Труд переводчика выгоден только при одном условии: если человек так знает язык, что может работать без словаря. Конечно, все материалы были сугубо научные, полные самых сложных и разнообразных терминов и понятий. Необходимо было, кроме языка, хорошо владеть темой.
Я не был биологом, но помогла солидная медицинская подготовка. Так я справлялся со всеми трудностями и замечал, что чем больше работаю, тем легче мне работать: в мозгу медленно, но неуклонно восстанавливалось кровообращение, как видно, за счёт образования новых сосудов. Я требовал — и мозг подчинялся и сам строил систему своего кровоснабжения!
Когда в марте пятьдесят седьмого года нам дали комнату, мы переехали, и я с восторгом зажал в руке свой ключ от своей квартиры, а денег хватило для покупки лучшей в городе мебели и всего необходимого. У нас появилось своё современно обставленное и уютное гнездышко, в котором Анечка взяла на себя роль хлопотливой, знающей и бережливой хозяюшки, а я — добывателя жизненных благ. Тыл и фронт были обеспечены!
Началась новая полоса нашей жизни.
В ноябре 1957 г. возникла рабочая группа для подготовки к печатанию Медицинского реферативного журнала, тринадцать номеров в год. Я был приглашён на должность главного языкового редактора. Дело было непростое: нужно было проверять правильность переводов с девятнадцати языков по всем бесчисленным разделам медицины, со всей их поистине необозримой терминологией, а также переводить материалы, которые, кроме меня, не мог перевести никто. Было трудно. Хлопотно. Совершенно для меня ново. Но я опять справился. Отчаянно боролся за жизнь — и устоял на ногах. Ровно через год, в конце 1958 года, девушки-переводчицы рано утром выстроились в коридоре и вызвали меня. Зачитали подписанную ими благодарность:
— Уважаемый и милый Дмитрий Александрович! Вы — наш, всегда для нас открытый, незаменимый справочник, наш учитель, руководитель и друг! Вы — Человек!
Дальше следовало десять подписей.
Потом девушки поцеловали меня по очереди прямо перед дверью директора! Я был очень доволен: глас народа — глас божий!
Да, если я встал на ноги и в какой-то мере восстановил трудоспособность, то всё это смогло осуществиться только потому, что со всех сторон я чувствовал деликатную, незаметную и постоянную поддержку. Земно кланяюсь вам, добрые наши советские люди! Я вам помогал, где, когда и чем мог, но и вы не оставили меня в несчастье! Если немой придурковатый паралитик был продуктом забот начальства и вождей, то уж энергичного и дельного работника из меня опять сделали только простые люди…
С тех пор я работаю в этой редакции. Проверяю в год до 50 000 переводов заглавий статей из многих сотен научных медицинских журналов мира и сам делаю около 15 000 переводов. Просто прыгаю по разделам медицинской науки от психиатрии до гинекологии, по языкам от шведского до турецкого, по странам от Финляндии до Венесуэлы. Прыгаю, а перед умственным взором проплывают когда-то виденные мною города и земли. Я молча работаю за столом, и никто в комнате не знает, что в эти часы я мысленно, почти зрительно облетаю мир. Мне льстило, что директор всем советским и иностранным делегациям и видным учёным с гордостью показывает меня, как некое диво, и после его слов: «А вот позвольте вам представить профессора Быстролётова, который» и т. д. — раздаётся удивлённый и почтительный шелест восклицаний:
— Пятьдесят тысяч…
— Девятнадцать языков…
— Все страны мира…
Мне это радостно. Но в то же время горько, что восемнадцать лет заключения, избиения и два мозговых удара отняли половину работоспособности. Часто, почти ежедневно, жизнь напоминает мне о Сталине и его времени, о невозвратимых потерях, о том, чего я не смею забыть и простить, о том, что уже поздно наверстывать…
Так незаметно, в радостном труде, пролетело десять лет.
Редакция журнала превратилась сначала в отделение Института организации здравоохранения и медицины, потом — в отдел Академии медицинских наук СССР, наконец, в самостоятельный Всесоюзный научно-исследовательский институт медицинской и медико-технической информации Министерства здравоохранения СССР. Росло дело, росло учреждение, росли люди. И с ними вместе рос и я: в нужном объёме познакомился с японским и китайским языками, освежил знания турецкого языка. Увеличивался объём знаний, ускорялась сноровка. То, что в 1957 году я делал за 2–3 рабочих дня, в 1964 году делаю за 3–4 часа. И делаю лучше. Головные боли и выпадения памяти стали слабее и реже. Я стал всеми уважаемым специалистом и признанным знатоком своего дела. Со мной считаются. На меня сыпятся благодарности, я — видный член научного коллектива. Со всеми дружу, если просят — помогаю, всегда чувствую, что рядом со мной трудятся расположенные ко мне советские люди. На работу спешу с радостью, как домой, к любимому делу, в семью милых людей.
За эти годы я никогда не допустил прогула по личным причинам и ни разу не позволил себе отдохнуть в выходной день: отдыхал только в отпуске. Потому что для меня труд — счастье. Я с удовольствием встаю в 5 часов утра, делаю себе завтрак, приношу всё необходимое для ещё спящей Анечки и отправляюсь на любимую работу. Проглотив дозу резерпина, бодро шлепаю сквозь дождь, темень и стужу. А с работы радостно спешу в любимое своё гнездо, где меня ждёт Анечка, мой боевой товарищ, преданный и проверенный друг: в кармане играю ключом — да, я дожил до времени, когда имею ключ, и никто не может ворваться ко мне с криком: «Встать, фашистская морда!»
Что же желать ещё?
Разве только здоровья! У истощённых, измученных людей рака практически не бывает — я в этом убедился в лагерях. Но едва я отдохнул, отъелся, пополнел и успокоился, как за ухом, в том месте, где кожу трет пластмассовая дужка от очков, появилось неприятного вида образование. Его удалили в онкологическом госпитале. Через два года на голове, на рубцах после ударов молотком в 1938 году, появился такой же нарост. После облучения он исчез вместе с рубцом, но через два года появился на рубце на месте перелома ребер. Наконец в этом году на ногах в двух местах онкологи опять что-то облучали и удаляли. Почувствовав над головой занесённый меч, я удвоил нагрузку. Но от перенапряжения на работе два раза выключалось зрение. Уводили под руки, усаживали в такси, привозили домой. А один раз стал заговариваться. Но ничего, прошло: положили в Институт неврологии на полтора месяца, и мышление восстановилось. При выписке я дал врачам слово не работать и отдыхать только на севере. Но работаю дальше и отдыхаю только на юге. Как римлянин, хочу умереть стоя на ногах.
Живу потому, что работаю, и работаю потому, что живу.
Работоспособность, память и знание языков не восстановились до прежнего уровня, но и с тем, что осталось, оказалось возможным работать всерьёз.
В начале шестидесятых годов в дополнение к нагрузке в институте я взялся за перевод научных книг, и не без успеха: три вышли из печати и создали мне имя в кругах специалистов, а потому я получил новое предложение: писать рецензии для Государственного медицинского издательства. Дело в том, что медики всех континентов присылают в Москву свои книги для перевода и переиздания в Советском Союзе. Нужен специалист, знающий язык и пользующийся безусловным доверием: ведь его заключение окончательно, проверить некому. Я стал писать рецензии. Это была увлекательная работа, иногда требовавшая предварительного серьёзного исследования. Потекли деньги, сначала понемногу, затем приятным ручейком. Мы завели обычай в конце лета на бархатный сезон ездить на Кавказ к морю и комфортабельно отдыхать, а каждый второй год — за границу. Сбылось казавшееся раньше безумным предсказание Анечки — мы вдвоём стали гулять по Праге! Можно ли было всё это ожидать в лагере? После двух параличей?! С моим сроком?! Анечка твердо верила, я сделал сверхчеловеческое усилие… И если, в конце концов, мне все-таки удалось встать на ноги и начать работать, то вынесла меня из бездны Анечка: от первой прочитанной книги я бодро ковыляю уже сам, но до нее она поднесла меня на своей спине.
К 1960 году положение на работе упрочилось, я освоил дело и стал нужным колесиком в машине, а потому решил, не ослабляя усилий на работе, взяться ещё за одну — трудную, совершенно мне не знакомую и потому вдвойне привлекательную: написать и напечатать африканский роман. Он должен приучить меня к литературной работе и подготовить к писанию воспоминаний. Я никогда не забывал о Шёлковой нити, но теперь из мечты она становилась реальностью.
При Сталине связи СССР с иностранными государствами и народами были намеренно ослаблены; при Хрущёве дело изменилось. Возрос интерес и к Африке.
«Пора!» — сказал я себе и принялся за дело.
Я бывал в Африке наездами с 1920 по 1935 год включительно.
При Сталине связи СССР с иностранными государствами и народами были намеренно ослаблены; при Хрущёве дело изменилось. Возрос интерес и к Африке.
«Пора!» — сказал я себе и принялся за дело.
Я бывал в Африке наездами с 1920 по 1935 год включительно.
Прошла четверть века. В моё время советские люди в Африке не бывали и письменных свидетельств о виденном не оставили. Мои воспоминания очевидца сохранили ценность потому, что новая свободная Африка закономерно рождается из недр старой колониальной Африки: я наблюдал её в эпоху становления характеров Лумумбы и Чомбе, и мне есть, о чём рассказать советскому читателю. Мое свидетельство не устарело, наоборот, оно становится все нужнее и нужнее.
Недостаточно ли свежи и подробны мои воспоминания? Смогу ли я дать убедительную картину и избежать общих мест и деклараций? Я прикинул на бумаге отдельные места, показал их друзьям, и мы решили:
— Смогу.
Из лагеря Анечка вывезла записи, которые могли послужить стартовой площадкой для разбега. Я сел писать роман.
Трудность заключалась в том, что я не мог точно и просто описать свои поездки — ведь я жил по чужим паспортам, и даже теперь не имею права раскрывать конкретные данные о своей жизни и работе. Нужно было придумать подставное лицо, некого иностранца, за спину которого и смог бы спрятаться автор. Этот иностранец, в начале аполитичный и равнодушный искатель экзотики, к концу романа настолько потрясен виденным, что делается коммунистом. Основанием для схемы я взял биографии Кости Юревича и Гана Пика, голландского художника, с которым я работал в подпольной организации.
Писать приходилось урывками, за рабочим столом: маленький перерыв в работе, девушки унесут гору папок, а я в ожидании другой горы переношусь из Москвы в Африку и строчу роман. На него же ушли все выходные дни. Таким образом, литературное упражнение вытеснило платные переводы и рецензии. Мало того, рукопись пришлось неоднократно переделывать и перепечатывать, и она стала денежным ручейком, потёкшим из моего кармана взамен струившегося туда ручейка хороших доходов. Но это дело захватило меня целиком, и через полтора года роман был готов — книга, написанная в стиле политизированных «романов путешествий» старого времени.
Я понёс рукопись в редакцию издательства «Советский писатель». Чтение и рецензирование заняло несколько месяцев. Ответ: печатать нельзя. Я обошёл все подходящие издательства — «Молодая гвардия», «Московский рабочий», «Географическое издательство». Результат тот же: отрицательный.
Рецензии выдаются авторам на руки. Все они были написаны на один манер: сначала умеренные похвалы и даже длинные хвалебные цитаты, потом свирепая критика с заранее известных позиций и отрицательное заключение.
«Надо отдать должное Д. Быстролётову: в каждом из указанных аспектов (история, география, медицина, этнография) он соответственно проявляет и незаурядную литературную сноровку, и внушающую доверие разностороннюю осведомлённость, и последовательность в служении благородной, умно разработанной теме. К. Горбунов, 1961 г.»
Казалось бы, неплохо? А?
«Судя по представленной рукописи, автор — человек, владеющий пером, с литературным и всесторонним образованием. Экспозиция романа, особенно его первые главы, напомнили классические образцы вступлений к приключенческим повестям западных авторов, притом лучшие — в такой манере описывали детство и семью своих героев Дефо и Свифт. Юный художник Гай ван Эгмонт Быстролётова показался мне достойным занять место рядом с излюбленными героями Ж. Верна, М. Рида, Лондона и также Теккерея. Вместе с тем, он, как мне кажется, нам ближе и понятнее, чем они, поскольку автор наделил его нашим нынешним пониманием социальной правды, сознанием единой общественной справедливости для всех рас и народов, то есть заставил мыслить и чувствовать в области, не занимавшей совесть большинства героев буржуазных писателей. Гай ван Эгмонт, рассказывая о своих приключениях в Африке, высказывает уважение к чужой культуре, испытывает братские чувства к чёрным народам, ужасается мерзостями колониализма и, проникнувшись бурным протестом, без оглядки бросается на борьбу с ними: всё это обеспечивает ему симпатии советского читателя, отлично усматривающего разницу между ним и его собратьями из романов западных авторов.
По своему содержанию такая книга подходит для серии “Библиотека путешествий и приключений”, издаваемых “Гео-графизом”, однако наличие в этом произведении социальной темы, его несомненные художественные достоинства и яркие картины жизни колониальной Африки — континента, привлекающего ныне всеобщее внимание и интерес, позволяют рекомендовать эту рукопись вниманию “Советского писателя”, при непременном условии существенного сокращения, доработки и изъятия заключительных глав. Получится занимательная и полезная книга, проникнутая понятным советским людям пафосом искреннего негодования и обличения мерзостей колонизаторских дел. О. Волков, 1961 г.»
Чёрт побери, неплохо?
Я — человек дела. Существенно сократил, доработал, изъял. Почему бы нет?! Я не воображаю себя настоящим писателем, никаких амбиций у меня нет и нет желания заработать. Я — учёный и гражданин, издание книг — для меня только дело подготовки к другой, политической работе, к выполнению гражданского долга
В одном издательстве посоветовали изложение от первого лица заменить изложением от третьего. Заменил. Перепечатал. Заплатил машинистке уйму денег. В другом посоветовали объединить изложение от третьего лица с изложением от первого, чтобы получились как бы выписки из путевого дневника в авторском тексте. Прекрасно! Изменил. Перепечатал. Заплатил машинистке. В третьем потребовали… Опять всё выполнил.
Но…
В виде компромисса я попытался поместить большие куски в толстых журналах, но, в общем, неудачно: только отдел путешествий журнала «Москва» предложил дать материал на два печатных листа, но я по неопытности и молодости лет (писательских!) отказался: мне всё ещё казалось, что я добьюсь большего. Мне никогда не приходило в голову считать себя настоящим писателем, но я полагал, что редакции заинтересуются необычностью моих материалов и дадут мне руководителя из числа опытных литераторов, который и поможет состряпать то блюдо, которое требуется кухне (именно кухне, а не едокам — в их одобрении я не сомневался).
Вот тут-то я и ошибся.
Несмотря на солидное разнообразие названий и количества издательств и журналов, у нас на самом деле имеется лишь один издатель и редактор — Отдел литературы при ЦК КПСС. Именно оттуда спускаются директивы, а люди на местах своими словами и пересказывают их посетителям и осуществляют печатание с накидкой такого уреза, который мог бы гарантировать ответственное лицо от возможных неприятностей.
Африка в этом смысле не только нежелательный материал, и вследствие своей новизны африканская тема для редактора — река без брода: сунешься — и нырнёшь с головой, только пузыри пойдут. А дома жена и дети!
— Как бы чего не вышло! — тоскливо мямлили ответственные, зябко потирая руки. — Вот подмосковный колхоз, донбасские шахты, сибирская тайга — это темочки: всё известно, я сам лично бывал и в колхозах, и в Донбассе, и в Сибири. А Африка… Нет, согласитесь, это чёрт знает что — никто там не был, ничего мы о ней не знаем! Кот в мешке! Другое дело переводной материал: утвердят — мы и печатаем. Но ваш… Нет, как бы чего не вышло!
«Как бы чего не вышло!» — это ключевая фраза для понимания положения редактора в нашей стране и для оценки состояния советской литературы. Редакционные портфели забиты рукописями, и наиболее перспективными из них считаются те серые и скучные вещи, печатание которых заведомо не вызовет неприятностей: за серость не поругают, особенно, если материал на ходовую современную тему и щедро посыпан фразами о нашем геройстве, преданности партии и пр.
При мне редактор журнала «Октябрь» спросил заведующую отделом прозы (это было в разгар буйной фазы хру-щёвщины):
— Сколько у вас рукописей на сельскохозяйственные темы?
— Двадцать две.
— Из них наиболее подходящими вы считаете?
— Три. Всё о кукурузе.
— Устарело. Не учитываете последнего Пленума. Свяжитесь с авторами и посоветуйте внести в текст травосеяние и травооборот! Пусть упомянут об экономической выгодности корнеплодов в плане последних выступлений Никиты Сергеевича
А я сунулся с Сахарой и Конго! Вот уж можно сказать — не в ту кухню, не в те двери…
Редакторы иногда смущались и говорили нехотя. Но чаще ясно, просто и твердо: это были хорошие воспитанники своих учителей и верные служаки. Очень часто я чувствовал, что мы говорим на разных языках.
— Приключения у вас всё какие-то… заковыристые… маловероятные, понимаете ли? Героя похищают! Это в наше-то время!