Оборотной стороной открытости Жуанвиля была его запальчивость: раз начав говорить все, что думает, он не умел вовремя остановиться. К счастью, рот он открывал редко: разве что в присутствии Людовика, которому эти выходки Жуанвиля ужасно нравились; или с Маргаритой наедине, что, впрочем, случалось нечасто.
Потому, быть может, они и сошлись так коротко, что оба могли говорить друг с другом безо всяких обиняков, не чувствуя ни вины, ни стыда.
И всетаки Маргарита сказала:
— Тише, Жан, не бранитесь. И уж тем более не поминайте нечистого под одною крышей с его величеством.
— Простите, — пробормотал юноша, потупив взгляд и заливаясь краской до самой шеи, отчего Маргарите вновь захотелось, чтоб он вправду был щенком и его можно было бы сей же час потрепать за ухом. — Вот только, — проговорил он после недолгого молчания, — думаю, в глубине души его величеству нравится все это не больше, чем вам. Просто он никогда и в мыслях не пойдет наперекор своей матушке…
— И это не так уж дурно, не правда ли?
— Временами — ужасно дурно. Да только попробуйте ему об этом сказать.
Маргарита вздохнула, покачав головой.
— Знаете, Жан, а ведь ни с кем другим я не могла бы вести такой разговор.
Он вскинул голову и улыбнулся ей почти шаловливо.
— Знаю, мадам. Я тоже.
— Моим дамам, — продолжала Маргарита медленно, не ответив на его улыбку, — я до конца доверять не могу. Ни одной из них, даже Филиппе… я порой думаю, что она лишь делает вид, что не предает меня королеве Бланке. А та, в свою очередь, делает вид, будто знает меньше, чем ей ведомо на самом деле… И только в вас я уверена, потому что, — тут она слегка улыбнулась, — я знаю, что вы и Людовику говорите все то же, что мне.
— Не все, что вы! Если б я ему все сказал, да теми же самыми словами, он бы меня в паломничество услал аж в самый Иерусалим.
— Не надо про Иерусалим, — попросила Маргарита, встревожившись при воспоминании о том, сколь часто в разговорах Луи стал поднимать тему возможного крестового похода.
Жуанвиль замолчал. Маргарита протянула ему платок, и он принял его с учтивостью, но без благоговения, за малейшими признаками которого Маргарита зорко следила, дабы вовремя их пресечь. Она подумала вдруг, что, будь Филиппа де Суассон и впрямь наушницей Бланки, та давно не преминула бы обвинить Маргариту в любовной связи с Жуанвилем… Хотя, впрочем, Бланка слишком хорошо знала своего сына, чтобы понимать: в подобный навет Луи никогда не поверит.
— Знаете, — сказала Маргарита, обращаясь скорее к себе, чем к Жуанвилю, — а ведь может статься, она сейчас приходила нарочно для того, чтобы проверить, у себя ли я. А если не у себя — чтоб заставить меня уйти от Людовика… если бы я вдруг была там.
Жуанвиль помолчал мгновенье, будто обдумывая такую вероятность. После чего ответил тихо:
— Да, ваше величество. Такое очень может быть.
— Боже! — Маргарита всплеснула руками и снова почти что упала в кресло. — И как, как мы с Людовиком можем… когда она… когда так… вправду, Жан, вы только что все так верно сказали, и я совсем, совсем не знаю, что делать!
— Идите к нему, — сказал Жуанвиль, твердо, решительно и резко, и Маргарита вскинула голову от изумления, думая, что не вполне его поняла. Но нет: он вправду указывал на гобелен, за которым скрывалась дверь и лестница… лестница, по которой Маргарита всегда спускалась беглянкой, но по которой ни разу не шла наверх.
— Нет… нет, что вы… сейчас?
— А когда же? Он ведь звал вас, и вы не окончили разговор. А завтра мы вернемся в Париж, и там вам вообще не станет от нее спасу! Когда же, если не теперь? Она только что проверила вас; сейчас она не ждет, что вы снова уединитесь. Мадам Маргарита… — Жуанвиль хотел что-то добавить, но потом опять покраснел и, отвернувшись, стал торопливо зажигать свечу. Маргарита следила за ним будто в тумане, все так же безвольно обмякнув в кресле. Под носком у нее было что-то твердое. Ах да… ее молитвенник. Она наклонилась и подняла его, а когда выпрямилась, Жуанвиль уже стоял у двери, откинув гобелен, и нетерпеливо манил ее за собой.
— Быстрей, ну! — нетерпеливо прошептал он. — А потом я спущусь опять, выйду и скажу Филиппе, что вы прилегли вздремнуть. Даже если она и шпионит в самом деле, то ничего не сможет сообщить королеве Бланке. Ну же, мадам Маргарита, сейчас! Пока он еще у себя.
«У себя ли?» — подумала Маргарита, но тут же отбросила эту мысль. Она встала, подошла к стене и, когда Жуанвиль открыл дверь и шагнул было вперед, забрала у него свечу, а потом махнула ему на дверь из спальни.
Он посмотрел на нее быстро и пристально, а потом выпустил подсвечник и отступил от двери. Маргарита шагнула на сырой пол тайного хода и остановилась, слушая, как позади нее закрывается дверь, оставляя ее одну в темноте. Взгляд ее был неотрывно прикован к огоньку, трепетавшему на кончике фитиля.
Потом она стала подниматься по лестнице.
Дойдя доверху, Маргарита толкнула дверь, надеясь, что та отперта, а когда дверь не поддалась, нерешительно постучала и прислушалась. Ход, без сомнения, был устроен не только и не столько для тайного сообщения нижней и верхней опочивален, но скорее для безопасного подслушивания. Стенная кладка здесь была тоньше, чем в остальных частях замка, и, прислушавшись, можно было разобрать разговор, который вели ничего не подозревающие собеседники. Подслушивать Маргарита вовсе не хотела, потому слегка вздрогнула, разобрав доносящееся сквозь стену приглушенное бормотание. Людовик был там и, кажется, молился, так погрузившись в это обычное для него занятие, что даже не расслышал стука.
Маргарита отступила от двери и уже собиралась вернуться, решив, что не следует беспокоить его в такой час — он очень этого не любил, — но потом поддалась внезапно захватившему ее чувству, что она должна, во что бы то ни стало должна войти и закончить все же их прерванный разговор, и непременно сейчас. Она и позже не могла понять, откуда взялось это чувство, это предчувствие, это наитие — но сила его была такова, что одолела робость и страх.
Дверь хода, соединявшего их с Людовиком спальни, запиралась и отпиралась нажатием на камень, приводивший в действие потайную пружину. С внутренней стороны тоже был такой камень, и хотя Маргарита не раз видела, как этим хитрым замком пользуется Жуанвиль, сама она никогда его не отпирала. Слабый огонек свечи едва рассеивал кромешную тьму. Маргарита поднесла канделябр поближе к стене и тронула ее чуть взмокшей ладонью. С виду все камни были совершенно одинаковы… а хотя, кажется, вот этот чутьчуть выпирает меж других…
Холодная сырая глыба дрогнула под ее ладонью и подалась.
Маргарита нажала сильнее, утапливая камень внутрь, и услышала отчетливый щелчок, заставивший ее вздрогнуть. Бормотание из-за двери не умолкало, и Маргарита вновь подумала, что не следует… Но было уже поздно: стена перед ней сдвинулась в сторону, открывая дверной проем, и легкое прикосновение сквозняка, коснувшись лица Маргариты, задуло ее свечу, в коей не было больше никакой необходимости. Ибо Маргариту озарил свет дня, куда более яркий, чем она ожидала, и поразивший ее глаза, успевшие привыкнуть к тьме.
В первый миг Маргарита не могла взять в толк, отчего так светло, — ведь вход на лестницу должен был преграждать гобелен. Но гобелен был поднят — в точности так, как четверть часа назад, когда Маргарита с Жуанвилем спешно покидали покои короля. У них был уговор немедленно опускать гобелен и прятать потайную дверь сразу же по уходу того из них, кому приходилось бежать от сурового ока королевы-матери. Отчего же Луи…
Мысль эта оборвалась у нее в голове, едва начавшись, когда Маргарита шагнула из тайного хода в комнату и увидела…
Сперва она увидела Людовика, стоящего на коленях спиною к ней, уронившего голову на грудь, крепко сцепившего руки в том неистовом молитвенном порыве, который был ему свойственен и который почти напугал Маргариту в их первую брачную ночь. Он читал вслух «Anima Christi», быстро и сбивчиво, путая слова, будто бы пугаясь этого и от того начиная путать еще сильнее. Это было ужасно странно: у Людовика была превосходная память и красивая, плавная речь, он знал наизусть больше молитв, чем иные монахи, и никогда не путал слова. Он был сейчас, похоже, в сильном волнении, и причин этого волнения Маргарита не понимала, но тут же это волнение передалось и ей, как это бывало всегда: его заботы не были ее заботами, но сама его озабоченность всегда вызывала в ней сострадание и тревогу. Она шагнула вперед, тихо, чтоб не тревожить его, потом снова вперед и немного боком, так, чтоб попасть в поле его взгляда, чтобы он увидел ее и, если захочет, обратился бы к ней, прогнал бы или велел подождать… Сделав этот шаг, она оказалась перед кроватью и тогда увидела то, отчего ноги у нее подкосились и она едва не рухнула на колени, так, как, должно быть, рухнул Людовик — рухнул и теперь не мог подняться, мог лишь молиться, путая слова.
На ложе Людовика среди смятых подушек и разметанных простыней лежала сама Маргарита.
Она не поняла сперва, кого видит перед собой. Одна лишь мысль ожгла ее адским пламенем: женщина, обнаженная женщина лежит на постели ее супруга, бесстыже улыбаясь и глядя ей прямо в лицо. Откровенная и шокирующая нагота этой женщины, едва прикрытая разметавшимися по телу длинными волосами, до того потрясла Маргариту, что она словно бы не увидела ее лица — да и какое значение имеет лицо, когда… Но мгновение спустя вспышка ужаса, изумления и негодования миновала, и Маргарите почудилось что-то знакомое в этом молочнобелом теле, в покатых плечах и теплой мягкости живота, в длинных стройных ногах, небрежно закинутых одна на другую, в холмиках грудей, не очень больших, но сочных, и в крупной родинке под основанием правой груди…
У нее самой была точно такая же родинка. И плечи. И ноги. И живот. И волосы.
И лицо.
Теперь она смотрела в лицо, пораженная настолько, что совсем не ощущала страха, — смотрела и узнавала в нем то мутное отражение, что видела в кадке с водой и итальянских бронзовых зеркалах. Но ни вода, ни бронза не могли показать ей ее саму столь точно и беспощадно, как то, что лежало распростертым на кровати ее мужа. «То», — подумала она еще раз, утверждаясь в этой мысли все больше. Существо, бессовестно растянувшееся перед ней и ее супругом, было похоже на нее, как две капли воды (и лишь теперь Маргарита в полной мере смогла оценить, как выглядит со стороны, — вот ее самое честное и самое беспощадное зеркало), существо это, тем не менее, не было и быть не могло Маргаритой, королевой Франции; не было оно и земною женщиной… не было человеком.
И существо это, не бывшее человеком, но бывшее двойником Маргариты Прованской, глядело своему оригиналу в глаза, развязно и похотливо улыбаясь без тени смущения и стыда.
— Ab hoste maligno defende me, — бормотал Людовик, не поднимая головой. — In hora mortis meae voca me…
— Как я рада, что ты пришла, — сказала женщина голосом Маргариты. — Теперьто этот дурачок поверит наконец, что не безумен. Мне он не верит, надо же, жалость какая. Тыто ему хоть скажи! Ты меня видишь?
И именно этот голос, то, что каждая нота в нем и каждый звук были отражением Маргариты, хотя и не были Маргаритой, — именно это окончательно завершило ужасающую картину, развернувшуюся перед ней, и тем вернуло ей способность мыслить и двигаться. Ибо на смену ужасу пришло возмущение — возмущение честной женщины, которую наглый художник изобразил в непотребном и гнусном виде на потеху толпе. Сколь ни похоже изображение на оригинал, оно все равно было лживым в самой своей сути. Не Маргарита лежала на ложе Людовика, своего законного мужа, — но насмешка, пасквиль, клевета на Маргариту. Гнев сдавил ей горло с такой силой, что она задохнулась.
— Кто вы такая? — выговорила она, не замечая, что судорожно стискивает в руке канделябр с погасшей свечой. — Как вы здесь оказались… и как посмели?
— Кто я? Что за вопрос, или ты совсем ослепла за вышиванием? Я — это ты! А оказалась я тут так же, как ты: тайной лестницей поднялась, как только ушла эта чертова ведьма Бланка. Мы ведь не закончили беседу с моим дорогим муженьком, — нежно добавила демоница, наклоняясь вперед и запуская руку в волосы сгорбившегося Людовика. Тот вздрогнул и забормотал громче — хотя теперь это было не столько бормотанием, сколько стоном. Однако он не отстранился, и Маргарита снова задохнулась — на сей раз от сострадания к нему. Зажатый в ее руке канделябр покачнулся.
— Не тронь его! Не смей к нему прикасаться, ты… ты… — выдохнула она, дергаясь всем телом вперед. ЛжеМаргарита вскинула на нее надменный взгляд и презрительно расхохоталась, убрав руку с головы Луи.
— Отчего ж нет? Он мой законный супруг. Хотя не слишкомто рьяно исполняет супружеский долг, ты не находишь? Ну же, моя дорогая, давай, мне ты можешь сказать без обиняков. Ято знаю не хуже тебя! Как он приходит к тебе под покровом ночи, гасит все свечи и тогда раздевается до сорочки — спасибо, хоть изволит спустить штаны, проклятый ханжа! Потом велит тебе лечь на спину и забирается на тебя, стыдливо отводя свой ханжеский взор даже во мраке, чтоб, не приведи Господь, не увидеть очертания твоей груди. А когда он к тебе прикасается, то только затем, чтобы ввести в тебя свой…
— Замолчи! — крикнула Маргарита, бросая канделябр на пол и зажимая уши.
Это не заглушило, однако, нового взрыва смеха ужасной женщины.
— Что за робость, право слово, между мной и тобой — зачем стыдиться самой себя, моя радость? Я знаю все, что знаешь ты, знаю все твои горести и печали, и знаю еще коечто такое, что тебе неведомо. К тебе он приходит сколько? Трижды за месяц? А в остальные двадцать семь дней к нему прихожу я. — Она откинулась на подушку и улыбнулась улыбкой довольной кошки, разводя колени в стороны и небрежно проскальзывая белой рукою себе между ног. Маргарита закрыла глаза, но не могла заставить умолкнуть этот голос, звеневший слащавой трелью. — Я прихожу к нему вот такая, тобой , лучшей частью тебя, которую глупая девочкамаргаритка, робкий цветочек, душила в себе еще с детских лет. Я — это ты, но я краше, чувственней, лучше тебя. Я жадна до того, что ты никогда ему не осмелишься дать, — то, что ты, робкая девочка из Прованса, ни одному мужчина дать не можешь, так же, как и детей. Я вожделею его, этого сильного и красивого тела, — о, как красив наш Луи, не правда ли, дорогая? Я молю его снова и снова о том, о чем никогда не взмолилась бы ты: возьми меня, мой господин, мой повелитель, жизнь моя и услада моего ненасытного лона, ВОЗЬМИ!
Она прокричала последнее слово, вопя, как одуревшая кошка, и никогда, ни до, ни после, Маргарита не слышала ничего омерзительней этого крика. Он смог даже пробиться сквозь стену защитной молитвы, которой окружил себя скорчившийся на полу Людовик. Маргарита увидела, как он вздрогнул, судорога прошла по всему его телу, выкручивая сжатые в замок руки, и он прохрипел, по-прежнему не отрывая глаз от земли:
— Изыди, нечистый… прочь… я не дамся… прочь…
«О мой дорогой», — подумала Маргарита, чувствуя, как горячие слезы обжигают глаза. Она ждала нового взрыва наглого смеха, но существо на постели на сей раз не засмеялось — напротив, прервало свои сладострастные стенания и взглянуло на Маргариту почти с отвращением, так, как та сама смотрела на своего двойника.
— Слыхала? — сварливо сказала демоница и гневно тряхнула гривой рыжих волос, отбрасывая их за плечи и еще сильней обнажая качнувшуюся грудь. — Изыди, нечистый — вот и все, чем он отвечает на мою любовь. Законная супруга алчет его объятий, а он гонит ее, словно уличную потаскуху. Он такой же дурак, как и ты. Оба вы — жалкие дураки, и муки ваши оба сполна заслужили!
— Так уйди, как он велит тебе, прочь, — сказала Маргарита. — Уйди и оставь нам наши муки. Мы с ним сами избрали их.
Демоница фыркнула, словно услышав лепет неразумного дитяти.
— Избрали! Выбор! И до чего ж вы кичитесь этим вашим свободным выбором! Тогда как выбора у вас никакого нет — вы с рождения верите в то, что вдолбили в ваши глупые головы ваши не менее глупые попы. Сильного, трепетного, живого в вас нет — в вас и жизнито нет, вы одурманены манией мучить плоть, и свою, и чужую, то бичуя ее, то не давая ей то, чего она так отчаянно хочет. И плоть, ваша собственная плоть мстит вам, не желая рождать потомство, — слышишь меня? Ну нате, ешьте свою добродетель — хоть подавитесь, — а детей ты ему не родишь! Не родишь! Не родишь! — провизжало существо Маргарите в лицо, брызжа слюной, и, глядя на ее перекошенные, злобные черты, искривленный рот, раздутые ноздри, багряные пятна гнева на лбу и щеках, Маргарита изумилась, как сперва могла подумать, будто они похожи. Но в то же время…
В то же время именно теперь, именно в этот миг, когда двойник предстал перед ней не в греховном и обольстительном, а в самом мерзком и гадком своем обличье, Маргарита поняла, что в действительности это существо ей не лгало — ни словом своим, ни самим своим обликом. Это действительно была она, Маргарита Прованская, дочь графа Раймунда, жена короля Людовика, миропомазанная королева Франции. Это была она — та из великого множества Маргарит, что крылись в ней, дожидаясь своего часа, из тех, что никогда, быть может, этого часа не дождутся, ибо никогда она не утратит своего разума, своей чести, своего стыда, и никогда не даст волю ни одному из тех демонов, что пожирают ее всю жизнь, незримо и тайно от нее самой. Сегодня одна из тайн стала явной — только и всего. Сегодня Маргарита видела ту себя, что крылась в ней и которой… даже думать о том было дурно, но — да: которой она, быть может, однажды могла бы стать. И эта часть ее не стала бы сносить тиранию Бланки Кастильской, не стала бы прятать взгляд и закусывать губы, когда крик рвется из горла, не стала бы отпускать от себя своего мужа во мраке и отворачивать от него лицо, когда он склонялся над нею во тьме… И на миг, на краткий и обжигающе страшный миг Маргарите захотелось такою стать, и она пожалела, что лежащее на кровати пред ней существо — не она сама.