Машка Дерезуева жила в большом деревянном доме над самой рекой. Он был виден из многих точек города, и его знали почти все.
Подходя к дому, Кирилл вдруг начал испытывать неловкое чувство. Он представил, как входит в это тронутое бедой жилище, где завешаны зеркала, как встречает на себе взгляды заплаканных глаз. А он, как назло, в пыльных джинсах и несерьезной зеленой майке с надписью «Не стой за спиной». И вдруг вся акция с передачей денег показалась ему несусветной нелепостью, которая вызовет только нездоровое удивление.,
Дверь открыла незнакомая пожилая женщина в черном платке. Судя по хозяйскому взгляду, какая-нибудь близкая родственница из деревни или соседнего района. Видимо, взяла девчонку под крыло, когда та осталась без родителей.
— Ну чего? — последовал вопрос, в котором было меньше приветливости, чем в шипении змеи.
— А Маша дома? — нерешительно спросил Кирилл, нервно поглаживая карман, где лежали деньги.
— Нет ее, — буркнула женщина.
— А где она? — удивился и растерялся Кирилл.
— Не знаю. Сама ищу.
Кирилл молчал, но не уходил. Он никак не мог решить, что делать. Ему и в голову не приходило, что все может так обернуться: он придет с деньгами, а Машки нет. Неужели отдавать этой тетке?
— Постыдился бы, — сказала вдруг она. — У людей такое горе, а уже лезете жениховаться. То один, то другой… Глаза бесстыжие.
«Да я!..» — хотел было воскликнуть Кирилл, но сдержался. Бесполезно говорить. Эта тетка — она не из тех, кто верит молодым ребятам в пыльных джинсах. Отдать ей деньги — спрячет в чулок и все равно будет ворчать и думать по-своему.
Дверь со стуком закрылась. Кирилл остался один на пустой улице. Подошла курица, пристально оглядела его кроссовки и, не найдя их достойными внимания, удалилась.
Кирилл похлопал по карманам, нашел зажигалку. Он ловил себя на мысли, что дышать стало все-таки легче. Как-никак сбережения матери пока в кармане. Потом, конечно, придется отдать, но это потом, а в данный момент все как бы в порядке. Теоретически можно даже вернуть деньги в жестяную коробку.
А может, так и сделать? А Машке отдать только промзаводскую долю. Впрочем, эту подлую мысль Кирилл тут же с негодованием прогнал. Все равно «болты» найдут способ все проверить.
Он затянулся сигаретой и побрел прочь. Ему вдруг показалось, что в проулке мелькнули чьи-то вьетнамские джинсы, но он не придал этому значения.
* * *Пакля любил бывать у своего старого дядьки, хотя эти посещения были связаны с одним неприятным обстоятельством. Денис Романович всякий раз начинал ворчать и укорять племянника за то, что тот не работает и не учится, а только шляется и тянет у матери деньги на танцы и сигареты.
Но Пакля дядькины укоры терпел и все равно часто приходил в его дом. А все потому, что у Дениса Романовича имелся замечательный чердак. Высокий, просторный, с большим светлым окном и скрипучим креслом-качалкой. И главное, здесь были тысячи разных интересных вещей, взятых Денисом Романовичем «от природы».
Пакля мог часами копаться в этих залежах, ощущая себя открывателем вековечных тайн. Самые разные диковинки попадались ему: коробка от немецкого противогаза, половинка портсигара с гравировкой «Поручику Брюхову от родных», хирургические щипцы из почерневшего железа, затрепанное удостоверение к медали «Мать-героиня», ржавый винтовочный затвор, темный штоф с остатками этикетки «Бобруйская винодельня им. Буре вестника».
И еще была у Пакли одна нестерпимая страсть: он любил читать чужие письма, которые дядька с непонятной целью привозил порой из своих «экспедиций». На чердаке имелось несколько картонных коробок с письмами, открытками и пустыми конвертами. Возможно, здесь был бы рад покопаться какой-нибудь филателист. Но Пакля не был филателистом.
Он обычно устраивался в качалке, закуривал и начинал подглядывать за прихотливыми изгибами чужих судеб. Он читал, близоруко щуря глаза и шевеля губами:
«…Сало в этом году не будем солить — Борьку придавил самошвал». Или: «А в пидогогический институт мне наступать несоветовали». Или так: «Меня тут каждый день бьют, но старшина говорит, что скоро перестанут».
Много захватывающих часов провел Пакля на чердаке у Дениса Романовича. Сегодня же он шел к нему с определенной целью: тихонько вернуть на место бинокль, позаимствованный для слежки за Халабудой.
Дядька встретил его во дворе, где снаряжал в дорогу, мотоцикл. Он почему-то не завел вечную унылую песню о полезном образе жизни, сказав вместо этого следующее:
— Наконец-то от тебя польза будет. Поедем сейчас грузить удобрения. Возьми в сарае халат.
— Э… — простонал Пакля, но возражать не посмел. Ссориться с дядькой нельзя. Иначе он рисковал потерять доступ к чердаку с сокровищами.
Мотоцикл домчал обоих до базы «Сельхозхимия». Денис Романович имел договоренность со сторожем и разрешение отсыпать пару мешков желтых слежавшихся гранул, которые уже несколько лет томились во дворе под снегом и дождем.
Пока Пакля орудовал лопатой, сторож наставлял дядьку:
— Много не сыпь. Землю уморишь. Берешь жменю — и под кустик. Под каждый кустик одну жменю. И только по осени…
Пакля, хотя и не являлся математическим гением, но быстро прикинул: если «жменю под кустик», то двух мешков дядьке хватит до тех времен, когда люди будут жить на Марсе, а сажать и копать картошку научат роботов.
Денис Романович, конечно, возможности не упустил. Мешки пришлось набить так, что еле сошлись завязки. С надрывным стоном Пакля перевалил добычу в люльку мотоцикла. Однако дядька его усилия вряд ли заметил и оценил. Он спрашивал у сторожа, что за досочки лежат у сарая и нельзя ли их тоже как-нибудь того…
На обратной дороге он поделился с Паклей переживаниями:
— Вот думаю, как мешки на огороде прятать? Видимо, лучше будет закопать…
Пакля чуть не взвыл. Он догадался, кому именно придется копать.
— Может, не на огород? — кисло предложил он. — Может, пока дома бросить, в сарай?
— Дома оно не особенно нужно, — пожал плечами дядька.
«И на огороде не нужно, — со злостью подумал Пакля. — И вообще никому эти мешки не нужны, хоть брось их посреди дороги…»
Денис Романович между тем с тоской вспоминал таинственно исчезнувший контейнер. Жаль, конечно, что все так получилось. Был бы сарайчик — бросить туда мешки, да под замок. И горя не знать.
Вид картофельных участков окончательно потопил Паклю в унынии. Это раньше он мог, пока взрослые работали, бегать по кустам и оврагам, стреляя из суковатой палки в гипотетических фашистов. Или запускать далеко-далеко картофелины с помощью гибкого прутика. Теперь не побегаешь и картошкой не покидаешься. Теперь только одно осталось: ишачить, обратив задницу к молчаливым небесам.
Вздохнув, Пакля зашагал к бурьяну.
— Куда? — встревожился дядька. — А копать?
— Да сейчас, сейчас… Только шлаки скину.
Он уже расстегнул пуговицы на своих вьетнамских джинсах, как вдруг заметил странный блеск в зарослях.
Отодвинув ногой стебель, он нагнулся.
— О-о-о! — вырвался у него восхищенный клич. У ног Пакли лежал серебристый шлем с полупрозрачным забралом. Он не походил ни на мотоциклетный, ни даже на летный, потому что был какой-то не в меру угловатый и заковыристый. Но вещь была потрясающая.
И тут раздался истошный крик дядьки:
— Брось! Сейчас же выкинь! Не трогай, не прикасайся!
Пакля перевел на дядьку глаза — тот просто побелел от ужаса.
— Как это «брось»? — удивленно произнес Пакля. — Зачем же его бросать?
С Дениса Романовича наконец сошла маска испуга, он в какой-то мере взял себя в руки.
— Не трогай, говорю. Не твое. Выбрось.
— Выбросить? — Пакля прямо-таки не узнавал своего родственника. Дядька, который тащил домой любую драную стельку, вдруг требовал избавиться от такой изумительной штуки.
— Выброси, и подальше! — строго сказал дядька.
— Никуда не выброшу, — наотрез отказался Пакля.
Он нашел в люльке пустой мешок, завернул в него свое сокровище и бережно уложил на дно.
Дениса Романовича все еще передергивало от каких-то неведомых Пакле чувств, но требовать он перестал. Потому что понял: уговорить племянника избавиться от шлема можно лишь одним способом — поведать ему историю странной находки. А эту тайну он собирался держать в себе так крепко, как только мог.
Поэтому, сколько ни приставал Пакля к дядьке, сколько ни выпытывал причину его неожиданного испуга, Денис Романович лишь плотно сжимал губы и отворачивался. Удивленному племяннику осталось лишь одно — разобраться с находкой самостоятельно.
* * *И снова пришло событие, погрузившее Зарыбинск в привычное недоумение. Какие-то идиоты обокрали ветлечебницу.
С самого утра майор Дутов ходил по ее коридорам и кабинетам, пропахшим чем-то нехорошим, тупо наблюдая, как его сотрудники суетятся со своими кисточками и фотоаппаратами вокруг лабораторных столов, холодильников, похожих на аквариумы вытяжных шкафов и стеллажей с посудой и реактивами.
С самого утра майор Дутов ходил по ее коридорам и кабинетам, пропахшим чем-то нехорошим, тупо наблюдая, как его сотрудники суетятся со своими кисточками и фотоаппаратами вокруг лабораторных столов, холодильников, похожих на аквариумы вытяжных шкафов и стеллажей с посудой и реактивами.
Обе запертые двери были с мясом вышиблены, словно по ним прошлись тараном. Хотя куда проще было оторвать навесные замки с помощью лома. Тем более что лом висел рядышком, на пожарном щите.
Устав от запахов и гнетущей обстановки, Дутов вышел во дворик проветриться. У ворот под «грибком» курилки сидели сотрудницы, не успевшие сегодня даже переодеться в лабораторные халаты.
— Сан Палыч! — позвала одна. — Что, работать-то будем сегодня? Или можно домой идти?
— Подождите вы, — пробормотал майор и сел на бревно, вытирая лицо платком.
Это уже не лезло ни в какие ворота. Кому, спрашивается, могли понадобиться баночки со слизью, бутылочки с тухлыми бульонами, а также громоздкие электроприборы, о значении которых даже догадаться трудно.
На первый взгляд дело смахивало на какое-то озорство. Но что за развлечение — выносить из лечебницы хрупкую звенящую химпосуду? Перебить, залить полы химикатами, написать матом на стене и справить большую нужду на столе руководителя — это другое дело, это действительно походило бы на стиль зарыбинских олухов.
Но никакого мата на стенах, ничего такого на столе не обнаружили. Кража носила четко направленный характер — пришли, взяли, что хотели, и скрылись. Даже почти ничего не разбили и не сломали, не считая входных дверей.
И совсем немыслимо! Дверь кассы и бухгалтерии не тронута. Даже не поцарапана. Ну какой вор прошел бы мимо дразнящей таблички «Касса»?
Дутов печенкой чуял, что все это неспроста. Странная кража из гастронома, не менее странный налет на ветлечебницу — его настораживало не только это. Имелись и другие необъяснимые факты: чего стоил, например, взлом телеателье, откуда пропали несколько никому не нужных сломанных телевизоров.
Вдобавок возросло число преступлений на фермах и летних загонах. Пропадали коровы и свиньи. Кражи были напрочь «глухими» — никаких вразумительных следов. Не находили даже следов разделки, хотя раньше, как правило, окровавленная трава и разбросанные кости обнаруживались тут же, в сотне-другой метров. Дутов от этих странностей просто шалел, он к такому не привык.
Обычно в Зарыбинске из трех заявленных краж две удавалось раскрыть по горячим следам. Делалось это просто. Достаточно было посмотреть, кто из местных голодранцев сегодня самый пьяный. Раз пьяный — значит, есть деньги. Откуда деньги, можно спросить у других голодранцев. Те ответят: был, мол, у цыган. Или ездил на Узловую.
И сразу многое прояснялось: цыгане охотно скупали ворованное, а на станции имелся постоянно действующий рынок, где можно пристроить все — от пары сапог до нового телевизора. Правда, телевизор шел по цене сапог, но тем не менее.
Вряд ли на этот раз стоило ждать, что вонючие баночки и пробирки всплывут у цыган или на рынке. Не тот товарец.
Дутов бесился. Он не мог разгадать, что происходит у него под носом — это раз. Уже раздавались звонки и неприятные вопросы от областного начальства — это два. И три: его вконец достали бестолковые людишки со своими невыносимыми бесконечными претензиями.
Нельзя сказать, что Дутов не любил людей. Нет, он готов был их терпеть, если бы они так ему не мешали. Но люди мешали, раздражали, бесили, отвлекали от дел, словно сговорились.
Дутова назначили в район из областного центра. Он не был ни матерым руководителем, ни, например, опытным сыщиком. Он весь предыдущий стаж работал с бумагами. И очень хорошо, надо сказать, работал.
Бумаги были его судьбой, его песней, страстью, твердой землей под ногами. Он знал все нужные слова, он умел применять необходимые обороты и мог даже в официальный текст внести искру божию. Так, что человек, читающий приказ, докладную записку или даже план работы, мог чуть ли не слышать голос того начальника, кто эту бумагу подписал. В сухих строчках Дутов умел зашифровать и грозно сведенные брови, и снисходительное похлопывание по плечу.
Так бы он и пел свою канцелярскую песню жизни, но плоховато пошли дела в Зарыбинском райотделе. Один начальник вдруг слишком часто начал поддавать — начинал день с рюмки, уделывал к обеду бутылку, а к вечеру засыпал на длинном столе для совещаний.
Сменили. Следующий повадился на пару с начальником ДПС «отмывать» краденые машины. Сняли, хотя и не посадили. Назначили еще одного — этот переругался со всем отделом. С замами, с бухгалтерией, с операми и следователями, даже со стажерами. А вдобавок с районным прокурором и за компанию с председателем суда.
Назначать стало некого. И тут попался на глаза Дутов — малопьющий, исполнительный, бесконфликтный. К тому же разведенный и бесквартирный — уговаривать не надо.
Так и попал он в Зарыбинск. Все-таки начальник отдела — почти что уездный воевода. Думал, что будет просто. Надеялся получать приказы и директивы и слать в центр отчеты и ответы — грамотные, бодрые, блестяще сделанные.
Не вышло. Оказалось, тут живут люди.
Причем такие люди, которые спокойной жизни не признают. Они копошились в темном зарыбинском муравейнике, напивались, выбивали друг другу зубы, обманывали, выгоняли из квартир, убегали от родителей, выкапывали чужую картошку, разбивались на мотоциклах, травили соседских гусей и поджигали сараи, рожали детей от чужих мужей… И все это проделывали с виновато-простодушным взглядом: ты, мол, власть — ты с нами и разбирайся, терпи нас.
И никак Дутов к этому не мог привыкнуть. Каждый день его теребили, вынуждали куда-то ехать, что-то решать. И сверху тоже — теребили, подгоняли… И в конце концов ему показалось, что голова у него раздулась и вот-вот треснет. Потому-то на каждую попытку впихнуть в нее новую проблему он отвечал эмоционально, хотя и стереотипно:
— Да подождите вы!!!
К счастью, ветлечебница — не центральный гастроном, и сейчас надоедливых зевак здесь почти не было. Но Дутов чувствовал, что еще два-три подобных происшествия, и его вежливо спросят из трубочки: «Слушай, Сан Палыч, а что там вообще у тебя творится?»
И ответить он не сможет. И тогда уже в число зевак и свидетелей его краха попадет не только город, но и вся область, хорошо если не страна.
А в том, что странные события не закончились, майор почему-то был уверен.
* * *Кирилл сидел за кухонным столом и ковырял вилкой худосочную котлету, бессильно лежащую среди рисовых крупинок. Напротив сидел отец, он ел и молчал.
Уже давно Кирилл заметил у отца странное свойство — умение смотреть сквозь сына. С матерью он был несколько другой, как-то оживал, иногда смеялся, одним словом, видел ее.
А с Кириллом все обстояло не так. Вроде стоит напротив, смотрит будто бы в глаза, а на самом деле — мимо. И лицо неподвижное. Можно подумать, он с тобой по телефону разговаривает.
Это не обижало, но огорчало. Потому что Кирилл помнил отца другим. Он видел старые фотографии, где его батя был еще в солдатской форме, улыбался в окружении таких же молодых и веселых друзей. Он видел снимки, где молодые отец и мать вместе — оба смеются, оседлав слоников на детской карусели или забравшись на постамент к какому-то памятнику.
Были еще фотографии с вечеринок: старомодные одежды и прически, пузатые бокалы, радиолы… Люди на тех снимках были ровесниками Кирилла, но они так отличались! В их глазах было что-то особенное: вера в себя и в будущее, чувство собственного достоинства, радость, наконец. Хотя и тогда они были простыми шоферами и строителями, молочницами и швеями.
И даже на поздних фотографиях, где уже появился маленький Кирилл, это ощущение жизни сохранялось. Будь то пляжный снимок с традиционным надувным дельфином или семейное торжество со всеми дядьками, тетками, сватами и кумовьями.
Что же произошло? Что превратило того молодого батю в этого угрюмого мужика в отвисшей майке, молча сидящего напротив? Только ли время?
Кирилл этого не знал, да и не очень задумывался. И сам отец не замечал перемен в себе. Он мог видеть лишь перемены вокруг, в жизни, а их в общем-то не было. Два десятка лет он мотался на своей молоковозке по одному и тому же маршруту: от комбината до товарной станции и обратно. Два раза в месяц приносил жене деньги. Немного оставлял себе, чтобы было на что покурить. И чтобы в пятницу посидеть в гараже с такими же молчаливыми и угрюмыми, отвыкшими от перемен.
В сыне он видел самого себя. Лишь по этой причине Кирилл стал ему малоинтересен. Ну что интересного в общении с зеркалом? Давно прошли времена, когда они с матерью торжествовали по поводу первого зубика, первого шажка, первого слова… Давно оставили надежду, что сын будет жить по-другому.
«Все повторяется, — думал батя. — Ну, поболтается Кирюха, уйдет в армию. Вернется, еще доболтается. Женится, сделает ребенка. Оседлает такую же молоко-возку или трактор — какая разница… И все пойдет по новому кругу. Нет, пожалуй, по старому кругу. Разве что, на море вряд ли съездит — дороговато нынче».