Дальше Агни почти не слушала. В ушах у нее звенело, лицо пылало, а сердце колотилось, как бешеное, причем где-то во лбу. И одновременно внизу живота.
Розыгрыш окончательно перестал быть безобидным, вот в чем штука.
– Это удар ниже пояса, – наконец сказала она. – Даже у меня дома никто не знает про клинику. Ну ладно, предположим, вы видели, как я оттуда выходила. И какое у меня было лицо. Ну и что с того? Какое вам дело?
– Я вас не видел, – мягко сказал человек с радужным зонтом. – Это он видел.
– Кто – он?
– Мой брат. Он в тот день совсем близко к вам подошел. Вернулся домой в совершенно ужасном состоянии. Плакал – впервые, кстати, на моей памяти, я думал, он вообще не умеет. Вспоминал, как влюбился в вас из-за ваших стихов…
– Господи, из-за каких стихов?! Я их не писала никогда!
Сказала и тут же поняла, что соврала. Потому что, конечно же, писала. В юности, когда вообще все пишут. В пятнадцать лет. Или в шестнадцать. Но в семнадцать совершенно точно уже не писала, поэтому не считается, можно забыть и больше не вспоминать.
Но все-таки покраснела до ушей.
– Извините. Писали. Брат мне их читал, но я почти ничего не запомнил…
Какое облегчение.
– …кроме одной строчки…
Мама!
– …да и ту неточно. Что-то вроде «Любовь моей жизни – Смерть, джентльмен под черным зонтом»…
ААААААААААА!
Чуть не заорала вслух, чтобы он заткнулся. Но не успела. Незнакомец сказал:
– А дальше не помню. Извините, если я вас смутил. Я этого не хотел. И, кстати, я не думаю, что вам должно быть стыдно. Многие люди в этом возрасте пишут стихи, ничего ужасного тут нет. Нормальный этап развития личности. А ваши юношеские стихи оказались достаточно хороши, чтобы зацепить моего брата. Он, на мой взгляд, чересчур прямолинеен; смерти, впрочем, иначе и нельзя. Он поверил написанному и подумал, вы действительно в него влюблены. К тому же, его никогда прежде не называли «джентльменом». В общем, он был чрезвычайно польщен. И, как это часто случается, влюбился в ответ на ваше чувство, которого, как я догадываюсь, не было. Были только красиво сложенные слова.
– Я не понимаю, – сказала Агни, уставившись в стол. – Я совершенно не понимаю, откуда вы можете это знать – ну, про джентльмена с черным зонтом. Я вообще никому свои стихи не показывала, даже лучшей подруге. Даже маме… Ох, тем более, маме! Она у меня работала редактором в издательстве. И довольно рано объяснила мне, что такое плохо. Очень доходчиво. Правда, что такое хорошо, так и осталось тайной. Но такие вещи от мамы и не узнаешь. Вообще наверное ни от кого. Впрочем, неважно. Все это совершенно неважно, кроме одного: откуда вы могли узнать про мои стихи?
– Говорю же, от брата, – вздохнул человек с зонтом. – Я отдаю себе отчет, что мои ответы звучат довольно однообразно, но не хочу говорить вам ничего, кроме правды. И так непростая тема, а если я еще врать начну…
– От брата, значит, – мрачно повторила она. – От брата, который каким-то образом является моей смертью. Ладно, договорились. Предположим. Никогда не думала, что у каждого человека своя отдельная смерть. По идее, смерть должна быть одна на всех. Нет?
– Ну что вы. Не одна на всех. С подобным объемом работы никто не справится. Но, конечно, и не по одной на каждого человека, так на всех смертей не напасешься. Одна смерть на, скажем так, достаточно большую группу людей. Нагрузка распределена более-менее равномерно, с учетом способностей и предпочтений каждого работника. Кстати, вам следует знать, что мой брат – легкая смерть. Он очень просил вам это сказать. Хочет, чтобы вы его не боялись. Потому что рано или поздно вам все-таки придется с ним встретиться, как бы он ни оттягивал этот момент. Всем людям однажды приходится.
– Я начинаю хотеть вам поверить, – мрачно сказала Агни. – И даже не знаю, что хуже – эта моя слабость, или тот факт, что вы, скорее всего, просто побочный эффект таблеток. Галлюцинация, обещанная мне добрыми докторами. Они, кстати, тоже говорили, что не надо бояться. Это становится практически девизом моей жизни.
– Я не галлюцинация, – мягко возразил мужчина с зонтом. – И все, что я говорю, правда. Доказать я этого, разумеется, не могу, просто хочу вас успокоить. Мой брат твердо решил больше не докучать вам своим присутствием, как бы трудно ему ни было сохранять безопасную для вас дистанцию. Обещал продержаться еще хотя бы лет тридцать – как минимум. Может быть, больше. Как пойдет.
Тридцать лет, подумать только! Ей, с недавних пор не уверенной, что проживет еще хотя бы год, обещают тридцать лет жизни. Не врач, конечно, а какой-то проходимец с дурацким радужным зонтом. Но лучше уж он, чем вообще никто. Утопающий хватается не только за соломинку, но и за ее тень. И даже за саму мысль о возможности существования соломинки, если не прямо здесь, то где-нибудь на другом краю Вселенной должна она быть. Должна!
– Думаете, его обещанию можно доверять? – наконец спросила Агни.
– Безусловно, – серьезно сказал человек с зонтом. – Мой брат редко что-то обещает, зато всегда держит слово. А в данном случае, он сразу перешел от слов к делу.
– Это как?
– Забрал мои лучшие платья и умотал куда-то на юг к морю. Сказал, будет там развлекаться вовсю, кружить головы заскучавшим курортникам, пугать уставших от жизни, успокаивать уставших от страха. Отличный способ отвлечься, как по мне…
– Что?! Какие платья? Почему платья? И почему ваш брат?..
– Да, понимаю, – улыбнулся ее собеседник. – Вас вводит в заблуждение мой облик. Сейчас я выгляжу как мужчина, и «братом» обычно называют мужчину, а мужчины носят платья только в, скажем так, специфических обстоятельствах. Но я, разумеется, не мужчина. И не женщина. А просто сон. Правда, сейчас вы видите меня наяву, но сути это не меняет.
– Сон?!
– Ну сами подумайте, кто еще может быть родным братом смерти?
Агни открыла было рот, чтобы спросить: «Так вы поэтому взяли с собой цветной зонт? Чтобы я опознала цитату?» Но почему-то промолчала. А незнакомец встал со стула, расправил пальто, отвесил ни к чему не обязывающий полупоклон и сказал:
– Верить мне совершенно не обязательно. Но это в ваших интересах.
А потом вышел из кафе, да так быстро, что Агни даже кивнуть на прощание не успела.
– Вы зонт забыли, – наконец сказала она.
Еще немного помедлила, взяла разноцветный зонт и вышла на улицу – как бы в надежде догнать незнакомца. Хотя ясно было, что не догонит. Некого догонять.
Но все равно минут десять топталась у входа в кафе, смотрела по сторонам – вдруг вспомнит и вернется? Стояла, пока не начал накрапывать холодный осенний дождь, в возможность которого так трудно было поверить всего час назад, когда выходила из дома.
Тогда Агни раскрыла зонт и неторопливо пошла по улице, сама толком не зная, куда. Лишь бы идти.
Сказки про атамана Щуся
– Он, понимаешь, был такой удивительный, невероятный дурак! – сказала Эва.
В голосе ее однако звучало не пренебрежение, а восхищение, способное насторожить всякого отца взрослой дочери, даже если она рассказывает не о новом знакомом, а всего лишь об историческом персонаже, давным-давно мертвом и почти забытом.
Проворчал:
– Это состояние ума сложно назвать уникальным.
– В целом да, – согласилась Эва. – Но иногда глупость проявляется столь потрясающим образом, что уже граничит с гениальностью. Даже завидно. Вот честное слово, сама хотела бы уродиться таким красивым патлатым дураком в бескозырке и гусарском мундире, который ни черта не боится, обвешивает коня жемчужными ожерельями и простодушно уверен, что о нем сложат сказки и легенды, станут рассказывать их на ночь детям, а те – своим. И умер он очень удачно, совсем молодым, до того, как успел хоть немного разобраться в жизни и понять, что никаких легенд не будет, прошли те времена, когда их складывали по любому пустяковому поводу, не повезло. Такой бедный заяц!
Ухмыльнулся:
– Только не говори, что собираешься за него замуж. Мы все же не мормоны[1].
– Никогда не одобряла призрачные браки[2] как разновидность бюрократического насилия над личностью. Впрочем, у меня и так ощущение, что я давно замужем, причем за всей Революционной повстанческой армией сразу. И они исправно выполняют свои супружеские обязанности с моей бедной головой.
– Воспитанные девочки из хороших семей не употребляют эвфемизмы, детка. А называют вещи своими именами: «Свет мой батюшка, совсем я заебалась».
– Заебалась – не то слово, – подтвердила послушная дочь. – А Щусь этот мне теперь вообще снится, представляешь? Ну правда только в те редкие ночи, когда я избавлена от просмотра кошмаров о том, как заваливаю защиту.
– Ничего, ничего. Тебе еще бы ночь простоять да день продержаться. Через три недели все будет позади.
– Или не будет, – флегматично откликнулась Эва. – В том случае, если я действительно завалю защиту. Вернее, меня завалят. Тогда придется начинать сначала.
– Да прям – завялят.
– Могут, – серьезно сказала она. – Такая уж у меня опасная тема. И при этом я довольно умная. И храбрая. И тоже немножко анархист. Да еще и тетка. Блондинка! Свирепый набор, на самом деле. Коллегам очень трудно смириться с самим фактом моего существования, и их можно понять.
Улыбнулся:
– Да уж, уродись ты серийным убийцей с интеллектом табуретки, тебе было бы проще прижиться в академических кругах.
Они говорили об этом уже раз сто. Или двести. Или еще больше. Когда Эвка окончательно решилась сделать темой диссертации Махновское движение, она с самого начала понимала, что просто не будет. Но – интересно же! А «интересно» всегда было для нее решающим аргументом. Часто единственным по-настоящему веским. Вся в отца.
Очень ею гордился. И поддерживал во всем, за что бы ни взялась. И поэтому до сих пор оставался человеком, которому Эва могла пожаловаться:
«Я сваляла дурака», «У меня не получается», – и даже: «Я боюсь».
Остальные думали, что Эвридика – железная. Ей так нравилось.
Подумал: «Ужасное все-таки свинство с моей стороны – так рано умирать. Эвке без меня будет трудно».
Но есть вещи, которые не отменишь простым волевым решением.
– Ладно, бог с ней, с диссертацией, – сказала Эва. – Прорвемся как-нибудь. Не сейчас, так потом. В конце концов, не жизнью рискую. Все это ерунда. А знаешь что не ерунда? Щуся мне жалко ужасно. В сказку он, видите ли, захотел. В легенду! Мифом решил стать – ишь какой хитрый! Дурак дураком, а лучше всяких умников понимал, что по-настоящему важно, а что – суета сует. Молодец, правда?
Улыбнулся ей через силу, потому что лучше так, чем не улыбаться вовсе.
– Правда, правда.
– И хоть бы одна сволочь чего-нибудь о нем сочинила, – вздохнула Эва. – Да хоть анекдот, как про Чапаева с Петькой, уже хлеб. Про самого Махно еще худо-бедно придумывают, хотя очень мало. Даже удивительно, такой персонаж, сам бог велел… А про Щуся вообще молчок. А ведь такая колоритная фигура! Бескозырка, кудри, борьба джиу-джитсу, конь в жемчугах. Иван-дурак рыдает от зависти. Он еще и пингвинов видел, представляешь?
– Откуда в Гуляй-Поле пингвины?
– В Гуляй-Поле он пингвинами хвастался. А видел их раньше, когда на флоте служил. Если не врал, конечно. С другой стороны, откуда бы еще деревенский хлопец мог узнать о пингвинах? Интернетиков-то не было, и даже телевизор еще не изобрели… Ай, неважно. Я не о том хотела. Слушай, пап…
И замолчала. Пошла к плите, где варился суп, сняла крышку, долго рассматривала содержимое кастрюли. Словно в рецепте было написано: «Добавить внимательный взгляд, варить до готовности». Наконец сказала:
– А может, ты и сочинишь?
– Сочиню – что?
– Как – что? Сказки про атамана Щуся. Настоящие. Такие, какими они могли бы быть если бы появились вот прямо тогда, в начале двадцатых. В том виде, к какому они в итоге пришли бы, постепенно расползаясь по селам. Чтобы любой фольклорист, прочитав, схватился за голову: «Надо же, как я такую тему проглядел?!» Все как мы любим. Никто кроме тебя так не сумеет. А тебе только повод дай.
Эва была права. В том смысле, что подобных мистификаций он на своем веку устроил немало. Больше всего на свете любил развлекаться, конструируя несуществующие мифы и легенды разных народов. О том как Туматауэнга[3] попробовал изобразить на скале портрет своего брата Тане[4] и так увлекся рисованием, что с того дня маори больше не воюют. Как бушменский бог-богомол Цагн[5] попробовал съесть луну, да подавился, и куски, которыми он отплевывался, стали звездами. Как русский охотник Степан, поселившийся среди нганасан[6], отправился в мир мертвых Бодырбомоу и развел там огород, благо климат в Земле Мертвецов оказался подходящим для овощей; так и бегает с тех пор туда-сюда – там соберет огурцы, тут подстрелит зверя, вкусно ест и доволен, а мертвые почитают его великим богом, приносят подарки и передают записки домой, детям и внукам.
И так далее.
Чувствовал себя в такие моменты кем-то вроде всемогущего Божьего секретаря, тайком подделывающего начальственные указания и директивы. И был столь убедителен, что порой даже серьезные специалисты, ознакомившись с его трудами, заинтересованно оживлялись и требовали указать источник. На этом месте, конечно, сразу признавался, четко осознавая разницу между мистификацией и фальсификацией. Но когда появился интернет, не удержался, опубликовал там плоды своих многолетних счастливых трудов без каких-либо пояснений. И ленивые студенты стали массово таскать его вымыслы для рефератов; большинству это сходило с рук. Да что там студенты, эти истории регулярно попадали в новые издания сборников народных сказок, мифов и легенд. Ругал недобросовестных составителей, не потрудившихся проверить происхождение используемых материалов, но в глубине души был совершенно счастлив. Даже дочке ни за что не признался бы, что расценивает эти нелепые публикации как свою главную жизненную победу; впрочем, она и так знала. От Эвки ничего не скроешь, все понимает без слов.
Вернее, раньше понимала. А теперь уже нет – судя по тому, какую чушь предлагает. Как же несвоевременна эта ее дурацкая просьба! Зачем душу травить?
Сказал сухо:
– Мне вообще-то немного не до того. Я очень занят. Я умираю.
И тут же прикусил язык, потому что разговоров о его диагнозе и скорой смерти Эвридика слушать не желала. Как маленькая. Топала ногой: «Неправда! Так не будет!» Говорила: «Ты у меня бессмертный», – и демонстративно затыкала уши, не желая слушать возражения.
Лучше бы просто рыдала, как нормальный человек, честное слово.
Меньше всего на свете хотел сейчас смотреть этот спектакль еще раз.
Но дочь не стала ни топать ногами, ни зажимать уши. Ни даже спорить.
– Так именно поэтому! – выпалила она.
Совершенно растерялся.
– Почему – «поэтому»?
– Ну а вдруг ты правда умрешь, – упавшим голосом сказала Эва. – Ты упрямый, ты можешь, я тебя знаю. И вдруг окажется, что вместо всяких хитрых реинкарнаций у нас там старый добрый «тот свет». И все покойники там вместе тусуют. И тут тебе навстречу – бац! – Щусь. И ты такой: «А я про тебя сто сказок написал!» И чувак счастлив. И у тебя на том свете сразу появляется друг, с которым не скучно. А с ним не скучно, ты мне поверь.
Решительным движением выключила плиту под кастрюлей, села на пол и заплакала так горько, как даже в детстве не умела.
Чуть не заплакал вместе с ней, но решил, что это будет перебор. Сказал:
– Слушай, ты у меня никогда ревой не была. Поэтому я не знаю, как утешать плачущих девчонок. Просто не научился. Прости.
– Ничего, – сквозь слезы буркнула Эва. – Обойдусь без утешений. Ты вот лучше сказки напиши. Про атамана Щуся. Ему очень надо!
– Дался тебе этот Щусь.
– Дался, – подтвердила дочь, сморкаясь в полотенце. – Не каждый день встречаешь человека, который хочет стать сказочным персонажем. Я по таким придуркам очень скучаю. Из моих знакомых даже космонавтом никто быть не хотел. Даже в раннем детстве! А тут вдруг такой человек, совсем дурак, живая душа. Слушай, ну правда, попробуй, а. Чем атаман Щусь хуже Ыгумагапа?
Невольно улыбнулся. Ыгумагапа он сперва сочинил специально для дочки, которая очень не любила вставать рано утром ради сомнительного удовольствия отправиться в детский сад, и всякий раз грозно интересовалась, кто выдумал такие дурацкие порядки. Почему людям нельзя спать подольше?!
Брать ответственность на себя молодым родителям не хотелось, и тогда появился злой демон Ыгумагап, пожиратель времени. Дескать, раньше в сутках было целых тридцать часов, тогда люди успевали хорошо выспаться, проснуться и даже немного заскучать: ну когда уже можно будет пойти на работу? Но Ыгумагап откусил от суток сперва один час, потом другой. Поначалу никто не заметил, а когда спохватились, было поздно: прожорливый демон уже благополучно переваривал шестой по счету час. Тогда его, конечно, победил храбрый богатырь Зулайтан, спасибо ему за это, а то дни стали бы еще короче. Но вернуть съеденные часы не удалось, как невозможно, к примеру, вернуть котлету, проглоченную злодеем, хоть сто раз его потом расстреляй.
История как история, еще и не такое потомкам рассказывают по дороге в детский сад, чтобы не ныли. Соль в том, что много лет спустя он случайно вспомнил про Ыгумагапа и смеху ради женил его на злой тувинской демонице по имени Чылбыга[7]. Сочинил подробное описание свадьбы – уморительно смешное с точки зрения грамотного этнографа и невыносимо занудное для остальных – а потом увлекся и написал продолжение, добрую дюжину свеженьких тувинских мифов об Ыгумагапе, да таких достоверных, что какие-то шустрые составители очередного сборника мифов и легенд народов Сибири тут же умыкнули с сайта истории об Ыгумагапе и напечатали, как водится, не спрашивая разрешения, в разделе «Предания о богах» – к величайшему восторгу Эвы, которая по сей день хранит книжку на самом видном месте и таскает в сумке на важные встречи, как талисман.