Да и вообще! Надо посмотреть правде в глаза! Романец – очень красивый мужчина. А что в этом смысле представляет собой Цебоев? Нет… их даже невозможно сравнивать. Мила при этом сравнении чувствовала неловкость. Ей стыдно за… Цебоева, что уродился таким неуклюжим… А лицо! Что у него за лицо? Бровей почти нет, бесцветные глаза… Ну… какая-то голубизна в них, конечно, присутствует, но слабенькая… Нет, надо самым решительным образом отказать Владимиру в дальнейших отношениях. Какой в них прок? Она будет стесняться его. Ей будет казаться, что все станут обращать внимание, с каким неинтересным мужчиной она находится рядом…
Ерунда! Ей же не двадцать лет…
Нет, не ерунда! Красивого будет хотеться до старости! Не в смысле красивого мужчину, а вообще – красоты… Глазам нужна гармония. Душе нужна гармония. Телу… А телу… Не надо о теле! В конце концов, это безнравственно, продаваться за ласки и поцелуи. Нет, конечно, его поцелуи многого стоят, но… Мила же не какая-то…
Твердо решив отказываться от любых предложений частного сыщика, по крайней мере до тех пор, пока он не выполнит свои сыщицкие обязанности, Мила согласилась на встречу с ним на следующий же вечер.
– Жди меня у машины, – сказала она ему в телефонную трубку. – Я выйду ровно в шесть.
Без пятнадцати шесть она была уже полностью готова и с напряжением следила за удивительно медленной сменой цифр электронного будильника. Не хватало еще выйти на улицу раньше времени! Она выйдет, а машины Цебоева нет! Что же, за дверью подъезда прикажете дожидаться? Лучше всего, конечно, опоздать минут на десять… или даже на двадцать… Если что, подождет, не умрет… Зато будет знать, что она не побежит на первый же его зов вприпрыжку.
Мила ловила себя на том, что мыслит как какая-нибудь несмышленая малолетка перед первым свиданием, но ничего не могла с собой поделать. На душе было почему-то неспокойно. И свидание, вот нелепость! – казалось первым. И это после синей спальни! Вот ведь ерунда какая…
Без пяти шесть раздался звонок в дверь. Миле показалось, что у нее взорвалось сердце. Трясущимися руками она с трудом открыла замок. Перед ней стоял Цебоев с огромным букетом нежно-розовых пионов. Ей почему-то сразу понравилось, что это были пионы. Фантазии Романца дальше роз никогда не простирались. Впрочем, к черту Романца!
– Я же пообещала выйти к машине, – сказала Мила, и собственный голос показался ей незнакомым. – Еще же нет шести…
– Почти есть… Понимаешь, мне не хотелось, чтобы завяли цветы, – смущенно отозвался Владимир. – Ты их поставишь в вазу, и когда вернешься, они будут напоминать тебе…
Он не сказал, о чем они будут напоминать. Это тоже понравилось Миле. Она взяла из его рук душистый букет и устроила цветы в вазе на журнальном столике. Не в синей, где привыкли стоять розы, а в прозрачной, еще маминой, из горного хрусталя. Возвратившись в коридор, где ждал ее Владимир, она будто наткнулась на его пристальный взгляд.
– Почему ты так смотришь на меня? – спросила Мила, пытаясь стереть с рук мгновенно покрывшие их мурашки.
– Ты мне очень нравишься, – ответил он.
Мила просто пошла к выходу из квартиры, но почему-то оказалась в его объятиях. Она не собиралась откликаться на его поцелуи, но почему-то с жаром откликнулась. Они целовались в ее коридоре неистово и в то же время так торопливо, будто были подростками, которых вот-вот могут накрыть вернувшиеся с работы родители. Мила изо всех сил боролось с собой, чтобы не сказать ему: «Давай никуда не поедем…»
Она знала, что он обязательно согласился бы. Но нельзя же так сразу… Нельзя же… Надо же, чтобы он… чтобы она… Мила же не какая-нибудь…
Выскользнув из объятий, она посмотрела на Цебоева и расхохоталась. Все его лицо было измазано ее коричневой помадой. Владимир, глядя на нее, рассмеялся тоже.
Потом они умывались, продолжая хохотать. И стало легко. Уже не тряслись руки, не стучало молотом сердце, не звенело в висках. Мила заново накрасила губы, подала ему руку и сказала:
– По-моему, теперь можно ехать.
– По-моему, тоже, – согласился он.
Цебоев повез ее, как и договаривались, в Пушкин. Оставив машину на стоянке перед Лицеем, в котором провел юные годы солнце русской поэзии, они прошли в Екатерининский парк. Вечер был чудным: тихим и теплым, а потому народу в аллеях оказалось много. Мила шла с Владимиром за руку и удивлялась тому, что вовсе не стыдится его неидеальности. Она бросала быстрые взгляды на его лицо, которые он мгновенно ловил, и тут же улыбался в ответ. Ей нравилось, как он улыбался. Странно, но он вообще ей нравился, несмотря на явную неуклюжесть и даже… некоторую косолапость. Он нравился ей… нравился… Миле даже не приходило в голову спросить, продвигается ли расследование ее дела. Ей это было не очень интересно. Беспечно, как бывало только в ранней юности, она всей грудью вдыхала запахи цветущего лета и почти ни о чем не думала.
Когда они подошли к Камероновой галерее, Владимир предложил сфотографировать ее мобильным телефоном, поскольку камера в нем хорошая. И Мила принимала красивые позы, которыми славились модели на подиумах, и улыбалась. И ей было наплевать на то, что рядом молодые красавцы фотографировали ослепительно прекрасных юных девушек. Она не стеснялась их. Она не стеснялась ничего. Ей было хорошо. Ей было весело. Она была счастлива.
Они гуляли по аллеям парка до того момента, пока не объявили о его закрытии.
– Ну… куда теперь? – спросил Цебоев, и глаза его стали серьезными.
– Домой, – ответила Мила, не желая уточнять, куда именно.
Он кивнул, потому что надо было еще доехать до Петербурга. Принятие решения о том, что делать дальше, можно отложить минут на тридцать-сорок.
– Ну и? – спросил Владимир, не глядя на нее, когда пришла-таки пора принять какое-то решение.
Мила, которая размышляла об этом всю дорогу до города, еще минуту подумала и сказала:
– Пожалуй, поехали… ко мне, Володя…
Она решила проверить, как ее квартира, которая полна вещами Романца и… как ни крути… воспоминаниями о нем, примет Цебоева. Не отторгнет ли? Не покажется ли ей, что она слишком далеко зашла с сыщиком, которого легко выносить на тенистых аллеях старинного парка, но трудно будет терпеть на тех простынях, на которых она обнимала Олега.
Владимир не говорил Миле ни слова все то время, пока они ехали к ее дому. Так же без слов он запер машину и вошел вслед за ней в подъезд. Он не смотрел на Милу в лифте, отводил глаза на лестничной площадке и даже не помог ей открыть дверь, хотя ключ почему-то плохо поворачивался. Он словно передал ей все полномочия. Самоустранился. Она должна решить, в какой момент прогнать его или… оставить.
Квартира дохнула им в лицо густым запахом пионов.
– Ты знал… – тихо сказала Мила.
– Что знал? – спросил он.
– Ты знал, что этот запах колдовской… Ты специально заставил меня оставить здесь цветы.
– Я просто не хотел, чтобы они завяли, пока мы будем гулять в парке.
– Ты все врешь! – сказала она и резко обернулась к нему.
– Я люблю тебя, – выдохнул он в легком сумраке коридора.
– Ты все врешь! Все врешь! Все врешь! – твердила она. Ей хотелось плакать. Она понимала, что никакие эманации, исходящие от вещей Романца, не смогут помешать ей оставить у себя Цебоева. Будут все те же простыни, та же она, Мила, только человек рядом с ней будет совсем другой… И с этим надо как-то свыкнуться, как-то понять и принять во всей простоте и естественности.
Владимир не стал разубеждать ее ни в чем. Он просто обнял ее и прижал к себе. Она заплакала. Ей было неприятно, что она плачет. Она помнила, что заплакала и в тот раз, когда впервые испытала любовный восторг с Романцом. Ей не нравилось, что она повторялась, хотя с ней рядом другой человек и вообще все другое… Она вообще должна стать другой, но почему-то все та же…
Цебоев не торопил ее, не утешал. Они стояли, обнявшись, в коридоре. Он ждал, когда она вдоволь наплачется. А она почувствовала, что успокаиваться не хочет. Ей так уютно плакать на его груди. Это ничуть не хуже, чем ощущать на своем теле его поцелуи. Это так же чувственно и эротично. Но слезы вдруг закончились сами. Владимир понял это сразу, приподнял к себе ее лицо и поцеловал в соленые губы.
– Я люблю тебя, – еще раз сказал он, и она уже не стала уличать его во лжи. Она хотела, чтобы он ее любил или хотя бы делал вид, что любит.
– У меня в доме нет каменных шаров, которые чистят память от ненужных воспоминаний, – прошептала ему она. – У тебя много лишних воспоминаний?
– Полно, но они ничуть не мешают мне любить тебя… – с легкой усмешкой ответил он.
– Тогда люби меня, Володечка…
– Я люблю… Я всегда буду любить тебя…
* * *В собственной комнате, на тех же простынях, что помнили Олега Романца, Мила отдавалась другому человеку и понимала, что он говорит ей правду. Он любит ее, по-настоящему любит. Именно он, а не Олег, сделает ее счастливой и подарит наконец покой истерзанному ревностью сердцу. Владимир не подаст никакого повода для ревности. Он не сможет никого любить, кроме нее. А что же она? А она будет рада тому, что любит он. В конце концов, часто так бывает: один любит, другой – только принимает любовь. Между прочим, вовсе не от каждого захочется ее принять. Вот если вспомнить, к примеру, Алика… Нет, лучше не вспоминать… Эх, жаль, что в ее доме нет волшебного шара из лазурита. Но можно отключить память волевым усилием. Вот, пожалуйста… она уже забыла и об Алике. Она станет думать только о Владимире. Мила будет с благодарностью принимать его любовь. Он ни за что не догадается, что она не… А может быть, да? Как же трудно разобраться… А может, и не надо разбираться? Надо целиком отдаться ощущениям и чувствам. А мысли… ну их…
– У меня в доме нет каменных шаров, которые чистят память от ненужных воспоминаний, – прошептала ему она. – У тебя много лишних воспоминаний?
– Полно, но они ничуть не мешают мне любить тебя… – с легкой усмешкой ответил он.
– Тогда люби меня, Володечка…
– Я люблю… Я всегда буду любить тебя…
* * *В собственной комнате, на тех же простынях, что помнили Олега Романца, Мила отдавалась другому человеку и понимала, что он говорит ей правду. Он любит ее, по-настоящему любит. Именно он, а не Олег, сделает ее счастливой и подарит наконец покой истерзанному ревностью сердцу. Владимир не подаст никакого повода для ревности. Он не сможет никого любить, кроме нее. А что же она? А она будет рада тому, что любит он. В конце концов, часто так бывает: один любит, другой – только принимает любовь. Между прочим, вовсе не от каждого захочется ее принять. Вот если вспомнить, к примеру, Алика… Нет, лучше не вспоминать… Эх, жаль, что в ее доме нет волшебного шара из лазурита. Но можно отключить память волевым усилием. Вот, пожалуйста… она уже забыла и об Алике. Она станет думать только о Владимире. Мила будет с благодарностью принимать его любовь. Он ни за что не догадается, что она не… А может быть, да? Как же трудно разобраться… А может, и не надо разбираться? Надо целиком отдаться ощущениям и чувствам. А мысли… ну их…
На следующее утро после того, как Цебоев ушел, Мила принялась лихорадочно собирать вещи Олега и поминутно выбегать на лестницу, чтобы выбросить в мусоропровод то зажигалку, то его любимую чашку с изображением тонконогого вороного коня. Миле не приходило в голову собрать вещи в какой-нибудь пакет, чтобы выбросить все разом. Ей нравилось избавляться от каждой вещи в отдельности. Она смаковала процесс уничтожения воспоминаний о Романце. Олег, конечно же, переживет и без своих шлепанцев, и без футболки, и без туалетной воды. Купит новые вещи, не разорится.
Когда в квартире не осталось почти ни одного предмета, связанного с Олегом, Мила задумалась. А как же ее наряды? Она же одевалась у Романца… Можно, конечно, и их выбросить, но… Нет, не стоит… Эти платья не столько от Олега, как ее бывшего любовника, сколько от художника. Сама Мила очень огорчилась бы, уничтожь Олег панно из ткани «Ива», которое висит у него дома, на Васильевском, в спальне. В общем, ей пора остановиться и прекратить заниматься ерундой. Вещи ни в чем не виноваты. Как сказал Володя, ненужных воспоминаний полно, но они не помешают им любить друг друга. Любить? Неужели все-таки любить?
* * *– Это твой дом? – восхитилась Мила, оглядывая добротную постройку из светлого кирпича под крышей из новейшей фасонной черепицы теплого терракотового цвета.
– Да, теперь мой. Недавно купил. В нем четыре комнаты, но пока еще не все привел в порядок, – отозвался Цебоев. – Честно говоря, жить можно только в одной комнате, самой маленькой, но… – Он обнял Милу за плечи и развернул лицом к заливу: —…я не мог не привезти тебя сюда. Тут такая красотища! Ты только посмотри!!!
– Да-а-а, согласна… – Мила с восторженной улыбкой огляделась вокруг и воскликнула: – И залив в двух шагах! Чудо какое! – Потом повернулась к Владимиру и уже без всякого восторга в голосе сказала: – А говорил, что не наработал на особняк! Я гляжу, все-таки неплохо на чужих несчастьях зарабатывают частные сыщики!
– На чужих несчастьях зарабатывают также врачи, психологи, милиционеры и особенно патологоанатомы и работники похоронных служб, – усмехнулся он.
– Пожалуй… – вынуждена была согласиться она, отвернулась от него и вновь посмотрела на голубеющий залив. Затем, как маленькая девочка, спросила: – Володя, а можно я искупаюсь?
– Тут очень мелко. Чуть ли не километр надо идти до настоящей глубины.
– Жаль… Находиться у воды и не иметь возможности искупаться в жару, – огорчилась Мила.
Цебоев рассмеялся, глядя на ее смешно скуксившееся лицо.
– Давай лучше слегка перекусим с дороги, – предложил он, – зря, что ли, целую сумку провизии везли! А потом я, так и быть, отведу тебя туда, где можно плавать.
– И далеко идти?
– Не очень. Во-он за тем мыском…
* * *Мила лежала с закрытыми глазами на покрывале в желто-красную елочку и пропускала сквозь пальцы мелкий песок. Попадались смешные толстые палочки, разбухшие от воды и высушенные на солнце. Они легко ломались с сухим треском. Миле нравилось их ломать. Нравилось вообще все. Ей было хорошо и спокойно. Ей было хорошо и спокойно с Цебоевым. Она в его обществе расслаблялась так, как никогда раньше не умела. Вот и сейчас ей ничего большего не хотелось – только ощущать ладонью сухие песчинки и скользкие толстые палочки, спиной – чуть колкую шершавость ткани покрывала, слушать гортанные выкрики чаек и дышать йодистыми запахами залива. А он, Владимир, непостижимым образом всегда знал, что ей надо. Почувствовав, что ей хочется побыть одной, он оставил ее наедине с чайками и песчаными фонтанчиками, которые она выпускала из своих пальцев.
Сквозь дремоту Мила услышала, как ломаются все те же сухие палочки под тяжелыми шагами Владимира.
– Спать на солнце вредно, – услышала она у своего уха и окончательно очнулась от ярко-желтого карамельного сна, в котором не было никаких зрительных образов, одна сладкая тягучесть.
Цебоев уже лежал около нее прямо на горячем песке. Его плечи были красны.
– Ты сгоришь, – хотела крикнуть Мила, но расслабленная нега, которая придавила ее к покрывалу, позволила ей лишь негромко прошептать эти два немудреных слова.
– Я давно сгораю… – лицо Владимира нависло над ней. – …От любви… А ты сейчас такая… томная, горячая… желанная…
Его ладонь, слегка погладив ее по животу, забралась в трусики купальника. Мила резко села на покрывале.
– Ты что, Володя! Здесь же люди!
– Да какие тут люди, – усмехнулся он и легким движением вернул ее обратно на желто-красную ткань.
Она улыбнулась и, протянув навстречу руки, обняла за шею. Он прижался к ней тяжелым своим телом, шершавым от налипших песчинок. Поцелуй тоже был колким от песка, который скрипнул на зубах. Цебоев отстранился и сказал:
– Прямо Кабо Абэ. Женщина в песках.
– Женщина и мужчина, – поправила Мила и стряхнула песок с его щеки.
– Я люблю тебя, – еще раз сказал он и развязал на ее шее завязки бюстгальтера.
Она больше не противилась. Откуда здесь, в самом деле, люди, ранним утром в будний день… Здесь только они под легким ветром с залива и на редкость жарким солнцем.
Цебоев стащил с нее купальник.
– Ты сама, как солнце… – сказал он. – Такая же золотая и… любимая… На красной с желтым ткани – прямо картина экспрессиониста. Я не видел ничего прекраснее… – И он принялся целовать ее горячее солнечное тело.
Миле сначала было лень двигаться, и она всего лишь позволяла ему наслаждаться собственным телом, но потом, как уже не раз бывало, в ней опять развернулась туго скрученная пружина, и она в ипостаси той самой неистовой валькирии уже сама творила любовь.
Неужели все-таки любовь? Отдыхая рядом с Владимиром на песчаном пляже Финского залива и глядя в бездонное голубое небо, Мила не могла ответить себе на роившиеся в голове вопросы. Что чувствует она к главе агентства частного сыска «Шерлок Холмс»? Занимается ли она с ним банальным сексом, с горя и назло, или… А что может быть еще? Или, может быть, только любовь… Любовь к Цебоеву, который поначалу действительно показался ей похожим на большого лоснящегося поросенка?
Мила повернула голову. Владимир дремал рядом. Его лицо было по-детски беспомощным. Она улыбнулась и почти воздушно поцеловала его в щеку, которая уже тоже излишне покраснела на солнце. Он, не открывая глаз, попросил:
– Пожалуйста, еще…
– Да сколько хотите, – рассмеялась Мила, еще раз поцеловала в щеку, потом в другую, а потом в губы. И этот поцелуй опять заставил ее содрогнуться, опять прижаться к нему всем телом, снова требуя ласки, от которой горячим ключом бурлит кровь.
* * *Потом они ели окрошку, одуряюще пахнущую свежими огурцами и укропом.
– Выходи за меня замуж, Людочка, – неожиданно сказал Цебоев.
Мила замерла, не донеся до рта ложку, потом, плюхнув ее обратно в нежно-голубую пластиковую миску, заставила себя улыбнуться и сказала:
– Но ведь ты еще не выполнил всех своих обязательств.
– Хочешь сказать: условий сделки?
– Да. Я, как и обещала, ем с тобой из одной тарелки, сплю… в общем, сам знаешь, с кем и где… А ты? Ты так ничего и нарыл для меня?
Цебоев тоже отложил ложку, шумно выдохнул и сказал:
– Вообще-то я все знаю… – Резким запрещающим жестом он не дал вырваться ее возмущению. – Ну-у-у… то есть почти все… Давно хотел рассказать, но…
– И что за «но» тебе мешает?
– Дай мне возможность… узнать все до самого конца, чтобы уж не ошибиться… И тогда…