Внизу, на уровне сада, были комнаты, уже описанные нами, — почти все они принадлежали Юлии.
Диомед встречал гостей в крытой галерее.
Торговец разыгрывал из себя любителя литературы и поэтому питал слабость ко всему греческому; Главку он оказывал особое внимание.
— Ты увидишь, мой друг, — сказал он, взмахивая рукой, — что у меня здесь все в несколько классичесском духе, так сказать, на аттический манер. Зал, в котором мы будем пировать, устроен в подражание грекам. Благородный Саллюстий, говорят, что в Риме таких залов нет.
— О! — отвечал Саллюстий с легкой улыбкой. — У вас в Помпеях умеют подбирать и заимствовать все достойное из Греции и Рима. Вот если бы ты, Диомед, подбирал яства так же хорошо, как архитектурные украшения!
— Ты увидишь, увидишь, мой милый Саллюстий, — сказал торговец. — У нас в Помпеях есть вкус, есть и деньги.
— И то и другое меня радует, — отвечал Саллюстий. — А вот и прекрасная Юлия!
Как я уже говорил, главное различие в обычаях у афинян и римлян заключалось в том, что у первых женщины из скромности почти никогда не принимали участия в развлечениях, у вторых же они были частым украшением пиров; но в таких случаях пиры обычно заканчивались рано.
Красавица Юлия вошла в зал в великолепных белых одеждах, расшитых жемчугом и золотыми нитями.
Едва она ответила на приветствия Главка и Саллюстия, как почти одновременно вошли Панса с женой, Лепид, Клодий и римский сенатор; после них явилась вдова Фульвия; за ней—поэт Фульвий, у которого со вдовой не было ничего общего, кроме имени; потом вошел воин из Геркуланума, сопровождаемый своей «тенью», и менее знатные гости. Ионы еще не было.
У древних принято было хвалить все, что попадалось на глаза, поэтому считалось дурным тоном, войдя в дом, сразу же садиться. Обменявшись приветствиями, которые обычно состояли в рукопожатии, как и у нас, а иногда, при более дружеских отношениях, в объятиях, гости несколько минут осматривали комнаты, любуясь бронзой, картинами, мебелью.
— Какая прекрасная статуя Вакха! — сказал римский сенатор.
— Да что там, это пустяк! — отозвался Диомед.
— Какие чудные картины! — сказала Фульвия.
— Пустяк! — отвечал хозяин.
— Красивые светильники! — воскликнул воин.
— Красивые! — подхватила его «тень».
— Пустяк, пустяк! — твердил торговец.
Тем временем Главк отошел к одному из окон галереи, соединявшей террасы, и Юлия последовала за ним.
— Скажи, Главк, неужели у вас в Афинах принято избегать прежних друзей? — спросила она.
— О нет, прекрасная Юлия!
— И все же, думается мне, Главк поступает именно так.
— Главк никогда не избегает друзей! — ответил грек, подчеркивая последнее слово.
— Может ли Юлия считать себя его другом?
— Такой прелестный друг сделал бы честь императору.
— Ты не ответил на мой вопрос, — сказала влюбленная Юлия. — А правда ли, что ты обожаешь неаполитанку Иону?
— Разве красота не достойна обожания?
— А, хитрый грек, ты ускользаешь от ответа! Но скажи, Юлия в самом деле может быть твоим другом?
— Я благословлю богов и отмечу белым камешком тот день, когда она окажет мне эту честь.
— Но, даже когда ты говоришь это, в глазах твоих беспокойство, ты бледнеешь, невольно отворачиваешься— тебе не терпится поспешить навстречу Ионе.
Ибо в этот миг вошла Иона, и Главк действительно выдал свои чувства, что не укрылось от ревнивой красавицы.
— Разве восхищение одной женщиной делает меня недостойным дружбы другой? Неужели и ты поддерживаешь клевету, которую возводят поэты на твой пол?
— Не знаю. Во всяком случае, я постараюсь убедить себя в том, что ты прав. Главк, еще одно слово. Ты женишься на Ионе, это правда?
— Если судьбе будет угодно осчастливить меня.
— Прими же от меня в знак нашей дружбы подарок для твоей невесты. . Нет, нет, не отказывайся! Ты знаешь, таков обычай — друзья, поздравляя жениха и невесту, дарят им маленькие подарки.
— Юлия! Я не могу отказаться от знака твоей дружбы. Я приму подарок как доброе знамение от самой Фортуны.
— Если так, то после пира, когда гости уйдут, спустись ко мне в комнату, и ты получишь его из моих рук. Смотри же, не забудь! — сказала Юлия и подошла к жене Пансы, отпустив Главка к Ионе.
Вдова Фульвия и супруга эдила были заняты высоким и серьезным спором.
— О Фульвия! Уверяю тебя, по последним сведениям, завитые волосы начинают выходить в Риме из моды. Теперь носят высокие прически, как у Юлии, или в виде шлема, как у меня, надеюсь, это производит впечатление. Уверяю тебя, Веспию (Веспием звали героя из Геркуланума) моя прическа очень нравится.
— И никто давным-давно не причесывается на греческий манер, как Иона.
— А, пробор спереди и пучок сзади? Да это просто смешно! Похоже на статую Дианы! И все же Иона хороша, правда?
— Да, мужчины так говорят. Она выходит замуж за афинянина, желаю ей счастья. Но, сдается мне, она недолго будет ему верна. Эти чужеземки не отличаются верностью.
— А, Юлия! — сказала Фульвия, когда дочь торговца подошла к ним. — Ты еще не видела тигра?
— Нет.
— Как же, ведь все дамы ходили на него смотреть. Он такой красавец!
— Надеюсь, для него и для льва найдется какой-нибудь преступник, — отвечала Юлия. — Твой муж, — она повернулась к жене Пансы, — должен действовать решительней.
— Увы, законы у нас слишком мягкие, — отвечала дама с прической шлемом. — Так мало преступлений, и к тому же гладиаторы избаловались! Самые храбрые бестиарии соглашаются сражаться только против кабана или быка, а как доходит дело до льва или тигра, они считают, что это слишком серьезная игра.
— Надо одеть их в женское платье, — сказала Юлия с презрением.
— А видели вы новый дом Фульвия, нашего любимого поэта? — спросила жена Пансы.
— Нет. А он красивый?
— Очень! В лучшем вкусе. Но говорят, моя дорогая, что у него там такие неприличные картины! Он не показывает их женщинам. Фу, какой дурной тон!
— Эти поэты всегда со странностями, — сказала она. — Но он интересный человек. И какие чудесные стихи пишет! Наша поэзия, к счастью, расцветает, и старый хлам уже просто невозможно читать.
— Совершенно верно, — сказала дама с прической шлемом. — Насколько больше силы и энергии в современной поэтической школе!
В это время к дамам подошел воин.
— Когда я вижу такие хорошенькие лица, то готов примириться с тем, что сейчас нет войны, — сказал он.
— Ах! Вы, герои, такие льстецы! — отвечала Фульвия, торопясь принять любезность на свой счет.
— Клянусь этой цепью, которой меня собственноручно наградил император, — сказал воин, играя короткой цепью, висевшей у него на шее как воротник, вместо того чтобы спускаться на грудь по моде мирных людей, — клянусь этой цепью, ты ко мне несправедлива! Я человек прямой, как и подобает солдату.
— А как ты находишь помпейских дам вообще? — спросила Юлия.
— Клянусь Венерой, они прекрасны! Правда, все они ко мне благосклонны, и это удваивает их очарование в моих глазах.
— Мы любим воинов, — сказала жена Пансы.
— Я это знаю. Клянусь Геркулесом, даже неловко быть слишком знаменитым в этих городах. В Геркулануме некоторые залезали на крышу моего атрия, чтобы взглянуть на меня через водосток. Восхищение сограждан приятно, но в конце концов оно становится тягостным.
— Правда твоя, Веспий! — воскликнул поэт, подходя к ним. — Я это чувствую.
— Ты! — сказал величественный воин, оглядывая тщедушного поэта с невыразимым презрением. — А в каком легионе ты служил?
— Ты можешь увидеть мои трофеи на форуме, — сказал поэт, бросая на женщин многозначительный взгляд. — Я был среди соратников самого великого мантуанца.[69]
— Я не знаю никакого полководца из Мантуи, — сказал воин сурово. — В какой кампании ты участвовал?
— В Геликонской.[70]
— Никогда не слыхал.
— Ах, Веспий, он просто шутит, — сказала Юлия со смехом.
— Шутит! Клянусь Марсом, со мной шутки плохи!
— Да ведь сам Марс был влюблен в мать шуток,[71] — сказал поэт, немного встревоженный. — Знай же, о Веспий, что я поэт Фульвий. Это я делаю воинов бессмертными!
— Да сохранят нас боги! — шепнул Саллюстий Юлии. — Если Веспия сделать бессмертным, какой образец назойливого хвастуна получат от нас потомки!
Воин, казалось, был смущен. Но тут, ко всеобщему облегчению, гостей пригласили к столу.
Мы уже рассказывали, как пировали в Помпеях, и не станем занимать читателя, подробно описывая блюда и перечисляя их названия.
Диомед, большой любитель церемоний, назначил особого раба рассаживать гостей по местам.
Пиршественный стол был составлен из трех: один в середине и два с боков под прямым углом к нему. Гости располагались только с внешней стороны столов; внутреннее пространство оставалось свободным для слуг. На одном конце сидела Юлия как хозяйка; на другом — Диомед. На углу среднего стола поместился эдил, на противоположном углу — римский сенатор; это были почетные места. Других гостей рассадили так, что молодые (мужчины и женщины) сидели отдельно от пожилых. Это было очень удобно, но те, кто хотел считаться молодым, легко могли обидеться.
— Да сохранят нас боги! — шепнул Саллюстий Юлии. — Если Веспия сделать бессмертным, какой образец назойливого хвастуна получат от нас потомки!
Воин, казалось, был смущен. Но тут, ко всеобщему облегчению, гостей пригласили к столу.
Мы уже рассказывали, как пировали в Помпеях, и не станем занимать читателя, подробно описывая блюда и перечисляя их названия.
Диомед, большой любитель церемоний, назначил особого раба рассаживать гостей по местам.
Пиршественный стол был составлен из трех: один в середине и два с боков под прямым углом к нему. Гости располагались только с внешней стороны столов; внутреннее пространство оставалось свободным для слуг. На одном конце сидела Юлия как хозяйка; на другом — Диомед. На углу среднего стола поместился эдил, на противоположном углу — римский сенатор; это были почетные места. Других гостей рассадили так, что молодые (мужчины и женщины) сидели отдельно от пожилых. Это было очень удобно, но те, кто хотел считаться молодым, легко могли обидеться.
Иону посадили рядом с Главком. Ложа были отделаны черепаховыми пластинами и покрыты сверху пуховыми покрывалами с дорогой вышивкой. Стол был украшен резьбой по бронзе, слоновой кости и серебру. Здесь были изображения богов, ларов и священной солонки. Над столом и ложами висел роскошный балдахин. На каждом углу стояли высокие светильники, ибо, хотя был еще день, в комнате царил полумрак. По залу были расставлены треножники с благовонными курениями, а на капителях колонн красовались большие вазы и всякие серебряные украшения. Обычай требовал непременных возлияний в честь богов, и Весту как царицу богов домашнего очага обычно чествовали первой.
Когда эта церемония была завершена, рабы усыпали ложа и пол цветами и на голову каждому гостю задели венок из роз, связанных липовым лыком, перевитых лентами и плющом и украшенных аметистом,[72] — каждое из этих растений считалось средством против опьяняющего действия вина; только венки женщин не были ими украшены, потому что женщине считалось неприличным пить вино на людях. Диомед счел нужным назначить царя или распорядителя пира — этот важный титул иногда присваивался по жребию, а иногда, как теперь, хозяином дома. Диомед долго колебался. Старый сенатор был слишком угрюм и немощен, чтобы справиться с такими обязанностями; эдил Панса вполне подходил для этого, но предпочесть низшего по рангу было бы оскорблением для сенатора. Взвешивая достоинства остальных гостей, богач поймал беззаботный взгляд Саллюстия и вдруг назвал имя веселого эпикурейца.
Саллюстий принял эту честь с подобающей скромностью.
— Я буду милостивым повелителем для тех, кто пьет усердно, — сказал он. — К непокорным же буду суровее самого Миноса. Берегитесь!
Рабы поднесли каждому из гостей таз с ароматной водой, и этим омовением начался пир. Стол ломился от закусок.
Пока разговор не стал общим, Иона и Главк могли потихоньку перешептываться, а это было для них приятней, чем слушать лучших ораторов мира. Юлия не спускала с влюбленных горящего взгляда.
Но от Клодия, сидевшего в середине, откуда ему хорошо видна была Юлия, не укрылась ее досада, и он поспешил этим воспользоваться. Он обратился к ней через стол с обычными любезностями. Клодий был благородного происхождения и недурен собой, а тщеславная Юлия не настолько была влюблена в Главка, чтобы остаться равнодушной.
Бдительный Саллюстий все время неусыпно следил за рабами; он поднимал чашу за чашей с такой быстротой, словно решился исчерпать огромные погреба, которые еще и сейчас сохранились под домом Диомеда. Достойный торговец начал уже жалеть о своем выборе, так как пришлось открывать одну амфору за другой. Рабы, все юные (младшие, которым не было еще и десяти лет, разливали вино, а другие, постарше лет на пять, разбавляли его водой), казалось, разделяли рвение Саллюстия; Диомед покраснел, когда заметил, с каким удовольствием поддерживали они старания царя пира.
— Прости меня, сенатор! — сказал Саллюстий. — Я вижу, ты уклоняешься от возлияний; твоя тога с пурпуровой каймой тебя не спасет — пей!
— Клянусь богами, — сказал сенатор, кашляя, — я уже весь в огне. Ты мчишься с такой быстротой, что сам Фаэтон по сравнению с тобой ничто. Я слаб, любезный Саллюстий: придется тебе освободить меня.
— Ни за что, клянусь Вестой! Я равно беспристрастен ко всем своим подданным — пей!
Бедный сенатор принужден был повиноваться законам пира. Увы! Каждая чаша приближала его к стигийским болотам.[73]
— Легче, легче, любезный царь! — стонал Диомед. — Мы уже начинаем…
— Измена! — воскликнул Саллюстий. — Я не потерплю за этим столом сурового Брута, не потерплю вмешательства в мои повеления!
— Но здесь женщины…
— Пускай полюбят пьяниц. Разве Ариадна не была влюблена в Вакха?
Пир продолжался; языки развязались, гости зашумели. Последняя перемена блюд — десерт был уже на столе; рабы разносили воду с миррой и иссопом для омовения. Тем временем напротив гостей поставили круглый столик, и из него вдруг, словно по волшебству, забила благоуханная струя, обрызгивая стол и пирующих; после этого балдахин был отдернут, и гости увидели, что под потолком протянут канат, и один из тех танцовщиков, которыми Помпеи так славились, стал показывать свое искусство прямо у них над головами.
Этот призрак скакал как безумный, и достаточно было ему поскользнуться, чтобы размозжить голову кому-нибудь из зрителей; но пирующие смотрели на это зрелище с интересом и хлопали, когда танцовщик совершал особенно трудный прыжок и ухитрялся при этом не упасть на гостя, который ему особенно понравился. Особое предпочтение он оказал сенатору, совсем было соскользнув с каната и ухватившись за него рукой в последний миг, когда все уже думали, что голову римлянина постигнет та же участь, что и голову поэта, которую орел принял за черепаху. Наконец танцовщик остановился, и Иона, не привыкшая к таким зрелищам, вздохнула с облегчением. Снаружи раздалась музыка. Тогда он стал танцевать еще быстрее; мелодия переменилась, и он снова замер, словно был заколдован, и музыка не могла рассеять чары. Он представлял больного какой-то необычайной болезнью, который танцует и не в силах остановиться, — только определенная мелодия может его излечить. Наконец музыканты, видимо, нашли эту мелодию; танцовщик сделал прыжок, соскочил с каната на пол и скрылся.
Одно искусство пришло на смену другому: музыканты, сидевшие на террасе, заиграли тихую, нежную мелодию, и из-за стены едва слышно донеслось пение..
Солнце тем временем стало клониться к закату, но гости, пировавшие уже несколько часов, не замечали этого в затемненном зале. Уставший сенатор и воин, которому нужно было еще вернуться в Геркуланум, встали, подав этим сигнал для общего разъезда.
— Еще минуту, друзья мои, — сказал Диомед. — Если вы хотите так скоро оставить меня, то по крайней мере должны принять участие в нашей последней игре.
Подозвав одного из слуг, он что-то шепнул ему. Раб вышел и вскоре вернулся с небольшой чашей, в которой лежали навощенные таблички, тщательно запечатанные и с виду совершенно одинаковые. Каждый из гостей должен был купить табличку, уплатив самую мелкую серебряную монету; весь интерес этой лотереи (любимого развлечения императора Августа, который ее и ввел) заключался в неравноценных, а иногда и совсем неуместных выигрышах, указанных на табличках. Так, например, поэт с кислым видом вытянул свое стихотворение (ни один аптекарь еще не проглатывал с меньшей охотой собственную пилюлю); воину достался ларчик со шпильками, что дало пищу для острот насчет Геракла и прялки;[74] вдова Фульвия выиграла большую чашу для вина, Юлия — мужскую застежку, а Лепид — коробку для рукоделия. Самый подходящий выигрыш достался игроку Клодию, который покраснел от досады, когда ему поднесли меченые игральные кости. Общее веселье несколько омрачило событие, которое сочли дурным знаком: Главку достался самый ценный выигрыш — мраморная статуэтка Фортуны греческой работы, но, подавая ему статуэтку, раб уронил ее, и она разбилась.
Все содрогнулись и невольно вскрикнули, призывая богов отвести беду.
Один только Главк, хотя он, вероятно, был суеверен не менее остальных, остался невозмутим.
— Милая Иона, — шепнул он нежно неаполитанке, которая сама побледнела как мрамор, — я принимаю это знамение. Оно означает, что, дав мне тебя, Фортуна не может больше дать ничего — она разбила свое изображение, благословив меня твоим.
Чтобы рассеять впечатление, которое произвел этот случай на собравшихся, Саллюстий, украсив свою чашу цветами, поднял ее за здоровье хозяина. Затем была поднята чаша за императора; и наконец — прощальная чаша в честь Меркурия, чтобы он ниспослал всем приятные сны, после чего Саллюстий отпустил тетей.