– Что-то вы бледный такой, Егор… Надо чаще на солнце бывать.
– Да бываю, бываю, – пробормотал я.
– Это не солнце, – заявила она категорически. – Разве теперь солнце? Вот раньше было солнце! Через эту нынешнюю загазованность теперь никакие витамины не проходят!.. Только в лесу, на природе еще ультрафиолетовые лучи… Да и те вылетают в озоновые дыры. У вас же есть дача!
– Есть, – признался я. – Родители уже не могут копаться, нам оставили.
Лифт наконец дополз, дрогнул, останавливаясь. Двери распахнулись в шумный, гремящий и бестолковый мир, полный нелепой суеты, называемой жизнью, когда нельзя наедине с мыслями, когда вообще не до мыслей, а все делаешь машинально.
Грудь моего разумоносителя поднялась и раздулась, с жадностью захватывая порцию воздуха с запахами бензина, близких мусорных баков, разогретого асфальта, свежей собачьей кучки, что бесстыдно желтела прямо на асфальте перед подъездом. Со всех сторон нахлынули запахи, краски, звуки. Глаза, уши и нос ловили информацию и жадно и с удовольствием перерабатывали, я отличал хлопки дверки «жигуленка» от постукивания каблучков, шелест шин троллейбуса от далекой милицейской вопилки.
– Как хорошо! – прошептал я.
Старушки на лавочке оглянулись, кто-то привычно насупился, одна-две на всякий случай улыбнулись.
– Хорошую погоду обещались дать на сегодня, – сообщила одна словоохотливо. – Спадет проклятая жара.
– Хорошие у нас синоптики, – согласился я. – Добрые.
Булочная на той стороне дороги, но ненавижу стоять на обочине и ждать, когда же наконец прервется поток машин. Есть ловкачи, что лавируют прямо перед носом автомобилей, но я обычно ступал на проезжую часть не раньше, чем видел машину за квартал от себя, а теперь, когда понял, что собой представляю…
На моей стороне улицы есть будочка, где тоже торгуют хлебом. Туда хоть и дальше, и выбор поменьше, зато с дрожью в спине не прикидываешь: успею или не успею перебежать опасную полосу, где хозяин не человек, а эти металлические звери…
Асфальтовая дорожка ровно протянулась между пропастью проезжей части и отвесной стеной каменных домов. Через равные промежутки торчат деревья, для них в тротуаре оставлены проруби, ажурные тени скользят по асфальту, все мирно и безопасно… но сердце мое дрогнуло и застыло.
Навстречу двигалось дряхлое существо, бывшее когда-то женщиной, человеком. Настолько дряхлое, что его трясло от усилий держаться на ногах. Сгорбленное, оно опиралось о палку, продвигало ногу на длину ступни, отдыхало, придвигало другую ногу, переводило дыхание, затем снова на миг с риском упасть лицом вниз отрывало от земли палку и упирало ее чуть впереди.
Сердце мое превратилось в комок льда. Я все всматривался в это сморщенное лицо, погасшие глаза, в которых не осталось и следа мысли, не было даже безумия. В выцветших от старости глазах не было просто ничего.
Ноги мои стали ватными, я невольно замедлил шаг, только что упругий и сильный. Старушка передвигалась, видя перед собой только ту землю, что под ногами. Лицо ее было как зеленая картошка: такое же землистое, потемневшее, со сморщенной кожей, где одни дряблые складки со старческими пятнами – не то лишаями, не то омертвелостями. Глаза слезились, беззубый рот собрался в кучку, весь морщинистый и страшноватый.
Одежда серая, неопрятная, хотя, как я теперь помню, ее дети и внуки не из бедных, заботятся в меру сил. Явно сама не желает одеться наряднее, чтоб не выглядеть глупо… Если, конечно, понимает… В этом возрасте почти каждый впадает в старческий маразм, когда жизнь еще теплится в теле, но разум угасает, превращает тебя в идиота, но, когда проблески сознания возвращаются, со стыдом видишь, что обгадился, что слюни текут по морде… Такое будущее страшит всех, но застрелился только Хемингуэй…
По дороге встретились еще две такие же, а у хлебной будочки увидел четвертую, настолько старую, что даже засомневался, что доберется обратно. На ногах домашние растоптанные тапочки, не по погоде. По сочувствующе-брезгливым взглядам понял, что старуху считают ушедшей из дома и забывшей, куда возвращаться. Время от времени по телевидению сообщают о таких старухах, которых приступ старческой немощи застал на улице, после чего не помнят, куда и зачем идут…
И ни одного старика, мелькнула мысль. Впрочем, мужчины в среднем живут на десять лет меньше, чем женщины. Мало кто доживает до такого… А кто доживает, не рад, что дожил.
Я придуриваюсь, мелькнула обжигающая мысль. Всю жизнь придуриваюсь, страшусь взглянуть правде в глаза. Как будто меня не спрашивал мой Галчонок, что будет потом, когда все умрут, как будто сам не задумывался? Вот и придумал себе сказочку, что ничего не изменится, я и после смерти буду так же ходить на охоту и ловить рыбу. Разве что чуточку сменю место жительства. Даже к лучшему: переселюсь в Поля Обильной Охоты, где не бывает засухи, встречу всех умерших друзей, буду пировать дни и ночи… Ну, в смысле, полет в сверкающей трубе, а потом и вылечу из трубы прямо в Нечто Необыкновенное…
Сам себя обманул, сам себе поверил. Охотно поверил, жадно, взахлеб. А когда вдруг в редкие минуты начинаю смутно тревожиться, что вдруг да будет не так, то тут же хватаюсь за бутылку и с головой ухожу в придуманный мир. Этой бутылкой у нас, у так называемых людей, бывает что угодно: хоть наркотики, хоть доступные девки, а еще лучше – фантастика, где мы неуязвимы и бессмертны, где все делается только по нашей воле. И большим спросом пользуются эти создатели иллюзорных миров, чтобы я в тех мирах благополучно и ослепленно жил, всемогущий и бессмертный, но спину бездумно горбатил в этом мире!
Все еще угнетенный, я отстоял очередь, выбрал и купил помимо хлеба пару пачек кофе, а когда возвращался, та первая старушка была почти на том же месте. Нет, прошла два-три шага. А то и четыре.
Плечи мои осыпало морозом. Если не сумею понять, что от меня требуется, и не сумею сделать что-то важное, то так и застряну в этом теле, состарюсь, стану передвигаться медленно и с трудом, а в изношенном теле одряхлеет даже мой великолепный мозг, жаждущий действия, коленки покроются склеротическими бляшками…
А в одряхлевшем теле одряхлею и я!
Вернувшись домой, пожарил пару яиц, заварил кофе. Что-то я его начал пить, как лошадь ключевую воду. Скоро хлынет из ушей. Неожиданно позвонили в дверь, впервые я сперва посмотрел в «глазок», теперь это обязательно, повернул ключ.
Лена вошла веселая, летящей походкой. Глаза блестели весело, губы налились и расплывались в счастливой улыбке, показывая хорошие, по сто долларов за штуку, зубы. На щеках возникли ямочки, каких я не видел уже давно.
– Хорошая погодка? – спросил я утвердительно.
Она заразительно засмеялась:
– И погодка, и вообще… Когда вышла из метро, там стояли подростки. Как обычно, кучкой. Вытаращили глаза, а один не вытерпел: девушка, девушка! Можно с вами познакомиться!.. Ха-ха!.. Знал бы, что у меня дочь с ним одного роста!.. Ну, почти одного.
Весело напевая, отнесла на кухню сумки, пакеты, шуршала там, хлопала дверцей холодильника. Слышно было, как журчала вода, потом щелкнула крышка кофейника.
– Почему не спрашиваешь, – крикнула она с кухни, – почему я не на даче? Да и что-то к тебе зачастила?
– Спрашиваю, – ответил я. – Что это ты ко мне зачастила?
– Отвечаю, – донесся ее звонкий голос. – Машину из сервиса получить не удалось. Там помимо тормозов и прокладок еще отыскали кучу поломок. А почему пришла к тебе, не знаю!
– Вот так…
– Ну да. Вот вдруг так потянуло!
– Почему? – спросил я, сразу настораживаясь, потому что эти «вдруг» сами по себе не возникают.
– Не знаю. Вдруг как толкнуло что-то. Почувствовала, что надо пойти. Именно к тебе. Другая бы противилась, а я ж знаешь, какая добрая…
– Знаю, – согласился я.
Развод мы не оформляли, ведь их оформляют только в случае, когда нужно вступить в повторный брак, оставались приятелями, имущество не делили, друг о друге пакости не говорили.
– Просто ощутила, – сказала она. Я услышал, как зашумела вода в мойке. – Противиться я не стала, я ж такая… но по дороге попыталась понять, почему вдруг. Мне кажется, с тобой что-то происходит.
– Что?
– Не знаю. Но мне почудилось, что ты вдруг стал намного старше. Я ведь чувствовала себя старше тебя не на год, а… ну, намного. А теперь вдруг как будто рядом со взрослым матерым мужем… Мужем не по паспорту, а в том старом смысле!
– Мужиком? – спросил я, зная, как она поморщится.
– Тьфу на тебя, – ответила она, мимикой и жестами повторяя всю ту картинку, которую я мысленно увидел на пару секунд раньше. – Не прикидывайся! Ты знаешь, я различаю мужчин и мужиков. А так как во мне нет интеллигентной ущербности…
– Вижу, – пробормотал я.
– Да? Может, теперь и в самом деле видишь. От тебя то пахнет холодом, как от айсберга, то всеми фибрами чую незыблемость горного плато, то вдруг что-то от динозавра…
Ее голос, несмотря на ее тридцать лет – как всегда, переживает, что старше меня на год! – по-прежнему чистый и звонкий. От глаз уже разбежались лучики морщинок, но поет по-девичьи прозрачно, задорно. Все больше времени и денег уходит на кремы от увядания кожи, от старения, от морщин, от огрубения, перед сном намазывается чем-то жутким, сидит в постели, не двигая даже бровью около часа, чего-то ждет, даже ухитряется замечать какие-то улучшения, освежение, но я-то не обманываю себя такими иллюзиями, вижу, что природу не проведешь и на козе не объедешь.
– А что, – сказал я вслух, – подростки или не подростки, но правы. Выглядишь ты в самом деле так, будто тебе восемнадцать…
На кухне послышался ее звонкий смех, крикнула весело:
– Что-что? Не расслышала!
– Как будто тебе восемнадцать! – крикнул я.
Хотел добавить, что ей и в самом деле восемнадцать, там, где-то глубоко внутри, даже не в теле, что стареет почему-то быстрее нас самих, а именно в нас, которые намертво всажены в эти тела… но всплыла страшноватая в своей здравости мысль, что на этой планете никто и не добивается быть восемнадцатилетним или тридцатилетним. Всего лишь тридцатилетний хочет выглядеть восемнадцатилетним, пятидесятилетний – тридцатигодовалым…
Да какая разница, мелькнуло в голове. Как мало хотят люди этой планеты! Всего лишь выглядеть. Быть моложе с виду, чем одногодки. Шестидесятилетний горд, что ему дают не больше сорока пяти. С тридцатилетними и не пытается равняться.
– Сегодня Леонид с Настей заглянут, – сообщила она без тени смущения. – Я их звала к себе, но ты же знаешь их… Им втемяшилось приходить только к нам вместе!
– Да ладно, ладно, – пробормотал я.
Лена выглянула с кухни, посмотрела как-то странно, но смолчала, снова зашебаршилась, а ко мне в комнату потекли запахи.
ГЛАВА 5
Раньше она готовить не любила, у плиты чаще возился я, что-нибудь жарил наскоро, а Лена потребляла. Потом появился наш Галчонок, но еще до ее рождения Лена вынужденно, находясь в декретном, изучила поваренные книги, приохотилась, готовила сперва только диетические блюда, а потом разошлась и всякий раз старалась удивить чем-нибудь редкостным.
Галчонок, моя очаровательная дочурка, вечно толклась на кухне, обещая стать настоящей поварихой или хотя бы домохозяйкой. Помню, делая первые шажки, наткнулась на стул и ушиблась, реву было!.. Со второй попытки пробраться на тесную кухню стукнулась об угол стула уже по касательной. Похныкала, но с третьей попытки, уже помня о боли, сумела обойти злой и несправедливый стул!
По этому случаю даже испекли пирог, девочка растет не по годам умненькая…
– Как там Галчонок? – спросил я дежурно.
Лена крикнула из кухни:
– Сегодня заявила, да еще с таким убеждением, что никогда-никогда меня не покинет!
– Хорошие слова, – согласился мой разумоноситель. – Милый ребенок.
– Еще бы! Записывать бы за ними. Чтобы потом посмеяться всласть…
– А вообще-то жаль… Скоро покажется тесно в родительском гнезде, крылышки отрастут, и тут же вылетит навстречу свободе и опасностям…
Лена хихикала, а я подумал, что время в самом деле летит стремительно: дочь моего разумоносителя выскочит замуж и сама начнет размножаться раньше, чем он успеет сказать «мама». Но сейчас она всерьез уверена, что всю жизнь так и проведет за спиной родителей, прячась от всех житейских невзгод…
Не так ли и здешние разумоносители могут переходить в следующий стаз? Только у них это связано не с возрастом и половым созреванием. Иначе мудрость в самом деле была бы эквивалентна длине бороды.
Она что-то говорила с кухни, я не расслышал, крикнул:
– Что? Ты что-то сказала?
Она снова что-то прокричала, уже громче, но грохот проехавшего по улице грузовика заглушил ее голос вовсе. Оттуда доносился постоянный шум, равномерный, давящий, который настолько въелся в нашу жизнь, что не замечался вовсе.
Надо бы стекла другие, подумал я тягостно. Или рамы. Вроде бы теперь выпускают такие, звукопоглощающие. Дикий мир…
На какой-то миг мелькнула невероятная мысль, что вот сейчас вместо замусоренной улицы, разбитого серого асфальта в трещинах, неопрятно одетых прохожих… увижу блистательные здания звездных городов, три разноцветных солнца над городом, стерильно чистый красочный мир, летающие автомобили.
Но тело мое уже повернулось, взгляд упал на синее прокаленное небо. Из-за привычной дымки промышленного смога уже целое поколение здесь не видит солнца в том виде, в каком видели его отцы и деды, а ночью не видят того усеянного звездами неба, что видели в прошлом веке.
– И другого мира мне не видать, – прошептал я. Во рту была горечь, словно желчь поднялась к горлу. – Не дожить…
Лена вышла с кухни, веселая и раскрасневшаяся:
– У нас на службе собирают группу на Мальдивские острова! Если наберется десятеро, то скидка на треть… Нам бы уговорить еще двоих…
– Мальдивские? – переспросил я. – Это где?
– Совсем в другом мире, – выдохнула она с благоговейным ужасом. – На другом конце света! Где-то посреди океана на той стороне планеты.
– Здорово, – сказал я, потому что в наборе моих алгоритмов было «как я тебе завидую», «молодец», «привези сувенир», еще две-три привычные фразы, но горечь жгла десны и разъедала язык.
Мальдивские острова, Москва, Нью-Йорк, арабские пустыни… Да какая разница? Ни тебе летающих автомобилей, ни туннелей в прекрасные миры, ни чудес техники… Только сводящий с ума грохот за окнами, только этот больной короткоживущий народ. Какие могут быть мысли о жизни вечной: день прожил – и то счастье среди мрущих от болезней, войн, недоедания, стрессов…
Она вошла в комнату, на ходу скосила глаза в зеркало на стене, мгновенно преобразилась: спина ровнее, грудь вперед, живот втянула, даже губы сразу стали краснее, а брови лукаво изогнулись.
– Эх, – сказала неожиданно. – Выгляжу неплохо, но если бы моей маме родить меня на месяц позже!
– Зачем?
– Как зачем? – удивилась она. – Ну, ты тупой!.. Я была бы моложе на целый год!
Я кивнул, в горле комок. Не понимает. В своей дикарской наивности уверена, что, если бы ее отец с матерью зачали ребенка на месяц позже, это была бы все равно она. Лапушка, даже сестры-близнецы разнятся! Если бы у твоего отца родился ребенок на месяц позже, он был бы слегка похож на тебя… может быть, вовсе мальчик… но даже девочка была бы совсем-совсем не ты…
Я с ужасом подумал о случайностях. Я бы не встретил ее, у меня не было бы нашего Галчонка, у меня жизнь была бы другой… Все было бы иначе.
И только подумать, что и мой отец мог бы пройти мимо моей матери, не лечь с ней в постель в ту ночь, не…
Я почувствовал себя стеклянным, из того тончайшего хрупкого стекла, что ломается при малейшем прикосновении.
Леонид и Настя ввалились довольные, благодушные, с шампанским, огромной коробкой торта. В руках у Насти колышется целый сноп свежесрезанных половых органов существ, которые именуются растениями. Считается, что они чувствуют, но не мыслят, на этом основании их едят даже вегетарианцы.
От этих половых… да ладно, цветов сильно и возбуждающе пахло. На нюханье половых органов особей противоположного пола, как, к примеру, поступают собаки, лучшие друзья человека, наложено табу. А вот половые органы растений даже невинная девушка срезает с дикарской непосредственностью, зарывается в них лицом, балдеет, и – чем цветы крупнее и ярче, тем ее восторг больше… гм… что вообще-то понятно.
Женщины расцеловались, мы с Леонидом хлопнули ладонь о ладонь и сцепили пальцы в рукопожатии: довольно нелепый обычай, еще с каменного века как-то дожил – потоптались в прихожей. Мы с Леной громко и весело напоминали, что у нас пока еще не Япония, снимать обувь не надо, а Леонид на всякий случай говорил, что надо бы дать ногам отдохнуть, после чего сразу двинулись на кухню.
Шампанское – в холодильник, но у меня пара бутылок всегда в запасе, вытащил, к восторгу женщин, обе тут же начали кромсать торт. Леонид развел руками, признавая поражение. Старше меня лет на пятнадцать, он жил по-юношески легко и беспечно, над проблемами голову не сушил, Настя уже четвертая жена, моложе вдвое, но сжились, даже внешне похожи, хотя за последние годы Леонид сдал, сдал…
Я поймал себя на том, что смотрю на него с каким-то подленьким чувством. Сам понимаю, что нехорошо, но ничего не могу сделать. Леонид старше меня. Он умрет раньше. Я буду еще ходить по земле, видеть и слышать мир, голоса, общаться с людьми, получать радость от еды, а он – уже нет… Его не будет.
Сам факт жизни воспринимается как некий сверхдар, который делает нас уже выше и лучше всех, кто жил раньше. Мы чувствуем полнейшее превосходство над всеми жителями Римской империи, будь они рабы, патриции, императоры или философы… уже на том основании, что они умерли, а мы вот живы. Да что там римляне: даже деды и прадеды, будь они все ломоносовыми и менделеевыми, кажутся нам простенькими и глупенькими, ибо мы знаем больше, мы – ж и в е м.