Султан замолчал, и Людовик промолчал в ответ. Конечно, так бывало, и весьма часто, особенно в мелких графствах или спорных землях, не желавших признавать над собой королевскую власть.
— Так не проще ли, — продолжал Тураншах уже мягче, — оградить себя от подобного и спасти множество невинных жизней, раз навсегда уничтожив саму возможность подобных распрей?
— Братоубийством? — спросил Луи с такой болью в голосе, словно его ставили перед выбором: немедля умереть самому или принять в своей стране этот варварский закон.
Тураншах пожал плечами, откидываясь на подушки.
— А. Да. Я слыхал, что вы, христиане, считаете это ужасным грехом. Один из ваших мифических героев убил своего брата и был проклят вашим богом, верно? Ваш бог вспыльчив и не мудр. Он ценит одну жизнь больше, чем тысячу жизней. Это ли — не тьма, застилающая разум?
В Карле все так и кипело. Надо же, а казался-то с виду наивным и великодушным! Вести такие речи с Людовиком в присутствии его собственного брата… Проклятый варвар!
— Это следует понимать так, что ты, Тураншах, тоже сам убил всех своих младших братьев? — резко спросил Карл, и его отрывистый голос грохотом прокатился по сонно гомонящей зале.
Зала опять утихла. Тураншах повернул голову и посмотрел Карлу в лицо — в первый раз. Луи тоже повернулся, слегка вздрогнув, и Карл понял, что до сих пор брат не замечал его присутствия. Карл уперся ногами в пол крепче, выпрямляя спину и изо всех сил стараясь, чтоб поза его выглядела непринужденной и самоуверенной.
Облегчение, мелькнувшее в лице Луи, который, судя по всему, тоже до сего момента не был уверен в судьбе брата, пролилось на душу Карла бальзамом. Но он не позволили себе отвести взгляд от лица Тураншаха, посмотревшего на него с ленивым интересом.
— А, Карл Анжуйский, брат короля. Я не приветствовал тебя; прости мою неучтивость, но беседа с владыкой франков слишком захватила меня. Ты слышал наш разговор? Это очень хорошо: быть может, ты нас рассудишь. Ты ведь тоже считаешь наш обычай сохранения покоя и мира варварством?
— Еще бы, — выпалил Карл, и Луи покачал головой. А султан, улыбнувшись, добавил:
— Тогда скажи: неужели тебе никогда не хотелось самому быть королем? Только не лги.
Карл на миг растерялся. Он никогда не задавался этим вопросом — не задавался им всерьез, хотя множество раз ему приходили мысли о том, что он сделал бы или чего не сделал бы на месте Людовика. Он открыл было рот, чтобы ответить, потом понял, что в таком ответе будет ложь, пусть не слишком большая, но безусловная, и даже если ее не почует этот хитрый и склизкий сарацинский король, то непременно почует Луи. Тот смотрел на брата столь же пристально, как и Тураншах, и, кажется, так же нетерпеливо ждал ответа. И на миг Карла пронзило диким, нелепым чувством, будто эти двое — на одной стороне и оба против него.
Он вскинул подбородок и надменно сказал:
— Хотелось. И я им стану. Но не обязательно править Францией, чтобы быть королем. С этим-то уж точно никто не справится лучше моего брата. Зато в мире полно и других королевств. Да вот хотя бы Иерусалим.
Тураншах широко распахнул свои большие, блестящие глаза — и вдруг расхохотался, заливисто и звонко, захлопав в ладоши, как мальчишка.
Смех его был таким счастливым, что толпа вельмож довольно загомонила.
— Ты слыхал, о владыка франков? Брат твой, сидя вместе с тобой в плену в самом сердце моей земли, говорит мне, что собирается стать королем Иерусалима! Воистину, я понимаю теперь то, что мне говорили мои многомудрые визири. Именно так вы, христиане, и приходите к нам, и так побеждаете нас — не доблестью и не силой, но беспредельной наглостью и верой в свои права. Вы восхитительны в этом даже более, чем смешны.
Карл побагровел от гнева — и Людовик, к его изумлению, покраснел тоже. Вот только через миг Карл понял, что это не от злобы, а от смущения. Луи смутился, будто неслыханное оскорбление сарацина его пристыдило.
— Наша вера ведет нас так же, как и вас ведет ваша, — тихо сказал он. — Ты упрекаешь нас в чрезмерности, сарацинский король, в том, что в стремлениях наших мы не знаем границ. Но как же ты не поймешь, что это только потому, что любовь к Господу движет нами? А мера любви к нему — это любовь без меры. Ты называешь это наглостью, но для нас это единственно возможный путь, и идти по нему — это так же легко, как дышать.
«Нашел время и место проповедовать», — в бешенстве подумал Карл, стискивая кулаки. Однако на Тураншаха, похоже, кроткий голос Людовика произвел впечатление. Он перестал улыбаться (улыбка всегда появлялась на его лице и исчезала с него очень резко, заставляя окружающих настораживаться и вздрагивать) и сказал уже совсем другим тоном, умиротворяюще кладя ладонь Людовику на плечо:
— Прости. Я забылся в горячке нашего спора и допустил то, в чем только что обвинил твоего брата, — превысил меру. Давай оставим пока что этот разговор, я вижу, что тебе он неприятен. Мне хотелось бы провести этот день в мире, насколько возможен он между нами. Будем же пировать.
Он хлопнул в ладоши и отдал приказание по арабски, и слуги, до сих пор тенями стоявшие у колонн, задвигались и засуетились. Карл, еще не отдышавшись от припадка ярости, мутным взглядом посмотрел на восточные яства, расставленные перед ним на серебряных подносах. Идя сюда, он чувствовал голод, и теперь от злости есть хотелось еще сильнее. «Да какого черта», — подумал Карл и, схватив с подноса какую-то птицу, в раздражении разорвал ее пополам и жадно вгрызся в нежное розоватое мясо. Он чувствовал, что сарацины глядят на него и тыкают пальцами, как на зверя в клетке, но ему было все равно. Он был зол как сто чертей — сам не зная, на кого больше, на сарацин или на Луи, за то, что тот совсем не злится на сарацин, — и голоден. Остальное было неважно.
— Шарло, Шарло, — услышал он голос Людовика, полный горького упрека. Король говорил по французски, и Карл замер, не донеся до рта кусок мяса. — Что вы делаете? Сейчас же великий пост…
Карл мысленно чертыхнулся. И правда! Но в последние недели ему и так не выпадала возможность отведать мяса, так что он совсем забыл.
— Исповедаюсь в этом грехе при первой возможности, — угрюмо ответил он, откладывая птицу. К счастью, на подносе было множество других яств, в том числе каких-то местных овощей и фруктов. Луи снова покачал головой, глядя, как Карл со вздохом перебирает хурму и дыни, соображая, что насытит его получше.
Тураншах, заметивший их короткую перепалку, и, очевидно, не понявший ее, поглядел на Луи с любопытством и указал на кувшин, который расторопный слуга только что поставил у ног короля.
— Испейте вина, мой друг. Нам, мусульманам, закон запрещает его пить, но я знаю, что христиане пьют этот напиток столь же просто, как воду. Это вино мы взяли в захваченном нами обозе, что шел к вам в Мансуру из Дамьетты. Должно быть, это хорошее вино; испейте.
Луи покачал головой, как показалось Карлу, с сожалением — оттого, что вынужден ответить отказом.
— Не могу. Сейчас великий пост — священное время для христиан, когда мы не един мяса и не пьем вина.
— Твой брат только что ел мясо, — живо откликнулся Тураншах, и Карл едва не подавился хурмой. — Значит ли это, что он нарушил ваш закон?
— Брат мой измучен духом и поддался слабости, — внушительно сказал Луи, послав Карлу осуждающий взгляд. — Позже он понесет епитимью и искупит этот грех. Наш Господь милосерден и всякому дает возможность искупления.
— Удобно, — заметил султан. — Тогда отчего бы и тебе не поесть мяса и не выпить вина, а потом понести… то, что ты сказал, и очистить душу?
Луи нахмурился, и в его лице впервые за все время разговора мелькнул гнев.
— С Богом не хитрят и не торгуются, сарацин, — сказал он тем резким, хлестким тоном, от которого порой опускал взгляд даже архиепископ Реймский. — Грех невольный простителен, но смертен грех, совершенный по злому умыслу и от лживости души.
Карлу уже кусок в горло не лез. Оскорбительные выпады и провокации сарацинского короля с одной стороны, смешки и перешептывания его вельмож за спиной, да еще и проповедь Луи — ну нашел же время, черт его возьми! Все это было слишком. Карл уперся взглядом в поднос у своих ног и постарался погрузиться в трапезу, потому что ничего лучше все равно не мог придумать.
— Вот как, — услышал он затем голос султана. — Теперь я лучше понимаю, почему ты отверг все те блага, что тебе пытались предоставить по моему приказу. Сказать правду, сперва я не мог этого постичь. Разве станет здоровый, крепкий телом и бодрый духом мужчина отказываться от мягкого ложа, красивых прохладных одежд, вкусных яств и умелых женщин, подобных гуриям? Разве предпочтет им тюремный барак, одиночество и неумелого повара-христианина, как сделал ты? Но теперь я лучше понимаю тебя, о владыка франков. Лучше понимаю и уважаю больше.
Карл бросил на поднос недоеденную хурму и поднял голову, не смея, впрочем, встречаться с Людовиком глазами. Он не был удивлен услышанным — но все же его потрясло то, что, как выяснилось, два дня блаженства, проведенные им во дворце египетского султана, были днями лишений и тягот для его брата, короля Франции. И хотя это был собственный выбор Луи, Карл все равно ощутил себя таким слабым, грязным и недостойным, каким не был даже в те дни, когда его, оборванного и замученного, гнали в толпе пленников через пустыню.
— В этом нет ничего достойного уважения, сарацин. Я лишь делаю то, что велит моя вера. Христианин спасает свою душу противлением сатане — не тем, что делает, а тем, чего не делает.
Луи говорил спокойно, и хотя в голосе его звучали поучительные нотки, неизменно раздражавшие Карла, Тураншаху, похоже, они нисколько не досаждали. Он сказал:
— Думаю, это не последняя наша беседа с тобой, о владыка франков. Вижу, в тебе больше веры и верности, чем я думал и чем меня пытались убедить некоторые из моих советников. Ты побежден не потому, что ты варвар, как я думал прежде; должна быть другая причина. Мы еще вернемся с тобой к разговору о твоем боге.
— Искренне надеюсь на это, — живо откликнулся Луи, подавшись вперед, и его глаза ярко, радостно заблестели. — Я рад, что ты не пал от моего меча в битве, и рад, что оказался с тобою здесь. Я рад говорить с тобой. Знаю, мои предки шли к вам, сарацинам, не для того, чтоб говорить, а чтобы убивать; но я хочу говорить с тобой. Я тебя заставлю услышать.
— Ты все-таки невозможен, владыка франков, — смеясь, Тураншах покачал головой. — Ты что, надеешься обратить меня в христианство? Ты, мой пленник, думаешь, что я стану слушать тебя?
— Надеюсь, — кивнул Луи. — Во всяком случае, ты скорее послушаешь меня сейчас, когда я у тебя в плену, чем если бы ты сам оказался в моих руках. Ведь победителю милосердие велит хотя бы выслушать побежденного, не так ли?
Тураншах качал головой и смеялся, и они еще говорили — Карл больше не слушал, о чем. С него было довольно. Голова у него болела и гудела, он хотел уйти, но знал, что не может, пока не кончится пир. Понемногу всеобщее внимание, прикованное к беседе двух владык — пленного и захватчика — ослабло, зазвучала музыка, в залу вошли полуобнаженные танцовщицы. Карл смотрел на все это как во сне, едва понимая, что происходит. В какой-то миг султан предложил ему то вино, от которого отказался Луи, и Карл покачал головой, даже не услышав вопроса. Он запутался и устал, он хотел, чтобы его поскорей отвели куда-нибудь и заперли — желательно не в той золоченой клетке, где держали последние дни, а в каземате под землей, где было бы сыро и душно и не надо было ничего выбирать. Но когда пир кончился, далеко за полночь, Карла опять отвели в те же самые покои, не дав перемолвиться с братом ни словом на прощание. Зейнаб ждала его, и Карл сдался, ненавидя себя и презирая за слабость духа, но не в силах ничего с нею поделать. Он подумал, что жестокий обычай убийства младших братьев монарха, которым так гордился сарацинский король, был бы просто бессмыслен в цивилизованном христианском мире. Потому что во Франции, как и в Египте, владыкой становился более сильный — но не силой меча, а иною силой он доказывал свое превосходство. И Карлу в страшном сне не привиделось бы бунтовать против Людовика, потому что день за днем, год за годом он постоянно видел перед собой доказательство превосходства своего брата над собой.
Засыпая, он успел подумать о том, что какая-то мысль тревожила его весь тот день — и лишь теперь он вполне осознал, какая. Они были в плену уже несколько недель, но, насколько знал Карл, ни слова еще не было сказано о выкупе. Можно было ожидать, что речь об этом зайдет на пиру, но султан ни разу не подвел разговор даже близко к этой теме. Означало это только одно: Тураншах не собирался отпускать их, даже за выкуп. Он наиграется с ними, надивится на них, наглумится над ними вволю, сколько будет угодно его пакостливой сарацинской душонке. А потом убьет, и головы их на крепостной стене станут лучшим свидетельством того, чей Бог сильнее и чьи рабы служат ему более верно.
Зейнаб растирала ему ступни, когда за ним снова пришли.
Карл размяк и раскис в равной мере от ласк сарацинской женщины и от собственных мрачных дум, вызванных чувством униженности и бессилия. Поэтому он даже не сразу заметил, когда дверь его золоченой клетки открылась, и на пороге вновь появился тот краснобородый сарацин, которого Карл уже видел вчера. Сегодня он, впрочем, был отнюдь не столь милостив и любезен. По отрывистому грубому говору Карл понял, что ему велят сей же час следовать за сопровождающими. Двое стражей, вошедших в комнату за рыжебородым, свидетельствовали о бессмысленности возражений. Карл понял, что поведут его отнюдь не на пир, и эта мысль странно взбодрила его. Он предпочел бы драться и умереть в бою с неверными, чем пировать с ними и поддаваться дальше разлагающему действию их сонливой, медленной, сладкой жизни. Он торопливо поднялся и дал понять, что готов.
Его отвели в ту же самую залу, что и вчера. Но преобразилась она разительно, и совсем иные лица теперь наполняли ее.
Подушки, покрывала, клетки с певчими птицами исчезли. Зала была холодной и пустой, и оттого казалась еще более огромной, чем прежде, несмотря на множество заполнявших ее людей. Карл с изумлением увидел, что не менее трети из них христиане — его собратья по оружию и плену. Вот Готье д’Экюре, вот Рауль де Божон, а вот и Гийом Шартрский, духовник Людовика, собственной персоной. Оглядев зал внимательней, Карл увидел также Альфонса и Жуанвиля. Все эти благородные, доблестные, знатные христианские рыцари походили теперь на нищих оборванцев, на сброд, промышляющий грабежом на большой дороге, но теперь пойманный и приведенный во дворец правителя на строгий суд. Худые заросшие лица с ввалившимися щеками, поджарые животы, на которых болтались халаты (большая часть пленников была одета по-сарацински), голодные, острые, недоверчивые взгляды — вот что осталось от Седьмого крестового похода, и здесь, в роскошном дворце египетского султана, Карл ощутил это особенно болезненно. Сам он выглядел, конечно, не столь откормленным и довольным жизнью, как неверные, но и явно лучше того же Жуанвиля, которого едва можно было узнать из-за неряшливой, сбившейся колтунами бороды, состарившей его разом лет на десять. Альфонс выглядел лучше (по крайней мере, судя по всему, он сумел вытребовать у сарацин бритву), но и в его облике была та болезненность, слабость и ничтожность, которыми веяло от всей толпы пленных крестоносцев.
Христиане стояли вдоль стен в окружении вооруженных мамелюков. В дальнем конце залы на широком помосте, устланном коврами, восседал султан Тураншах в окружении дюжины своих приближенных. Карл смутно узнал некоторых из них, с кем вчера сидел рядом, но для него, в сущности, все сарацины были на одно лицо. А вот кто несомненно выделялся на помосте, и не только из-за черного, как смола, цвета своих одежд, — это маленькая, неодолимо притягивающая взгляд женская фигура, неподвижно стоявшая рядом с султаном.
Женщина на собрании мужчин — это было нечто настолько немыслимое для Палестины, что даже те из крестоносцев, кто знал об этом лишь по пьяным байкам в тавернах, не могли отвести от черной фигуры любопытных взглядов. Женщина, впрочем, была закутана в покрывала с головы до пят, лицо ее скрывала плотная паранджа. И все же Карлу почудилось, что она красива — удивительное изящество и грация скользили в ее скупых движениях, когда она, наклонив голову к султану, что-то говорила ему. Тураншах не смотрел на нее, но и не одергивал, пристальным взглядом обводя собравшихся. Стражи тем временем продолжали сводить в залу пленников — все больше и больше, так, что уже присутствовавшим приходилось тесниться к стенам, освобождая место.
Когда наконец появился Людовик, в зале яблоку негде было упасть. Лишь небольшое пространство перед помостом оставалось свободным — там стояли мамелюки, выставив перед собой пики, упиравшиеся в живот каждому, кто рискнул бы шагнуть вперед. На это-то свободное пространство и вышел король Франции, сопровождаемый стражей. Карл волею случая оказался совсем близко от того места, где султан велел остановиться Людовику, и видел его спокойное, доброе лицо, в котором совсем не было тревоги. Как будто, показалось Карлу, он заранее смирился со всем, что его ждет здесь сейчас, даже если это будет смерть.
— Молчать! — повысив голос, сказал султан по арабски, и его поняли все, даже христиане. Тревожный гул, гулявший по зале, немедля стих. Тураншах взглянул в глаза Людовику. Потом посмотрел поверх его головы.
— Я собрал здесь всех вас, — заговорил он, тяжело роняя слова в наступившей тиши, — дабы сообщить о преступлении, которое должно было свершиться вчера здесь, в этой самой зале, но не свершилось, ибо Аллах милостив и не допустил, чтобы дом его наместника на земле был покрыт черным позором.