— Сядьте, мой друг, — попросил он, придвигая к Сен-Жару плетеное кресло, такое же, как то, в котором сидел сам. — Вы, должно быть, устали в пути.
Адемар так оторопел, что сел, смутно припоминая, что слышал что-то такое странное о порядках при королевском дворе. Улыбка Людовика стала шире, и в ней скользнуло лукавство, от которого в его погасших было глазах вспыхнули искры.
— Я вас прежде не видел здесь. Вы хорошо знакомы с Альфонсом?
— Ннет, — промямлил Адемар, и, спохватившись, добавил: — Сир. Никак нет, не имел никогда счастья такого — знать вашего братца. То бишь, — снова поправился он, — брата-то вашего я как раз знал, и очень даже славно знал, да только не Альфонса, а Робера.
Людовик грустно кивнул.
— Мой брат Робер был великий воин, хотя и сильно грешил. Но грехи прощаются тем, кто пал в святой земле. — Король помолчал минуту, а потом с подозрительностью добавил: — Мессир, вы грешны?
Что-то в его тоне напоминало стражника при взгляде на уличного воришку, жмущегося к стенке базарного лотка. Адемар немного поежился под этим взглядом и ответил:
— Наверное, очень, сир. То есть я точно знаю, что очень.
— Это очень хорошо, что вы знаете, — мягко сказал король и протянул руку. — Давайте мне это письмо.
Адемар с готовностью вытащил послание и, вскочив, с поклоном протянул его королю. Людовик взялся было за край тубы, в которую было помещено письмо — и вдруг замер, не отрывая руки. Его взгляд метнулся вверх и поймал взгляд Адемара. Адемар снова вздрогнул.
— Мой брат, — проговорил король, — сказал, чтоб вы один на один передали мне это письмо?
— Так точно, мессир, — ответил Адемар, отчего-то с перепугу забыв, как должно обращаться к королю. — Один на один. И чтоб никого.
Король еще с минуту сидел в той же позе, не выпуская письма, но и не забирая его. Потом вдруг разжал пальцы и откинулся в кресле, скрестив руки на груди. Адемар так и остался стоять, наклонившись и протягивая тубу через стол.
— Прочите мне, — глухо сказал король, отворачиваясь к окну.
Адемар заморгал. Он не мог взять в толк, что случилось, отчего так внезапно и странно переменилось настроение короля. Не это ли то самое «слегонца», про которое болтали в народе?… Адемар заколебался.
— Ваше величество… сир… сир хочет, чтоб я…
— Чтобы вы прочли. Ну же, — голос Людовика зазвучал отрывисто и почти раздраженно, что было таким странным контрастом доброте, которой только что светились его усталые глаза. — Или вы не умеете читать?
Ничего обидного не было в этом предположении — редкие рыцари умели читать, не школяры все же. Но Адемар все равно обиделся.
— Умею, — насуплено сказал он. — Отец мой мечтал сделать из меня монаха. До того, правда, как я в десять лет выпил не отрываясь свою первую пинту пива…
— Так читайте же, — напряженно сказал король, по-прежнему не глядя на Адемара, — похоже, охота болтать у него пропала. Адемар пожал могучим плечом и сломал печать. Пергамент с шуршанием выпал из тубы на стол. Король вздрогнул, посмотрел на письмо, но не взял его и опять повторил, на этот раз совсем тихо:
— Читайте. Прошу вас.
Эта просьба — просьба от короля, Пресвятая Дева! — окончательно запутала Адемара Сен-Жара. Он поднес пергамент к глазам, которые, несмотря на его юные годы и нелюбовь к учению, уже были подслеповаты, и начал читать медленно, по складам, спотыкаясь на длинных словах и краснея от натуги прочесть незнакомые буквенные сочетания.
«Возлюбленный брат мой! Сила, воля и бесконечное ваше смирение, коим милостиво наделил вас Господь, всегда были примером для каждого, благословенного счастием жить подле вас. Потому уповаю, что с силою, волею и смирением примите скорбную весть, кою несет вам тот, кто доставит это послание…»
Вот и все, что успел прочитать Адемар. Там дальше было много еще, но на этом месте его прервал крик — чудовищный крик, рвущий уши тому, кто его слышал, горло тому, кто его исторгал, и сердце тому, кто понимал причину и смысл этого крика. «Ну и ну, вот это — настоящая Львиная Глотка», — подумал Адемар де Сен-Жар, а потом услышал хрип, пришедший на смену крику, хрип умирающего страшной и жестокой смертью, и только тогда догадался поднять глаза от пергамента и посмотреть перед собой.
Только тогда он понял, что это кричал король.
Он кричал, а теперь лишь хрипел, вцепившись руками в свои волосы на висках, всклокоченные, уже пропитавшиеся обильно хлынувшим потом — и не от жары был тот пот, ибо в комнате не было невыносимо жарко. Смертельная бледность растеклась по лицу короля и сползала на шею, синевой покрывая губы, и Адемар де Сен-Жар испугался, не собирается ли король Франции отдать Богу душу прямо сейчас, прямо здесь, при Адемаре, когда рядом нет больше никого. Но что случилось? Что произошло? Ведь не послание же брата Альфонса вырвало из короля этот страшный крик? Адемар не успел даже дочитать это послание, так откуда…
Топот ног за дверью прервал путавшиеся мысли Сен-Жара. В комнату ворвались те, кто только что ее покинул: впереди прочих бежал человек одного возраста с Адемаром, невысокий, чернявый, с носом урожденного шампанца и глазами волчицы, услышавшей крики своих волчат. Этого человека Адемар узнал: то был Жан Жуанвиль, которого Робер Артуа частенько осыпал за глаза насмешками и бранью в застольном веселье. Увидав короля, Жуанвиль застыл как вкопанный, и все остальные (среди них был и третий брат короля, Карл Анжуйский — его Адемар тоже узнал) встали вместе с ним.
Король поднялся с кресла, шатаясь, как пьяный. И протянул руки вперед, отчаянным, почти картинным жестом, исполненным такого великого горя, что оно казалось едва не наигранным.
— Жуанвиль! — закричал король тонким, пронзительным голосом, ломая руки, как женщина. — Я потерял! Я потерял ее, я потерял мою матушку!
И он заплакал, громким, детским, истерическим плачем, который было дико видеть у могучего и бесстрашного воина, сильного правителя и короля, которого пока еще тихо, вполголоса, но уже довольно часто звали Святым. Адемар де Сен-Жар глядел на мужчину, кричавшего и причитавшего, как слезливая баба, и хлопал ртом и глазами, таращась на него изо всех сил.
Слегонца… они говорят — слегонца не в себе? Да ничегошеньки не слегонца!
Король продолжал рыдать, а дюжина рыцарей, среди которых был его брат, его друзья, его подданные и совершенно чужой ему человек, стояли и смотрели на это, чувствуя страх, стыд и неловкость, превышающие сострадание, которое, бесспорно, также должно было тронуть их сердца. Карл Анжуйский, бросив взгляд на Адемара, осторожно подступил ближе и протянул руку. Адемар отдал ему письмо, и Карл, быстро пробежав послание глазами, побледнел почти так же сильно, как Людовик. Однако рыдать и ломать рук он не стал, а лишь смял пергамент в кулаке. И тогда Адемар понял, что король Людовик угадал — что король Людовик знал, быть может, прежде, чем Адемар вошел во дворец, прежде, чем он сошел с корабля, или даже прежде, чем сел на него на Кипре.
Адемар де Сен-Жар привез в Акру известие о смерти Бланки Кастильской, умершей во Франции почти полгода назад.
— Сир, — Жан Жуанвиль подошел к столу и остановился перед королем, который согнулся над своей Библией и сотрясался от рыданий, низко склонив голову и обхватив ее обеими руками. — Сир! Взгляните на меня. Молю вас.
Людовик поднял на него мутные от слез глаза. Жуанвиль твердо глядел ему в лицо.
— Сенешаль, я потерял мою матушку, — повторил король, как будто в бреду, и Жуанвиль ответил:
— Знаю. Но не это удивляет меня, ибо она была уже не молода, и ей, как всем нам, суждено было умереть. Но меня удивляете вы — вы, мудрый человек, выказываете столь великую скорбь, доставляя радость вашим врагам и печаля ваших друзей. Не таким вас любила видеть королева Бланка.
Слова эти свершили чудо. Если и был тут святой, способный творить дива, то, по убеждению Адемара Сен-Жара, это был именно Жан Жуанвиль, тот самый Жан Жуанвиль, которого так недолюбливал господин Робер. Ибо тихая и суровая эта отповедь подействовала на короля как ушат холодной воды. Рыдания его мгновенно прекратились. Он выпрямился, отняв руки от головы. Лицо его стало спокойно, лишь удивление сонного человека, разбуженного вдруг и понявшего, что он в незнакомом месте, отразилось на этом лице. Слезы его высохли, и лишь грязные разводы от них остались на его впалых щеках. Он взглянул на своих приближенных, молча стоящих подле него. Затем посмотрел на письмо одного своего брата, которое держал в опущенной руке другой. И провел ладонью по лицу, словно сгоняя затянувшийся сон.
— Адемар де Сен-Жар, — сказал король, не поворачивая головы, и голос его звучал глухо, как из могилы. — Скорбную весть принесли вы нам. Но и в скорби есть величие. Я знал то, что вы сказали мне, сердцем моим, вот уже несколько месяцев; благодарю, что вы сообщили это и моему разуму. Как могу вознаградить вас за службу?
Адемар, уже решивший, что этот безумный король немедля велит обезглавить его как гонца, принесшего дурную весть, растерялся от такой доброты. Но через миг, к счастию своему, вспомнил, что была одна вещь, о которой он если и мог просить кого-либо в христианском мире, то одного только короля Франции.
— Сир! Ваш брат граф Артуа, господин Робер, взял с меня клятву оставаться в Палестине… Христом Богом вас заклинаю, снимите вы уже с меня эту клятву! Я и так и этак старался, сколько лет уже, а сил моих больше нет! Домой хочу! — взвыл Адемар и повалился перед королем ниц.
Людовик посмотрел на него. Все присутствующие продолжали молчать, и, не получив больше ни одного слова от Адемара, умоляюще стискивавшего руки перед грудью, король обвел медленным взглядом своих придворных, задержался на брате, чуть дольше — на Жуанвиле, который отвел глаза. И этот его жест как будто устыдил самого короля. Он вздохнул и опустил руку Адемару на темя. Ладонь его была холодной.
— Адемар де Сен-Жар, — сказал король Людовик. — Освобождаю тебя от данной тобою клятвы. Ты можешь считаться свободным. И все, — он поднял глаза и, повысив голос, обращался теперь к всякому, кто мог его слышать, — все, кто принесли клятву мне и моим вассалам оставаться в святой земле до победы или до смерти, — все отныне свободны, слышите? Передайте каждому. Мать моя мертва, — добавил он, словно отвечая на всеобщее немое изумление. — Франция осталась без регента. Пора мне вспомнить о том долге, которым не сам я пожелал себя облечь, но который возложил на меня Господь. Мы возвращаемся во Францию, господа. Возвращаемся все.
И все разошлись выполнять приказ короля.
Адемар, воспользовавшись правами гонца, остался в королевском дворце отдохнуть, выспаться и наесться, прежде чем пуститься — к великой своей радости — в обратный путь. Будь он немного смекалистей, ему, бесспорно, не удалось бы скоро уснуть в эту ночь: он бы ворочался, вспоминая страшный крик короля, и терзался бы вопросом, отчего Альфонс Пуату отправил именно его, неуклюжего деревенщину Адемара Сен-Жара, донести своему брату весть, которая, как Альфонс Пуату не мог не понимать, раздавила бы короля. И будь Адемар хоть немногим более проницателен, он, может быть, догадался бы, что граф Пуату нарочно послал к Людовику с этой вестью чужого человека, предвидя скорбь короля и надеясь, что присутствие постороннего хоть немного сдержит эту скорбь, хоть немного сгладит. Ибо негоже королю и святому показывать всю глубину своей человеческой слабости. И будь Адемар хоть немного более чуток, он понял бы, как мало было в этом святом короле от святого и короля и как много — от человека.
Собственно, помимо своего невольного участия в этом чудовищном для Людовика дне, Адемар де Сен-Жар ничем больше в истории не отличился. Однако прежде чем оставить его и забыть о нем, следует упомянуть еще об одной сцене, которой он стал невольным свидетелем, проходя тем же вечером через внутренний двор королевского дворца в Акре. Впрочем, эту сцену Адемар наблюдал вполглаза, размышляя, как бы поскорей добраться до замковой кухни и выпросить там еще бутылочку пива. Поэтому он едва заметил уже знакомого ему чернявого — Жуанвиля и женщину, которую Адемар если и видел прежде, то не узнал. Женщина стояла с низко опущенной головой и была в трауре. Прядь волос цвета скошенной ржи выбилась из-под покрывала и безжизненно падала вдоль заплаканного лица.
Жуанвиль, стоя с ней рядом, выглядел потрясенным и как будто бы и хотел, и не решался участливо тронуть ее за рукав. Должно быть, женщина эта была чужою женой, и не возлюбленной, но другом ему.
— Отчего? — услышал Адемар его тихий голос. — Отчего вы по ней так плачете? Вы же ее ненавидели… и она вас так долго мучила, а теперь вы наконец-то свободны.
Женщина в ответ на это лишь улыбнулась одними губами — глаза продолжали плакать — и ответила так же тихо, не поднимая головы:
— Я не по ней плачу, Жан. Я плачу по королю, который так тяжело скорбит.
И тогда Адемар де Сен-Жар понял, что та, о ком говорят эти двое, была Бланка Кастильская. А женщина в трауре была Маргарита, жена Людовика Святого и отныне единственная королева Франции.
Вот, в сущности, и все, что можно поведать об Адемаре де Сен-Жаре.
* * *
Море, по которому шесть лет назад крестоносцы выступили в Египет, по которому шли они, как по захваченному плацдарму, на этот раз встретило их волнением и недовольством, бурлящим под пенившимися волнами. Море негодовало, как смели они уйти, отступиться, нарушить свои обеты. Ни на одном судне не было больше радостного, лихорадочного оживления, напряженного предвкушения скорой битвы, готовности слиться с лавиной священного гнева, что вот-вот низринется на головы неверных. Все это осталось в далеком прошлом. Усталость, недовольство и тоска снедали всех, ибо мало кто снискал в этом походе славу, наживу или успокоение души. И даже радость от возвращения домой не могла смягчить этой тоски.
Море как будто знает, что испытывает человек, отдавая себя во власть воде. Море — как зеркало, отражающее человека, даже если тот в него не решится вглядываться.
На десятый день пути Карл сидел на палубе, играя в триктрак с Готье де Немуром. Он изо всех сил старался не поддаваться всеобщему унынию — ведь они возвращались домой, а там так много предстояло сделать. Карл будил в себе радостное предвкушение, но его не было. Поэтому он глушил дурное настроение вином и игрой — так, как делал всегда. Это неплохо ему удавалось, и к шестой партии, выиграв у де Немура его роскошного арабского скакуна вместе с седлом византийской работы, он уже порядком повеселел. Ветер был попутный, хотя и довольно резкий: он загнал под палубы дам, и оставшиеся мужчины могли вовсю предаваться своим мужским развлечениям в той скудости, которую им придает ограниченное пространство корабля в открытом море.
Людовик появился на палубе внезапно. Он редко выходил в последние дни из своих покоев — у него вновь обострилась болезнь, от которой так страдало его войско во время злосчастного похода. Карл в глубине души этому даже радовался: сейчас он вполне мог обойтись без нравоучений своего старшего братца. То, что они наконец плыли во Францию, вызвало в Карле больше озлобления, чем радости. Сколько раз за эти шесть лет он просился у Людовика домой! Но нет, Луи отпустил Альфонса, ссылаясь якобы на то, что тот стал слаб здоровьем и климат Акры ослабляет его еще больше. Собственного здоровья Луи по-прежнему не щадил, так же, как и чувств своего младшего брата. «Я потерял одного из своих братьев и лишился поддержки другого; останьтесь со мной хоть вы», — говорил он Карлу. Это был приказ, а не просьба. И Карл оставался, теша себя тем, что он нужен Людовику, хотя умом понимал, что капризного эгоизма в просьбе Луи было больше, чем братской любви. Теперь, когда они возвращались во Францию из-за смерти Бланки Кастильской, Карлу стало очевидно, что, не случись с их матушкой это горе, они еще могли бы просидеть в Акре лет десять, а то и двадцать. Это приводило Карла в бешенство, начисто уничтожившее сострадание к брату, сделавшее Карла глухим и слепым к мыслям и переживаниям Людовика.
Потому-то Карл даже не заметил, как король вышел на палубу и тихо встал у него за спиной, наблюдая за ним и Готье де Немуром. Оба они, и Карл, и Готье, были так увлечены игрой (де Немур пытался отыграть назад своего коня, а Карл был полон решимости этого не допустить), что не заметили короля, и один Бог знает, сколько он там простоял, глядя и слушая, как они бросают кости, азартно вскрикивают и сыплют то восторженной, то досадливой бранью, без которой не обходится ни одна игра.
А потом, внезапно, без малейшего предупреждения и без единого слова, король шагнул вперед. Сир Готье поднял глаза и, увидев его первым, принялся поспешно вставать. Карл хотел обернуться тоже, но не успел.
Людовик шагнул между ними, схватил доску для игры обеими руками, оторвал ее от палубы и, вместе с игральными костями и рассыпанными по столику монетами, швырнул за борт.
От грохота и плеска, которым это сопровождалось, отовсюду сбежались люди. Моряки, ползавшие по снастям, бросили свои занятия и свесились вниз, как обезьяны, вытягивая шеи и пытаясь разглядеть причину переполоха. Кто-то крикнул: «Человек за бортом!» — кто-то в удивлении спрашивал, что случилось. Карл поднялся со своего места и, с побледневшим от гнева лицом, с подрагивающими губами смотрел на своего брата. А Людовик смотрел на него.
Он никогда еще не был так страшен.
— Сколько вам повторять, — проговорил король низким, хриплым, свистящим голосом, от которого вздрогнул и попятился Готье де Немур. — Играть в азартные игры — дурно. Дурно, Шарло. И нашли же для этого время.
— А чем еще прикажете заниматься? — Карл знал, что совершает ошибку, но все равно повысил голос: он было глубоко оскорблен этим публичным унижением и тем, что на них пялились простые матросы. Луи и прежде вел себя возмутительно, но это уже переходило всякие границы даже для него. — Что, не вышло уморить нас в этой вашей треклятой Акре, так хотите, чтоб мы по дороге домой посдыхали тут от безделья? Может…