Я допускал, что Вики из дружеских побуждений не говорит мне всей правды. Да и «гармония» – понятие относительное. Среди клиентов Вики встречались разные люди. Например, мужчина, которому кот сильно расцарапал крайнюю плоть во время «махательного инцидента». Или женщина, которая в первые же двадцать секунд знакомства сообщила: она знала своего кота в предыдущих семи жизнях, у нее раздвоение личности, и ее покойный отец был убийцей. По сравнению с ними у нас, конечно, гармония.
Как ни странно, после визита Вики что-то вдруг изменилось.
До этого мои питомцы, как все коты, в основном проводили жизнь во сне. Теперь же наш дом и вовсе стал напоминать кошачий опиумный притон. Что Вики с ними сотворила? Неужели все дело в волшебном мешочке? Она извлекла оттуда старые любимые игрушки котиков – драгоценную мышку и осьминога. Или поросенка с паучком? Они выглядели такими изгрызенными и замусоленными, что я не разобрал.
Вики ничуть не походила на заклинателя котов. Она с ними не шепталась, не хватала за загривок и не шипела, если те начинали хулиганить. Однако, даже расспрашивая меня об их поведении, Вики краем глаза явно за ними наблюдала. Через полчаса она уже четко знала, кто есть кто: беззаботный олух (Джанет), Наполеон в юбке (Бутси), жизнерадостный боец (Пабло), нервная рок-звезда (Ральф), дежурный шутник (Шипли) и ранимый чародей (Медведь).
Котов же, словно по мановению волшебной палочки, тянуло туда, где была Вики. Некоторые кошачьи психотерапевты-мистики составляют для хозяев гороскоп их питомцев. Вики ничего подобного не делала. Зато она умела по-своему общаться с мурлыками – не раскрывая рта и не глядя в их сторону. Этакий кошачий вариант «Сияния» Стивена Кинга. Основные черты характера моих питомцев будто стали ярче, хотя это потребовало от них слишком много сил – после ухода Вики все пушистики часов на пятнадцать впали в легкую кому.
Следующим утром я застал Ральфа и Пабло в гостиной. Они сидели в пяти футах друг от друга, подобрав под себя лапы. Кошатники называют такую позу по-разному: упакованная курица, уточка, чайный чехол, монорельсовый кот.
– Ты только глянь! – позвал я Ди.
– Ого! Ничего себе! – воскликнула она. – Чехольчики?
Посторонний человек не понял бы нашего удивления. Дело в том, что «чайный чехол» был исключительной прерогативой Медведя и Шипли, а никак не Пабло с Ральфом. Последние двое всегда любили свернуться калачиком или вальяжно раскинуть лапы. Застать рыже-полосатую парочку в столь нехарактерной позе – все равно что увидеть черепаху, сидящую за письменным столом.
С Вики мои коты, по-видимому, переживали то, что обычно переживал я со всеми хорошими учителями и тренерами. Пока голос наставника отчетливо звучал в голове, я успешно следовал его инструкциям, но, как только голос начинал затихать, проблемы возвращались. Через неделю после визита Вики котов покинуло состояние буддистского просветления, и драки вокруг кошачьей дверцы возобновились. Однако к тому времени мастер Джим из конторы под названием «Джим починит» закончил долбить заднюю стену на верхнем этаже нашего дома. У нас появился новый кошачий вход-выход, призванный исцелить все неврозы Ральфа.
Предприятие было недешевым, однако вполне могло рассматриваться как жирная точка в конце затяжного проекта. В проект этот уже входило столько всего! Комната внизу, которую, по сути, использовали только коты – в качестве огромного половика. Специальные накидки чуть ли не на каждом кресле и стуле. Деревянный «кошачий мостик», соединивший балкон с крышей теплицы. Забор – чтобы не пускать котиков на дорогу. Все это делало наш дом не просто удобным для котов, а словно умышленно сконструированным под их капризы и нужды.
Интереса к новой дверце Ральф не проявил; впрочем, меня это не озадачило. Она выходила на балкон, который летом Медведь использовал в качестве личного пентхауса – здесь, вдали от собратьев-неинтеллектуалов, он наслаждался закатом своей холостяцкой жизни. Медведя Ральф не боялся, но все же предпочитал обходить стороной. Пришлось вступить в игру мне. Я выходил на балкон и ласково подбадривал Ральфа, пока тот брел ко мне по мостику с крыши теплицы. Затем я возвращался в дом и оттуда заманивал упитанного котика внутрь, просунув угощение сквозь дыру в стене. Дело было утомительным и нудным, однако я старательно убеждал себя, что повторенье – мать ученья и что скоро Ральф привыкнет. Тем не менее спустя три недели ничего не изменилось. Я начал немного переживать.
– Это игра на выжидание, – утешала Ди. – Докажи ему, что ты упрямее.
Сколько еще ждать?! Я и так уже давно не пускал кота в дом через обычную дверь – форменное издевательство над ранимой душой. Я пробовал не реагировать: лежал в кровати, пока Ральф под окнами спальни рассказывал мне, что он «Рааальф!». Проходил час, вопли временами стихали, но ненадолго. Ральф, судя по всему, никуда не спешил, а потому победа была ему обеспечена.
Окончательно сломался я примерно через месяц после визита Вики. Это произошло во время финальной части утреннего ритуала – той, где я обычно выходил на балкон и звал: «Ральфик!», а сидящий на теплице кот переставал орать: «Рааальф!» и отвечал мне трогательным писком.
– Он так пищит, потому что считает тебя мамочкой, – говорила Ди. – Он бы, наверное, и грудь тебе сосал, если б ты разрешил.
К тому времени Ральф уже начал использовать новую дверцу, но каждый раз только после длительных уговоров. Я звал его с теплицы на балкон, оттуда кот пулей влетал в дом – часто под неусыпным оком Пабло, который наблюдал за происходящим с глубокомысленным видом и высунутым языком.
В то лето для защиты спальни от утреннего солнца Ди установила над теплицей неплотный ивовый экран. Он к тому же приглушал грохот от кошачьих прыжков на крышу. Обычно коты перебегали с балкона на теплицу по деревянной доске, но Ральф относился к ней с подозрением. Четырехфутовую «пропасть» он предпочитал перепрыгивать.
Итак, я в очередной раз ласково позвал: «Ральфик!» Кот рванул ко мне с верхушки ивового экрана, лоза просела, не дав возможности оттолкнуться вперед, и Ральф, из-под которого словно выдернули скатерть, шлепнулся на землю, растопырив лапы.
Пролетел он футов десять, не больше, и явно не пострадал. Но я все равно на ощупь сунул ноги в первую попавшуюся обувь и помчался вниз спасать кота. Тот нервно облизывался в зарослях формиума, морда вновь выражала вселенскую скорбь. Сумей я взглянуть на происшествие объективно, я бы пришел к выводу, что Ральф сам виноват в своих бедах: именно он первый начал тиранить Пабло, именно он совершил этот дурацкий прыжок. Однако оценивать объективно своих котов я не способен в принципе. Последний раз я испытал столь острое чувство вины, когда Ральф изувечил беременную крысу, а я в гневе швырнул в него пустой картонкой.
Я понял, что проиграл. Уже завтра утром – или даже сегодня днем, – стоит Ральфу попросить, и я открою ему дверь. Разве это так уж страшно? В детстве у меня было два кота и ни одной кошачьей дверцы. Зато сейчас мне не надо тратиться на будильник, спасибо котам. К тому же утро – лучшая пора дня: для работы, для воздушных ванн, для самой жизни. Люди, способные спать под вопли своих питомцев, столького лишены!
Я присел на перила веранды, глянул на пруд в конце сада и прислушался к звукам провинциального британского городка в половине седьмого утра: хлопанью вороньих крыльев, нестройному кряканью, далекому громыханию поезда из Нориджа в Лондон. Ральф, который уже восстановил чувство собственного достоинства, притрусил ко мне, потерся носом о ладонь и пронзительно мяукнул. Звук вышел, может, несколько «девчачий», однако Ральф – кот, а в кошачьем царстве традиционные представления о «девчачести» не действуют. И никакая я ему не мамочка, ничего подобного! Мы с Ральфом – просто два приятеля, вышедшие подышать свежим воздухом. Скоро мы оба пойдем по своим мужским делам. Ральф будет планировать следующую битву, есть мясо – мужчины любят мясо – и спать в вальяжной позе, не обращая внимания на чужие осуждающие взгляды. Я же уберу пивные банки, которые набросали нам во двор ночные спорщики, вернусь в дом, скину наконец блестящие туфельки Ди и возьмусь за работу. Ну а пока мы с Ральфом посидим еще немного вместе, насладимся непривычной тишиной.
Животные, которых мне хотелось украсть.
Номер один – барашек Пипл
Имя:
Барашек Пипл
Профессия:
Баран
Место жительства:
Зоопарк Банхема, Норфолк, Великобритания
Краткая биографическая справка:
Слова «овца» или «баран» никак не ассоциируются с понятиями «прирожденный рассказчик», «эрудированный жизнелюб» или «философ Ален де Боттон». Но барашек Пипл сильно отличается от своих собратьев. Его нельзя сравнивать даже с той овцой, в которую влюбляется герой Джина Уайлдера в фильме «Все, что вы хотели знать о сексе, но боялись спросить». Домом барашку Пиплу служит небольшой загон в зоопарке, расположенном в шести милях от меня. С одной стороны этого загона живут невероятно избалованные карликовые козочки, а с другой – вислобрюхая свинья. Насколько я могу судить, она беспробудно спит в одной и той же позе с лета 2003 года.
Соседи барашка Пипла взирают на мир с видом «нам все должны». Барашек же не таков. Он опирается передними копытами на ограждение и провожает идущих мимо посетителей живым умным взглядом. Обращают ли они на барашка внимание? Улавливают ли исходящие от него флюиды добра? Конечно, нет. Люди слишком заняты, бегут вперед – к сурикатам.
Хочу спросить этих посетителей: чем вам так дороги сурикаты? Какая от них польза миру? Они только и умеют, что сидеть на задних лапах с недовольным видом – будто унюхали какую-то гадость (которая им втайне нравится). Если вы любите подобные зрелища, незачем ходить в зоопарк – сидите дома и наслаждайтесь повторами телепередач с Фионой Филлипс. Излучает ли сурикат профессорский ум и обаяние? Похож ли сурикат на мудреца, который носит очки, жует курительную трубку и цитирует раннего С. Дж. Перельмана? Нет. И все же вы думаете: «Кому в зоопарке интересен баран?» Ну а мне ближе другая точка зрения: «Раз барашек попал в зоопарк, значит, это уникальный экземпляр – настоящий герой среди овец и баранов».
Плюсы:
Великолепные званые обеды. Опрятный газон без малейших трудов. Беспроигрышный аргумент в частых спорах на тему «Разве овцы на что-нибудь годятся?».
Минусы:
Я вообще-то люблю сам косить газон.
Соловей мой, соловей
– Ну же ну, Джо, видала? Ну же ну, Джо, гляди! Том, ну же ну, выключай эту ересь и иди смотреть!
Дело происходило в 1994 году, в родительском доме. Я наверху в своей комнате слушал первый альбом «Smashing Pumpkins» и безуспешно пытался соорудить себе прическу, как у Джима Моррисона с плаката на стене. Мама внизу мастерила войлочную мышку. Папа стоял у кухонного окна и был взволнован. Взволнован папа был почти всегда, поэтому лучше сказать – он был взволнованнее, чем обычно. Верным признаком повышенного волнения служила присказка: «Ну же ну».
Присказку эту отец употреблял, сколько я его помнил. И примерно столько же мы с мамой пытались папу от нее отучить. Как все настоящие северяне и около северяне, рожденные в середине двадцатого века, папа использовал «Ну же ну» в качестве грубоватой замены культурному общепринятому «Ну и ну». Вставка «Ну же ну» означала, что папа хочет нашего внимания, причем немедленно. Мы с мамой могли сколько угодно игнорировать призыв – продолжать мастерить удивительного войлочного грызуна или страдать над прической, по-прежнему напоминающей копну соломы, – да только зря. В конце концов нас всегда вынуждали покориться.
В юности папино «Ну же ну!» злило меня не меньше, чем авангардный джаз, который папа включал в половине седьмого утра. Я уже собрался припомнить ему загубленный сон, когда глянул в окно и увидел, как посреди нашей лужайки хорек вцепился в глотку кролику.
– Видали? – воскликнул папа. – Обалдеть!
– Боже, какой ужас! – хором ахнули мы с мамой.
– Ш-ш-ш-ш. – Папа, похоже, не замечал, что во всем доме гремят только он сам да «Smashing Pumpkins». – Молчите и слушайте.
Я и правда слышал нечто, даже сквозь стекло. Неужели этот звук издает животное? Однако на механический он точно не походил. Казалось, некая тайная, темная, скрипучая часть кролика решила заговорить, минуя рот и голосовые связки. Смысл не облекался в слова – слишком уж примитивным, нутряным и глубоким он был.
– Что же мы стоим? – прошептала мама. – Бедняга молит о спасении.
– Я выйду и хлопну в ладоши. Может, он сумеет убежать, – предложил я.
– Нет, – отрезал папа. – Не вмешивайтесь в природу. Да и гляньте: у него горло перегрызено.
Действительно, кролику было уже не помочь. Хорек протащил его по лужайке и исчез за живой изгородью. Мы вернулись к прерванным делам, все – даже отец – в потрясенном молчании. В сумерках я тихонько вышел в тапочках на мокрую от росы лужайку и уставился на дыру в кустах, куда хорек уволок добычу. На душе все еще кошки скребли. Однако на помощь явился принцип «с лужайки долой – из сердца вон». Раз в саду нет окровавленного кролика, значит, я по-прежнему живу не в мире окровавленных кроликов, а в мире, где царит безупречная шевелюра Джима Моррисона и звучит пьянящий гитарный перебор из второй композиции альбома «Гиш» группы «Smashing Pumpkins».
Уже несколько месяцев я слушал сквозь открытое окно ночные звуки. Они шли то ли из полей, то ли – жутко подумать! – откуда-то ближе. В темноте раздавались гортанные вскрики неизвестных существ. Так встречали свой ужасный медленный конец маленькие пушистые создания. Когда убивают людей, те кричат, и это понятно. Но животные, оказывается, тоже кричат. Открытие меня ошеломило. Неужели полевка, пронзенная когтями неясыти, верит: если запищать громче, то на вершине холма возникнет крошечная армия полевок, задует в рожки, выстроится пирамидкой и выдернет собрата из лап совы? А кого звал на помощь кролик? Впрочем, на данном вопросе я предпочитал не зацикливаться.
Наш дом стоял в паре миль от деревушки Окволд. Три месяца назад мы переехали сюда из пригорода Ноттингема. Я был страшно недоволен: в здешней глухомани я лишился возможности посещать сомнительные тусовки, где играли сомнительный инди-рок – мое тогдашнее увлечение. Мама до переезда работала в городской начальной школе и теперь наслаждалась покоем. Здесь она могла беспрепятственно слушать на рассвете неумолчный птичий хор и творить удивительные поделки из ткани. Папа же и вовсе осуществил давнюю мечту. Конечно, нам доводилось жить в сельской местности и раньше, но в такой глуши – никогда. Место было по-настоящему уединенным и стояло в окружении густого леса.
Если не считать двух соседних домов да ферм, другого жилья в радиусе мили не имелось. Меня в то время целиком поглотил неблагозвучный гитарный дурман, я ослеп и оглох для остальных красот мира и потому решил поскорее отсюда сбежать. Желание это стало совсем нестерпимым через два дня после переезда. Именно тогда местный егерь принес нам подарок на новоселье.
– Это… заяц? – спросил я, когда папа закрыл за новым знакомым дверь.
– Ага. Прелесть, да?
– Нет, ужас. Как так можно?!
Отец разглядывал мертвого зайца без опаски, но и без особой уверенности. Несмотря на свой наивный восторг, папа явно не знал, что делать с подарком дальше. Освежевать? Сразу кинуть в кастрюлю? Повесить над входной дверью для защиты от нечистой силы? В прошлом соседи, конечно, преподносили папе гастрономические подарки, однако домашний бомбейский пирог в исполнении индийских молодоженов не вызывал подобных затруднений.
Мы застыли под заячьим взглядом – точно так же, наверное, и сам зверек недавно застыл в безжалостном свете автомобильных фар. И тут произошло немыслимое: одно заячье веко зашевелилось, из-под него вылезла синяя муха и поползла по рукаву папиной кофты.
Вечером я пересказал новости своей девушке Дженни, и мы оба пришли к выводу, что наша чаша терпения переполнена. Как заявил Моррисси в альбоме «Мясо – это убийство», мы не примиримся с собой, если не станем вегетарианцами!
Простодушная магия зайцев заворожила меня еще в семь лет – когда в руки попала книжка Кита Уильямса «Маскарад». Сколько раз я продирался сквозь ее головоломки! На любом другом этапе моей жизни печаль при виде мертвого зайца, несомненно, была бы вытеснена восторгом – ведь я получал возможность рассмотреть кумира в подробностях. Но в горячие восемнадцать лет все видится иначе. Выходит, человек может убить дикого зверя и принести его ко мне в дом? Мысль эта не просто противоречила моему убеждению «все живое надо любить». Она подрывала мою веру в то, что полноценная жизнь бывает лишь в городах и лишь у людей в возрасте от семнадцати до двадцати пяти лет.
Отец же смотрел на мертвую зверушку совсем иначе. Убийства он не одобрял, однако радость от приобщения к дикой, кровожадной стороне деревенской жизни заглушала дурные мысли.
Вид животных всегда вызывал у папы бурные эмоции.
– Охренеть! Гляньте! Черт, ну и экземпляр! – орал он, завидев из окна машины огромного быка в поле, и бил по тормозам.
Мама, наученная горьким опытом, резко хватала руль.
В новом доме каждый день приносил папе новые восторги.
– Твою налево! Ах ты ж боже мой! – слышал я его крик.
В устах любого другого главы семейства это означало бы, что он только что оттяпал себе полпальца или обнаружил родственника, лежащего без чувств на кухонном полу. Мы же с мамой знали – либо папа заметил на соседнем холме гончих, возвращающихся с охоты, либо егерь принес нам очередную партию фазанов.
Папа работал подменным учителем – уже больше десяти лет. В те дни, когда школе не требовались его услуги, он сидел у себя в кабинете: рисовал красками быка, сфотографированного в очередной поездке, или лошадь, пасущуюся позади дома, или моего кота Монти. Если я тоже был дома – работал над рефератом или над самиздатовским музыкальным журналом, – папа нередко звал меня во всю мощь легких, просил сделать кофе. Я шел вниз, готовил напиток, относил его в кабинет и ставил у папы под рукой. Там забытый кофе остывал рядом с восемью предыдущими чашками.