Наверное, кто-то упрекнет Тимофея в том, что он, имея перед собой великую цель, поставленную непостижимо высокими инстанциями, не удосужился обзавестись четко продуманным планом. Глупости. Ну поставьте себя на минуточку на его место. Вот вам, человеку, надо привлечь к себе внимание человечества. Придумайте-ка для этого сколько-нибудь реальный план, причем желательно не геростратовского толка. То-то же! А ведь задача Тимофея была неизмеримо сложнее. Неудивительно, что к ее решению он двигался чисто интуитивно, если не сказать на ощупь.
Как бы то ни было, через неделю после пожара Тимофей, побродив по городу, осел на стройке большого жилого дома в спальном районе, где давно уже кормилась большая стая собак всех мастей и размеров.
В уличных стаях Тимофей прежде не жил, но еще из рассказов своей матушки Ромашки хорошо усвоил царящие в них нравы и обычаи. Поэтому, прежде чем зайти на стройку, он не спеша обошел ее несколько раз вокруг и внимательно прочитал свежую подшивку меток. Судя по всему, это была мирная собачья коммуна, ни в коей мере не страдающая враждебностью к чужакам и ксенофобией каких-то иных оттенков. И Тимофей, пропустив вперед цементовоз, через распахнутые ворота спокойно вошел на территорию.
Пришельца тут же обступила толпа аборигенов, Тимофей подвергся всестороннему обнюхиванию, после чего стая расступилась, оставив его мордой к морде с вожаком, высоким статным кобелем песочного цвета, с покрытой шрамами лобастой головой, рваными ушами и заметной сединой.
Следуя этикету, Тимофей слегка опустил хвост, отвел глаза и повернулся к вожаку боком. Тот оценил проявленное к нему уважение – повел хвостом и улыбнулся. Они обнюхали друг друга. Вожак еще раз сделал миролюбивый жест хвостом и величаво удалился. Тимофей был зачислен в стаю.
Формально решение вожака тут же, до публикации в собачьей газете, вступает в законную силу. Однако в каждой стае существует второй уровень иерархии – прихвостни лидера, его лейтенанты, бригадиры. Их было трое. Рослые, на голову выше Тимофея, серого мышиного цвета без единого пятнышка, с торчащими ребрами, закрученными в бублик хвостами и острыми злющими мордами, они были неотличимо похожи. Наверно, однопометники, успел подумал Тимофей, прежде чем лейтенанты, оскалив зубы, надвинулись на него.
Если он спасует перед ними, все кончено. Он станет парией, опустится на дно стайной иерархии, где его ждут унижения, укусы последних шавок, постоянное чувство голода.
Тимофей оскалился и глухо зарычал. Лейтенанты в замешательстве подались назад, а он с устрашающим рыком сократил дистанцию, готовый вцепиться в серую кобелиную морду, которая окажется ближе. Он знал, что иначе нельзя, и через мгновение сделал бы это. Но делать не пришлось. Неприятель дрогнул. Лейтенанты синхронно, как при смене караула, шагнули назад, потом еще и еще. Рыча и угрожая клыками, Тимофей преследовал их, не давал разорвать дистанцию. И серые лейтенанты капитулировали – сломали строй, рассыпались и отступили. Все собаки стаи стали свидетелями Тимофеева триумфа. Он был меньше ростом, легче, физически слабее каждого из противников, но обладал тем, что американцы называют guts, – характером, мужеством, силой духа. Стая оценила это.
У Тимофея начались настоящие летние каникулы, первые в его жизни.
Стая харчевалась на большой больничной помойке рядом со стройкой, кое-что перепадало от строителей, особенно отделочниц и подсобниц. На сытое брюхо хорошо было подремать на солнышке, или погнаться за забредшей на стройку кошкой, или просто помутузить легкую пластиковую бутылку из-под пива. Да мало ли чем может заняться собака, когда нет забот о хлебе насущном и нет при этом ни хозяев, ни определенной службы. Считалось, правда, что стая охраняет стройку, так по крайней мере говорили парни-строители прорабу, когда тот неизвестно с какого бодуна однажды приказал разогнать собак к едрене фене. В общем-то и правда охраняли: всей стаей во главе с вожаком облаивали проезжавшие мимо ворот машины и для пущей острастки даже пробегали за ними десяток-другой метров. Видите, как службу несем?
Состояние беззаботности, в котором пребывал Тимофей, было вызвано еще и тем, что новых инструкций он не получал, хотя старые поступали с завидной регулярностью. «Им там виднее, думал Тимофей и не шибко корил себя за безделье. – Жизнь длинная, еще успею разобраться с этим вашим контактом, а вот просто так поваляться, зажмурив глаза от солнышка, на груде строительного щебня когда еще придется…»
Во время летних каникул у Тимофея, тоже впервые, случилась любовь. Ну пусть не любовь, а то, что бывает у кобелей с суками. Она, светленькая метисочка лайки ростом чуть выше Тимофея, приглянулась ему в первые его дни на стройке, он ей тоже. Много времени они проводили вместе, а когда у нее начались дела, он разогнал всех увивающихся вокруг симпатичной сучонки кобелей и легко, в обоюдное удовольствие, исполнил свою нехитрую кобелиную функцию. Через два месяца с небольшим метисочка ощенилась в яме под теплотрассой, и отец успел посмотреть на пятерых крепких, похожих на него рыжих кутят. Успел – потому что на следующий день летние каникулы Тимофея неожиданно закончились…
Дурную весть о близости будки с ловцами Тимофей прочитал несколько дней назад и загодя предупредил вожака. Но тот, от сытости и благополучия давно растерявший бдительность и ставший непозволительно для своего положения беспечным, только отмахнулся.
Будку заметили, когда она уже подъехала вплотную к воротам на территорию стройки. Околачивающийся на улице подросток не опознал ловцов и, подражая старшим, облаял машину. И тут же поплатился за глупость – первым угодил в сеть. Та же участь постигла серых кобелей-лейтенантов, хотя кто, как не они, должны были первыми заметить опасность и предупредить о ней вожака.
Услышав их мольбы о помощи, Тимофей сразу бросился к теплотрассе, чтобы предупредить мать своих кутят, и только потом выбежал к воротам, хотя по уму надо было самому уносить ноги. Первым, что он увидел, была замызганная деревянная будка на колесах – что-то вроде хлебного фургона. Из-за ее двери доносился истошный лай лейтенантов. А перед будкой молча бился в здоровенном сачке, который с трудом удерживали два пьяных мужика, сам вожак. Тимофей не успел осмыслить происходящее, как его накрыла волна ненависти и ярости, та самая волна, которая уже окатывала его дважды за короткую жизнь – в бою с громилой Ермаком и во время побоища с крысами. С рычаньем он бросился на сачок и, остервенело мотая башкой, стал кромсать сетку зубами. Ненависть и ярость, удесятерившие Тимофеевы силы, сыграли с ним злую шутку. Всегда настороженный, готовый встретить опасность, откуда бы та ни исходила, он слишком поздно заметил третьего ловца, который заходил сзади. Одуряющий запах спиртного, несколько тяжелых ударов по голове, по спине, по лапам – и Тимофей потерял сознание.
* * *Тимофей очнулся и сразу зажмурился от бьющего в глаза яркого света. Он лежал в траве, куда в бессознательном состоянии все-таки сумел отползти с проезжей части. Нестерпимо болела голова. Когда луч фонарика немного сместился в сторону, Тимофей увидел два обнюхивающих его собачьих носа и услышал женский голос:
– Живой, что ли?
Он тихо простонал в ответ. Чьи-то руки бережно взяли его, полуживого, под брюхо, подняли и куда-то понесли…
Очухался Тимофей в просторной солнечной комнате на большом мягком тюфячке – так он просыпался в золотую пору, когда жил с хозяином и хозяйкой, не ведая, что ему предстоит перенести. Тогда он просыпался бодрым и свежим, ждал от наступившего дня радости и приключений. Сейчас еле разлепил набухшие глаза, попытался встать, но резкая боль в передней правой лапе заставила распластаться на боку. Мучительно хотелось пить.
– Ну что, Малыш, оклемался? – откуда-то сверху спросил веселый женский голос. Тимофей узнал его и сразу же все вспомнил. – Жить будешь.
Он не увидел, а скорее почувствовал возле себя большую миску с прохладной водой; постанывая от боли, привстал, потянулся к ней и стал жадно лакать. А когда миска с водой опустела, о нее звякнула и опустилась рядом другая, наполненная гречкой вперемешку с мелко нарезанной сосиской. Тимофей ткнулся в нее мордой, немного поел и почувствовал, что силы потихоньку возвращаются. Должно быть, и впрямь оклемался. Надо было разбираться, куда же его занесла нелегкая. А занесла она его, как оказалось, куда надо.
Поилица и кормилица стояла рядом и смотрела на Тимофея с доброй бабьей улыбкой, в которой он прочитал и сочувствие, и удовлетворенность его очевидным аппетитом, и обещание, что на улицу его не выбросят.
– Наелся, Малыш? Вкусно было?
Тимофей благодарно повел хвостом и подумал, что получил очередное неплохое имечко. Родился и пожил у хозяина с хозяйкой Тимофеем, в овощном к нему иначе как Кобеляха не обращались, в торговой халабуде стал Рыжиком, а теперь вот Малыш. Что ж, Малыш так Малыш. Он весело тявкнул, вскочил на ноги, но тут же заскулил от боли и поднял лапу.
Женщина присела на корточки и бережно дотронулась до больного места. Тимофей прикрыл глаза.
– Ладно, – сказала она, водя пальцем по распухшему суставу, – Миша придет с работы, посмотрит. А пока давай с друзьями знакомиться. Только чур не драться. – Она встала, подошла к двери и распахнула ее. – Ну, заходите, обормоты!
И тут же в комнату ворвались, словно ждали за дверью приглашения, два кобеля: один – большущий, с антрацитовой волнистой шерстью и огромными висячими ушами; другой – ростом чуть повыше Тимофея, светло-серый с большими черными пятнами, одно из которых, на морде, придавало ей удивительно хитрованский вид. Дружелюбно виляя хвостами, кобели подлетели к Тимофею и уткнулись в него носами, которые он немедленно опознал. Контакт, полный контакт состоялся.
* * *В доме, где очутился Тимофей, царили любовь и взаимопонимание. Верховодила дородная Наталья Георгиевна. В бесконечном ряду значившихся на ее счету добрых дел главное место, бесспорно, занимала первая помощь бездомным, больным или покалеченным псам, находить которых у нее был особый талант. Она приносила их домой, как принесла Тимофея, отпаивала и откармливала, а лечил несчастных и убогих ветеринар Михаил, ее муж. Когда все хвори найденыша полностью пролечивались, его отдавали в хорошие руки, а Наталья Георгиевна нет-нет да навещала каждого из своих крестников, хотя набралось их уже несколько десятков.
А вот ризеншнауцер Лопух и беспородный хитрован Макс, которых она нашла полнейшими доходягами, в доме прижились, и передача даже в самые-самые хорошие руки им давно уже не грозила.
Что же до Тимофея, или Малыша, его еще предстояло привести в порядок, чем и занялся вернувшийся с работы Михаил. Как аккуратно и бережно он ни ощупывал лапу, Тимофей от боли взвизгнул и отдернул ее. Михаил обколол сустав и наложил лангетку, а на следующий день отвез Тимофея к себе в клинику и сделал рентген. Перелом оказался довольно серьезным, пес две недели ковылял на трех ногах, а когда кость кое-как срослась, продолжал беречь больную лапу и сильно хромал. Это и определило его положение в семье: Малыша жалели, кормили от пуза и ни в какие руки отдавать не собирались.
Между тем Тимофей нервничал. Из-за его хромоты Наталья Георгиевна с собаками далеко от дома не отходила, и он, ковыляя под окнами по затоптанному газону, искал и не находил инструкций свыше. Неужели о нем и его высокой миссии забыли? Почему? За что такое? А может, так и лучше – не пытаться сделать невозможное, а жить нормальной собачьей жизнью, простые радости которой он уже успел испытать…
И все-таки, терзаясь сомнениями и неизвестностью, Тимофей явно преувеличивал всемогущество и безграничную информированность лидеров собачьего мира. Если подумать: как им было в одночасье узнать, что их посланец, покалеченный пес-мессия оказался в доме Натальи Георгиевны и Михаила? После того как Тимофей, с трудом подымая заднюю лапу – опираться при этом всего на две было ужасно непривычно, – оставил первые свои метки на газоне, потребовалась минимум неделя, чтобы его сообщение достигло самого верха. Прибавьте еще неделю на прохождение обратного сигнала. Вот и получается, что никаких инструкций просто не могло быть – не радио же, не телеграмма. А когда письмо сверху наконец пришло, первым, что испытал Тимофей, было раздражение. Он даже недовольно, непочтительно рыкнул, прочитав метку.
«Скажите пожалуйста, они одобряют мой выбор. А что я мог выбирать, валяясь в крови, без сознания, с перебитой лапой?» И тут же раздражение сменилось радостью. О нем не забыли, в него продолжают верить, а главное – он получил право выполнять свою миссию в кругу друзей, а может статься, и единомышленников.
* * *С самого начала Лопух и Макс отнеслись к Тимофею по-дружески, что, согласитесь, не так часто бывает и среди людей, и среди собак, тем более что старые питомцы Натальи Георгиевны и Михаила имели все основания испытывать к новичку определенную ревность. Жратвы всем троим наваливали поровну, каждому в свою миску. Обжоре Лопуху своей всегда не хватало, и он лез в миску Макса, который для виду ворчал, но подвигался. А вот на пайку Тимофея ни тот ни другой не покушались.
На улице же Лопух с Максом сразу оградили его прямо-таки великой китайской стеной от других собак, среди которых немало оказалось не просто недружелюбных, но и злобных. Конечно, Тимофей и на трех лапах сам сумел бы постоять за себя, но ему не пришлось этого делать. Достаточно было Лопуху обнажить клыки, и самые настырные кобели, желающие познакомиться с новичком и проверить его полномочия, ретировались, позорно поджав хвосты. А Макс с громким лаем преследовал отступающего неприятеля и оттеснял его со двора.
Тимофей не мог не оценить все эти проявления участия и дружеского расположения к себе. Но особую радость приносили ему долгие часы вечернего общения на кухне, когда Наталья Георгиевна и Михаил занимались своими делами или принимали гостей, а собаки были предоставлены самим себе. Лопух любил лениво развалиться посреди комнаты, делая вид, что выкусывает блох, которых у него отродясь не было. Макс, напротив, нервно расхаживал вокруг и провоцировал товарища на спор. Тимофей же, поудобнее пристроив больную лапу и положив голову на здоровую, лежал возле плиты и внимательно следил за беседами своих новых друзей.
Все разговоры и споры носили не бытовой, а политический характер, вертелись в основном вокруг будущего мирового собачьего сообщества, ни больше ни меньше. При этом позиции Лопуха и Макса были диаметрально противоположны. Как ни странно, первый, чистейшей воды ризен, даром что уши не купированы, причислял себя к интерпородистам, сторонникам межпородных половых связей, которые в конечном счете должны привести к рождению единой собачьей расы Canis sapiens. Не менее странно, что его оппонент, дворняга из дворняг, Бог знает сколько кровей намешано, горячо отстаивал породную чистоту.
– Вам бы только всех сук перетрахать! – кипятился Макс, едва не кидаясь на возлежавшего в позе римского патриция Лопуха.
– А вы напрочь имбридированы, словно какие-нибудь Габсбурги. Вот и ваши щенки уже на собак не похожи, – возражал Лопух, впрочем, возражал лениво и насмешливо, потому что уж кто-кто, а Макс не имел ни малейшего отношения к этим самым собачьим Габсбургам.
Тимофей, с его сомнительным по части породности отцом Троллем, с его собственными кутятами – как они там? – от метисочки, был склонен скорее принять сторону Лопуха. Однако горячность Макса, вескость его аргументов в ком угодно могли поколебать веру в идеи интерпородизма. Единая раса – это, конечно, прекрасно, но сколько красок потеряет мир без чистопородных колли, без английских и французских бульдогов, даже без йорков-недомерков, наконец. Все это надо было хорошенько обмозговать.
А вот в чем антагонисты Лопух и Макс сходились безоговорочно, так это в отношении к Большому контакту. Когда разговор впервые зашел о нем – дело было поздней ночью, Наталья Георгиевна погасила на кухне свет и отправилась спать, – Тимофей просто остолбенел. Он-то думал, в тайну из тайн посвящен он один, избранный. И вот те на! О Большом контакте запросто болтают на кухне. И что болтают!
– Я этих контактов нахлебался, когда со слепыми работал, – прикрыв глаза, гудел Лопух. – Что не так, так палкой по спине. Нет уж, увольте от таких контактов…
– Палкой по спине – это еще ничего. Если, упаси Бог, такое случится, этот гребаный Большой контакт, тебе палка сахарной косточкой покажется… – Макс то поднимался с подстилки, то снова плюхался на нее. – Нас миллионами отстреливать будут, в корейских ресторанах места в холодильниках не хватит, шапок нашьют на несколько поколений вперед… Нет, братцы, нам такие контакты не нужны. Лучше уж как собака Баскервилей… – Он повернулся к Тимофею: – А ты что об этом думаешь?
От неожиданного обращения Тимофей растерялся и, не зная, что ответить, неопределенно буркнул.
– Насчет Баскервильской ты, брат, загнул, – заговорил Лопух, – но я уверен, что Большой контакт – это всего лишь идиотская выдумка оголтелых пансобакистов. Делать им нечего, кроме ловли блох, занятия себе не могут найти, вот с жиру и бесятся.
– Ну вот! Ну вот! А вы со мной спорите! – горячился Макс, хотя спорить с ним никто и не собирался.
Лопух что-то ответил, Макс продолжал гнуть свое, но Тимофей их уже не слышал. Уткнувшись носом в здоровую лапу, он думал о добре и зле, которых так много в окружающем его мире, наверное, того и другого поровну, думал о причудливых собачье-человечьих отношениях и еще о том, что все это дано свыше, и не с того уровня, откуда ему спускают невнятные инструкции, а еще выше, неизмеримо выше. И там, высоко-высоко-высоко, должно быть, все так и задумано, устроено: чтобы собаки жили рядом с людьми, и дельфины тоже, ну не рядом, а в воде поблизости, чтобы собаки и дельфины, а может, еще какие разумные существа всегда посылали двуногим сигналы о своем разуме, о готовности прийти на помощь, сделать доброе для них, для людей, дело. И от этого все становятся хоть немного, но добрее – и собаки, и дельфины, и люди тоже. С этим Тимофей и заснул.