Папа работал подменным учителем – уже больше десяти лет. В те дни, когда школе не требовались его услуги, он сидел у себя в кабинете: рисовал красками быка, сфотографированного в очередной поездке, или лошадь, пасущуюся позади дома, или моего кота Монти. Если я тоже был дома – работал над рефератом или над самиздатовским музыкальным журналом, – папа нередко звал меня во всю мощь легких, просил сделать кофе. Я шел вниз, готовил напиток, относил его в кабинет и ставил у папы под рукой. Там забытый кофе остывал рядом с восемью предыдущими чашками.
– Гляди-ка, – порой говорил папа, кивая за окно.
– Что? – отвечал я, поднимая голову в небо и не видя ничего интересного.
– Да ястреб же! Вот ты недоумок.
Чужим людям, приходившим к нам домой, наверняка было странно слышать ругательства отца в мой адрес. Но я-то знал, что львиная доля его брани служит вовсе не для оскорблений. Для нас обоих выражения вроде «недоумка», «падлы» и «засранца» выполняли ту же роль, какую в отцовско-сыновних отношениях обычно выполняют слова «дружище», «старик» и «сынок». Папа всегда ругался много. Когда несколько лет назад он наконец-то направил поток сквернословия на меня, я почувствовал себя взрослым и гордым. Я словно дорос до атеистической версии бар-мицвы.
– Ну да.
– Что значит «ну да»?
– По-моему, это просто птица. Тут кругом полно птиц. Я уже привык. Да и выглядят они все одинаково.
– «Одинаково»?! Все выглядят одинаково?! Что ты несешь? Счастья своего не понимаешь. Вот черт, в голове не укладывается. Ну ты и идиот. С ума сойти. Джо-о-о! Поднимись к нам, послушай, что несет Том! С ума сойти!
Наша семья еще никогда не жила в таком тихом и спокойном доме. Однако шумные отцовские восторги быстро положили тишине конец. Папа наверняка мог бы нырнуть в деревенский быт намного глубже: например, поучиться верховой езде или принять приглашение одинокого пожилого соседа Фрэнка «пострелять лисиц». Мог бы, да не стал. Тем не менее мой родитель отлично вписался в местную жизнь, и скоро к нему потянулись животные со всей округи. Их влекла к папе дружественная природная сила.
Из двух близлежащих ферм по прямому назначению использовали только одну. Владел ею брюзга по имени Уоррен, про которого говорили: если на его чумазом лице мелькнет улыбка, оно отпадет. Другая ферма принадлежала Паттенам и служила для разведения скаковых лошадей – мама называла ее «лошадиным приютом». Как-то раз один скакун выбежал на узкую проселочную дорогу. Первым на месте происшествия оказался папа. Он своим «Фордом-Мондео» перекрыл дорогу в одном конце, уговорил проезжего водителя сделать то же самое в другом конце, а сам помчал на ферму сообщить Паттенам про удравшего подопечного. Но по дороге папа просунул голову в нашу дверь и громыхнул:
– Том, иди глянь. Живее, черт возьми! Бегом сюда!
Спасение лошади положило начало договоренности, по которой спаситель имел право в любое время брать на ферме Паттенов навоз. Папа сиял от радости, как дитя. Однажды, правда, он вернулся от них возмущенный и с пустой тележкой: хозяев не оказалось дома, и папе помешали махать лопатой два сердитых ирландца в компании с разъяренным жеребцом.
– Как начали мною командовать! – рассказывал родитель. Он стоял передо мной в мокасинах, безразмерной тенниске и обвисших штанах, испачканных навозом и вчерашним майонезом. – Падлы такие! Открывай, говорят, ворота и показывай, куда ставить этого монстра. Чтоб я к такому подошел?! Да будь я проклят! Он бы мне копытом в лоб дал, точно. Я что, черт возьми, похож на конюха?!
Еще через несколько дней к нам в дверь постучали, папа пошел открывать. Вернувшись, он сообщил, что его попросили пристрелить оленя.
– Это забава, что ли, такая? – полюбопытствовал я.
Мы прожили здесь уже год, так что подобное развлечение меня бы не удивило.
– Нет, дурья твоя башка. Оленя сбили машиной и попросили меня положить конец его мучениям. Он лежит на заднем сиденье той самой машины. Я отправил водителя на ферму к Уоррену.
Через двадцать минут, когда мы втроем ужинали карри, раздался жуткий грохот.
– Охренеть, – изрек папа. – Надеюсь, это Уоррен пристрелил оленя. А то с него станется пристрелить водителя – за то, что тот оторвал его от чая.
Один из сараев в глубине сада папа с мамой выделили для декоративных карликовых кур. Их было восемь: Эгберт, Панк, Паника, Бедлам, Генриетта, Эгата, Снегоступка и Луноход. Я тоже принял участие в уходе за ними, научил их заскакивать ко мне на колени и угощаться объедками с моей руки. Однажды Генриетта в большой тревоге примчала на кухню с наполовину снесенным яйцом. Мы с мамой были тут как тут. Для спасательной операции мы использовали миску с теплой водой и несколько пар резиновых перчаток. Дело кончилось благополучно, однако я по здравом размышлении решил не рассказывать о нем приятелям на еженедельной тусовке в ноттингемском ночном клубе «Рок-сити».
Впрочем, большинство «звериных» приключений семейства Кокс выпадали все-таки на папину долю. С одной стороны, это было понятно: он постоянно жил в состоянии повышенной боеготовности, всегда первым хватал телефон и бежал открывать двери. С другой стороны, звери, по-моему, выделяли папу среди остальных – менее интуитивных – людей, считали его своим. Когда мама готовила мясо, возле нее частенько крутились папа и Монти. Вели они себя, конечно, по-разному. Кот, несмотря на весь свой ум, не мог поторопить маму фразой: «Ну же ну, Джо, скоро будет готово, ну же ну?» Поэтому он довольствовался проникновенным взглядом и легким похлопыванием когтистой лапой по маминой ноге. Однако цель и у папы, и у Монти была одна. Наш петух Эгберт, демонстрируя полное равнодушие ко мне, неизменно наскакивал на папу, стоило тому выйти в сад и показать пернатому спину.
– Опять он на меня напал, Джо, – жаловался папа маме. – Засранец чертов. Представляешь? Почему петух никогда не трогает Тома?
– Эгберт, наверное, думает, что папа хочет приударить за курочками, – по секрету говорила мне мама. – А может, петуху просто не нравятся крики. Он ведь у нас спокойный.
Я ничуть не стал бы возражать, если бы меня исключили из этой суеты. С удовольствием прожил бы день без новостей о гибели и увечьях животных. Прекрасно обошелся бы без общения с соседями. По вечерам, если родители уходили, я в ужасе ждал, что стук в дверь возвестит об очередном раненом олене. Мы с Дженни считали себя любителями животных – но животных обычных: котов, собак, песчанок. Оставаясь дома одни, мы хотели спокойно слушать пластинки группы «Smiths», а не спасать зверей.
Однажды Дженни пошла вниз на кухню за шоколадным мороженым и вдруг завизжала. Меня прошиб холодный пот. Началось!
– Что такое? Ты там жива? – крикнул я.
– Тут… какая-то штука в холодильнике. Жуть!
Иногда, конечно, мои друзья реагировали не совсем адекватно на необычную мамину стряпню. Один гольфист, например, впал в прострацию при виде баклажана. Однако Дженни была девушкой искушенной – вряд ли ее могла испугать замороженная муссака.
– Вон… оно, – потащила меня к холодильнику Дженни. – По-моему, его надо выкинуть. Это негигиенично.
«Оно» оказалось закупоренным целлофановым пакетом с бурым ушаном, которого Монти убил и приволок в кухню на прошлой неделе. Самое странное – я не испытал особого потрясения. Минуту спустя я обнаружил за кульком с сахарной кукурузой сверчка – и тоже остался на удивление безмятежен. Хотя я все же сделал для себя вывод: в будущем за угощением для друзей надо ходить самому.
– Подумываю сделать чучело, – вернувшись, пояснил папа. – Ушаны ужасно редкие. Жаль, что Монти его убил. Хочу как-то компенсировать. Нельзя ж выкидывать такое добро в мусорник, а?
В английской глуши встречаются люди, которые спокойно хранят в холодильнике мертвых барсуков и не переживают по поводу общественного мнения. Раковины у этих людей забиты старой шерстью, а подоконники усеяны пустыми коробками из-под молока. Спешу заметить – мой отец не такой. Однако к сорока с лишним годам он приобрел кое-какой опыт в таксидермии, а потому набитые чучела животных воспринимал нормально.
Лет десять тому назад папа трудился не только подменным учителем. Он занимал еще и расплывчатую должность творческого работника при центре учебных материалов неподалеку от Ноттингема. Фарнли-Хаус, огромный георгианский особняк, стоял на вершине высокого холма в окружении лесов. Изнутри дом напоминал логово чудаковатого викторианского филантропа-затворника и служил приютом для не менее чудаковатой компании. В нее входили беглецы из учительских комнат Восточного Мидленда: Род, бывший учитель английского языка, который сходил с ума по самурайским мечам и постоянно попадал в аварии на мотоцикле; таксидермист Бен, куривший самокрутки; а также мужчина с орлиным носом, носивший длинные светлые локоны и кожаные штаны. Звали его иногда Майком, но чаще Цеппелином, и у него была отвратительная привычка в самый неожиданный момент тыкать людям под коленки.
Единственный ребенок двух учителей, я давно привык сам находить себе развлечения в полупустых двухсотлетних зданиях. В начальной школе на Клермонт-роуд, где я учился, а мама преподавала иностранцам английский, я быстро исчерпал познавательно-развлекательные возможности электронной машины «Биг-трак» мистера Честера и волнистых попугайчиков мисс Дейвис. Поэтому время между школьным звонком и концом маминой работы мне скрашивало лишь воображение. Однако коридоры Фарнли-Хауса таили множество открытий: то никому не известный зал с пыльными сумчатыми, то покрытое паутиной витринное убранство времен тридцатых годов. Вещи эти хранили в коробках из орешника и вынимали раз в сто лет.
Бродя коридорами Фарнли, я обходил стороной кабинет таксидермиста Бена, хотя порой и заглядывал в приоткрытую дверь. Запах внутренностей и формальдегида был невыносим, к тому же я боялся Фреда – филина Бена. Фред сидел у Бена на плече и суровым, но одобрительным взором наблюдал за тем, как хозяин скоблит грудную клетку горностая или белки. Когда нас с Беном познакомили, он посадил Фреда мне на плечо. Птичке явно не понравилось, а я чуть не рухнул – размером филин оказался в половину меня, девятилетнего. Устоял я лишь благодаря папиной поддержке.
Фред сопровождал Бена повсюду – иногда даже на папины уроки, где Бен изредка рассказывал детям о своей работе с животными. За пять лет преподавания отец уяснил, что в мире временных учителей царит закон «съешь сам – или будешь съеден». Поэтому набитые зверушки играли неоценимую роль отвлекающего маневра: они превращали папу в чучельника. Так он избегал участи затравленного подменного учителя. Папины коллеги обычно быстро привыкали к тому, что в углу учительской торчит безжизненная лиса или детеныш капибары. Как-то, правда, одна заместительница директора захотела было возмутиться при виде дохлого филина на соседнем столе, но тут Фред очень медленно повернул к ней голову и одарил недобрым взглядом.
Папа рассказывал, как однажды мама Бена наводила порядок в холодильнике и обнаружила там усопшую морскую свинку по имени Тутлс. Свинка сто лет назад была питомцем маленького Бена (следует добавить, что умер зверек своей смертью). Так вот Бен, к тому времени напрочь про Тутлса позабывший, проплакал весь день.
– Когда Фред умрет, Бен сделает из него чучело? – спросил я у папы.
– Возможно. Отдаст таким образом дань уважения.
– А пока Фред живой, Бен не станет его набивать?
– Нет. Конечно, нет.
– Бен что, любит только мертвых животных? А живые ему почему не нравятся?
– Не знаю. Спроси у мамы. Мне надо дорисовать козу, так что давай поговорим позже, ладно?
Однако интерес Бена в таксидермии не ограничивался лишь мертвыми созданиями. Однажды я пришел домой из школы и обнаружил папу в гостиной. Он стоял на коленях перед журнальным столиком, на котором лежал белый шар размером с огромный кулак.
– Ну же ну, Том. Гляди-ка!
– Что это?
– Ш-ш-ш-ш! Тихонько, а то разбудишь.
Я присмотрелся. У шара были лапки и глазницы.
– Жаба?
– Да. На ней защитный зимний кокон. Можешь взять в руки, если хочешь, только осторожно – если ее побеспокоить, она рассердится и выпрыгнет из «домика». Еще и укусит, наверное.
Я поднял шар и увидел внутри лишь воздух – никакой амфибии. После этого отец поведал мне правду. Утром Бен заскучал и устроил вылазку в лес за Фарнли-Хаусом, отыскал там жабу, усыпил ее хлороформом и принес к себе в кабинет. Затем намазал беднягу пастообразным материалом для стоматологических оттисков, не забыв оставить щель для дыхания, и дал застыть. В конце рабочего дня наш таксидермист вернулся в лес, разрезал затвердевший материал и выпустил жабу. Та побрела прочь на заплетающихся ногах, точно одурманенный заложник на редкость доброго террориста. Бен склеил «панцирь» и одолжил его на вечер папе.
Фарнли-Хаус курировал некий Малкольм – вечно пьяный коллекционер живописи, которому было за шестьдесят. Если он и догадывался о выходках сотрудников, то виду не подавал. Мы, например, так и не узнали, чья именно рука коряво переправила надпись в конце подъездной аллеи с «Центра учебных материалов Фарнли-Хаус» на «Центр лечебных одеялов Фарнли-Хаус». Причем нормальную вывеску вернули только через месяц – раньше никто не озаботился.
В фойе Фарнли висела огромная картина кисти Альберта Уайнрайта, изображавшая обнаженного юношу. Как-то папа десять дней подряд методично рисовал на бумаге различные детали нижней одежды – стринги, плавки, шикарные семейные трусы в гавайском стиле, – затем вырезал их и крепил юноше на промежность. Утром приезжал Малкольм. Папа с Цеппелином прятались на балконе и сверху наблюдали за реакцией куратора. Обычно он секунд тридцать изучал картину недоуменным взглядом, после чего просто шел по своим делам. Ни разу не заметил Малкольм и целый выводок ежат, которых принес Бен, – хотя малыши в два счета расправлялись с остатками сырных бутербродов в учительской.
Вскоре к папиным обязанностям добавили контроль за учебными материалами, которые центр предоставлял школам. Изредка папе звонили с просьбой прислать утконоса или подлинный мушкет восемнадцатого века, однако в целом дела в Фарнли шли вяло.
К тому времени наш дом стал приютом для множества животных, к которым, по мнению папы, в Фарнли относились без должного уважения. Удивительно, но я лишь через двадцать лет понял, что белый медведь в прихожей – это странно. Вместе с пониманием пришли вопросы. Как папа уместил чучело в багажник машины? Действительно ли Полу Эбботу запретили у меня ночевать лишь потому, что он «не мог спать в чужом доме без света»? Или все не так просто? Когда Пол закрывал глаза, что именно его пугало? Банальный мрак – или мысль о гигантских когтях и огромной зубастой морде в нескольких футах под кроватью?
У белого медведя, честно говоря, был немножко слабоумный вид и чуть перекошенная морда, поэтому настоящего страха в сердца гостей мишка не вселял. Гораздо больше жути навевал детеныш аллигатора, который спал в ногах моей кровати летом 1985 года. Он быстро завоевал мне популярность у одноклассников. Как-то у нас остался ночевать Даррен Кестембаум, и я подсунул ему, спящему, чучело под нос. После этого случая по классу мистера Хайланда пополз слушок, будто я держу дома живого аллигатора. Слух я не поддерживал, но и не опровергал.
К сожалению, когда мы с одноклассниками начали активно приглашать друг друга в гости, чучело уже переехало к Цеппелину и, соответственно, к его бабушке. Последняя подтыка́ла зверушкой щель под дверью – чтобы не дуло. Однако моих новых друзей, которые в отсутствие аллигатора угощались лишь рисовым пудингом, вполне утешило явление папы в обнимку с чучелом оцелота.
– Это Тибблз, – объявил родитель. – Я взял его в обществе защиты животных. У Тибблза не самый лучший характер, но с друзьями он ладит.
Когда Фарнли-Хаус закрыли, его коллекция разошлась по заведениям поменьше, а многих животных попросту разобрали по рукам. Белый медведь, все хорошенько обдумав, решил в конце концов поселиться у сторожа Эрика – тот жил в маленькой квартирке недалеко от центра Ноттингема и не страдал от обилия гостей женского пола. Оцелот отошел Цеппелину и стал ездить на задней полке его «Форда-Капри» первой модели. Оцелоту часто составлял компанию сурок, вместе они выгодно выделяли Цеппелина среди прочих кавалеров Восточного Мидленда – те довольствовались пушистыми кубиками на зеркале да хвойным освежителем.
Неясыть, лису и африканскую бамбуковую крысу папа забрал к нам. Все они еще несколько лет выполняли роль то домашних стражей, то обучающих пособий, то реквизита для розыгрышей. О дальнейшей судьбе зверушек история умалчивает. Подошло ли к концу их посмертное существование? Или продолжается несмотря ни на что? Не превратись я внезапно в юношу и не утрать на время увлечение миром природы, я бы, конечно, за этим проследил.
– А, старенькая такая? – протянула мама, когда я спросил у нее про бамбуковую крысу. – Не знаю… У нее под конец лапа отпала, точно помню. По-моему, я отвезла крыску на ярмарку старинных вещей, и там ее купила моя подруга Сандра. Ой нет, наверное, не ее, а лису.
Словом, единственным животным, которое пережило мои подростковые годы, стал вовсе не дикий зверь, а вест-хайленд-терьер. Я звал его Рагсом, в честь электронной собаки из фильма Вуди Аллена «Спящий». В одиннадцать лет я этот фильм просто обожал. Наш Рагс, правда, не умел так обаятельно вилять хвостом, как его тезка, и не мог похвастать такой же белоснежной мягкой шерсткой. Зато летом мы уезжали в отпуск – иногда на целый месяц, а он послушно сидел в окне и охранял дом. Насколько я знаю, в общество защиты животных на нас никто не жаловался. Хотя в 1988 году мы, по возвращении из Италии, застали у своей калитки бледных встревоженных соседей. Бедные Деннис и Рома! Каких моральных сил стоило этим милым людям поведать нам трагическую весть: наш любимый песик за все две недели «ни разу не шевельнулся».