Точно так же через сотню-другую лет на нас тоже будут смотреть, как мы на людей нелепой пушкинской эпохи, или нелепой эпохи Ивана Грозного, или любой другой из прошедших эпох, ибо они прошли, и это главное основание для их нелепости в нашем понимании. И обосновании нашего превосходства.
Я неспешно сдирал фольгу, а Лена на ходу переключала телеканалы. По экрану заметались футболисты, бодрый голос комментатора вопил, кто сколько забил в этом матче, а Леонид хлопнул себя по лбу, расхохотался:
– Вчера веселый анекдот услышал!.. Ха-ха!.. Один знатный футболист, не буду называть его фамилию, после смерти попал в ад. Ну, главный черт и говорит: я смотрел, как ты играешь, – понравилось. От кары совсем освободить не могу, это не в моей власти, но зато сам можешь выбрать место, где станешь отбывать свое пожизненное… то есть вечность. Ну, идет наш футболист по пеклу, смотрит по сторонам. В одном месте в котлах с кипящей смолой сидят, в другом – на раскаленных сковородках, в третьем – на кольях корчатся… Все страшновато, все почему-то не по ндраву. А тем временем идет по берегу озера, полного дерьма, там по горло в этом самом стоят какие-то грешники. Переговариваются, курят, анекдоты травят. Подумал, хоть и воняет, но все-таки лучше, чем в котле, сказал, мол, здесь буду. Ну, спихнули его в дерьмо, смрад страшный, только-только он перевел дух, как появляется надсмотрщик и орет: «Кончай перекур, давай доедай остальное!»
Все захохотали, даже Настенька залилась звонким счастливым смехом здорового плакатного детства. Только я не мог выдавить улыбку. Лицо как замороженное, а в груди вместо сердца ледышка. Тело все еще чувствовало тот черный ужас, который терзал всю ночь, пытаясь загасить сознание.
Все эти анекдоты про ад и про рай тоже от неприятия разумом самой мысли о небытии. Ибо не стоять футболисту в озере дерьма. Будет гораздо хуже. А гораздо хуже – это когда ничего не будет. Ни котлов с кипящей смолой, ни раскаленных сковородок, ни сдирания кожи в той, другой, жизни.
А эти люди… они просто не осознают, что ничего не будет. Знают, но как-то странно знают. Как будто нелепую и ненужную формулу сложного и никому не нужного химического соединения, которую заставили выучить в школе надоедливые учителя.
Леонид сказал, бросив быстрый взгляд на меня:
– Похоже, Егору это рассказывали раз десять. Да не крути проволоку в ту сторону! Сломаешь, потом хоть плоскогубцами…
– Отстаешь, – обвинила Настя. – И мне по три раза одно и то же рассказываешь!
– Что-то с памятью моей сталось, – хохотнул Леонид, ничуть не обескураженный. – Все, что было не со мной, помню!
Эту старую шуточку по поводу «Малой земли» Брежнева я помнил чуть ли не с детского сада, но сейчас она прозвучала странно и тревожно. В груди заныло, словно оголенным электродом провели по обнаженному нерву. Странность в том, что я тоже помню или смутно вспоминаю то, что случилось не со мной. Иначе как это я мог облетать нейтронную звезду, бывать на странных улицах, идти, не проваливаясь, по лиловому туману – снилось и такое!..
Пробка подавалась туго, шампанское в холодильнике месяц, едва выдрал, зашипело слабо, но пробками в потолок – купеческая привычка, рецидив бедности: пусть все видят, что мы пьем! – без труда разлил по бокалам, даже не выпустив пену на стол через края.
По ритуалу звонко чокнулись краями фужеров, отпили, похвалили вкус и букет, хрен там букет – подделка, принялись за торт. С экрана телевизора нечто длинноволосое с жаром говорило о проблемах СПИДа, о тысячах больных, а скоро их будут десятки тысяч, мы за столом употребляли торт, слушали, кивали, соглашались, со стороны вроде бы в самом деле прониклись этой тревогой и болью.
Но в мозгу у меня билось болезненное и намного страшное: какой СПИД, какие десятки тысяч? Шесть миллиардов поражены этим СПИДом! Все человечество. И дети, вплоть до самого крохотного младенца. И этот СПИД передается по наследству. У нас всех иммунодефицит бессмертия. Мы все умрем очень скоро. Все. До последнего человека. И даже те, которые придут после нас, тоже умрут. Но они – ладно, черт с ними. Самое худшее, что умрем мы. Да и это не так важно, самое же что ни на есть важное, что умру я.
Леонид внезапно посерьезнел:
– Это что, СПИД не самое страшное.
– А что страшнее? – живо поинтересовалась Лена. – Рак?
– Болезни всех не поражают, – ответил Леонид. – Даже в эпидемии чумы, когда вся Европа, казалось, вымирала, находились люди с иммунитетом… Но вчера астрономы наконец подтвердили, что знаменитая комета Аттила, что в прошлый раз прошла так близко, на этот раз столкнется с Землей.
Лена сказала громко и победно:
– А я знаю! Комета – это видимое ничто. Так сказал не то Галилей, не то Ламарк. На самом деле в моей сумочке больше массы, чем в десяти таких кометах.
Лицо всегда улыбающегося Леонида на этот раз осталось серьезным:
– Дело в том, что… Да-да, дело в том, что эту комету правильнее было бы назвать астероидом. Он немногим уступает массе Луны. Даже если пройдет близко, то это будут такие возмущения по всей Земле!
Лена вскинула брови:
– Возмущения? Митинги? Забастовки?
Леонид сказал очень серьезно:
– Даже наша Луна, что на расстоянии… гм, словом, на очень большом от Земли, вызывает океанские приливы и отливы. А если Аттила пройдет ближе, чем Луна, то земная кора точно так же задвигается, как и морские волны. Напоминаю, что земная кора – это пленка на кипящем молоке. Под тонким слоем земной коры – многосоткилометровый слой кипящей магмы! Словом, от нашей цивилизации не останется и следа. Мала вероятность, что вообще уцелеют хоть жуки или тараканы. А если астероид столкнется с Землей, то…
Он даже побледнел, щеки осунулись. Настенька звонко и неуместно захохотала. Ее глаза были устремлены через плечо мужа. Там знаменитый клоун, толстый и напыщенный, швырялся тортами.
Лена рассмеялась следом, смех ее был беспечным и заразительным. Я ощутил, что и сам начинаю хохотать, глядя, как толстый человек в нелепой одежде то поскользнется на кожуре, то плюхнется в лужу, то ему в который раз швырнут в лицо тортом… Рядом визжала, изнемогая от хохота, Лена. Ей вторила, не сдерживаясь, Настя.
Когда пошла реклама, Леонид поспешно достал сигареты:
– Я курну на балконе? А когда начнется, крикните.
Лена вслед крикнула задорно:
– Капля никотина убивает лошадь!
– Пусть не курит, – отозвался Леонид привычно. – Да и вообще, какой дурак дает лошади курить?
Он исчез, плотно притворив за собой дверь, чтобы не потянуло сигаретным дымом. Настя вздохнула:
– Ему и пить нельзя, и курить вредно! А он и то, и другое и… гм… в третьем усердствует тоже.
Обе засмеялись заговорщицки, я молчал, посматривал одним глазом на балконную дверь. Леонид жадно затягивался, дым валил из ноздрей, как у Змея Горыныча. Шампанское ударило в голову. Во всем теле ощущалась приятная расслабленность, но блаженное успокоение в мыслях не приходило.
Какая к черту борьба с алкоголизмом, мелькнула горькая мысль, с курением, наркотиками! Смешно, когда рассказывают о том, что капля никотина убивает лошадь. Что двадцатилетнему парню до того, что в пятьдесят лет он заработает рак легких? До пятидесяти целая вечность…
Курят потому, что хотят быть в стае. Курящие – как бы единая масонская ложа, отдельная стая, замкнутый союз, где все помогают друг другу… одалживая сигареты… Некурящий оказывается волком-одиночкой, а привычному к стае человеку это страшновато…
А с алкоголем и того страшнее. Человек инстинктивно страшится сверкающей горы, на которую надо карабкаться. Внизу, в теплом болоте дочеловеческих инстинктов, откуда вышел после сотни миллионов лет неразумного существования, уютно, не страшно… И если принять дозу, то возвращаешься в это состояние доразумности, покоя, власти глубинных инстинктов. Немногие могут удержаться на сверкающем склоне горы, не поддаться соблазну скатиться в теплое болото.
Леонид, вернувшись, потер ладони, кивнул на опустевшие фужеры.
– Наливай!
Я разлил, обходя свою посудину. Леонид вскинул брови: такого за мной не водилось. Я криво усмехнулся: а что мне с того, что подумает или как истолкует это существо? Все равно оно скоро умрет. Как и остальные двое.
А я смотрел на Леонида, он ел, похохатывал, что-то рассказывал, весело блестя зубами, жестикулировал. Неужели, мелькнула мысль, он… это вот, которое Леонид, тоже… есть? Существует?.. И тоже что-то чувствует, понимает, даже думает?.. Неужели в этом существе тоже есть «я»?..
Не слишком ли много, метнулась смятенная мысль. Я – это понятно. Я себя чувствую. Его я не чувствую, значит – его нет. Или оно есть, как некий орнамент вокруг моего бытия. Как деталь некого извилистого коридора моей жизни, моего пути. Я иду, мне кажется, что передо мной простор, а на самом деле всюду незримые стены, где камнями служат и люди, и взгляды, и мои собственные желания, хотения, заблуждения, страхи, надежды.
Я видел, что эти остальные посматривают на меня как-то странно. Да, держусь как-то иначе, хотя вроде бы уже не инопланетянин… хотя кто знает… но все же теперь я чувствую себя так, словно стою на следующей ступени эволюции, а они остались еще там, в млекопитающих. Пусть даже в приматах.
– Только шампанское, – сказал Леонид со вздохом. Он поднял бокал, рассматривал пузырьки, отчего его глазные яблоки жутко скосились почти на кончик носа. – Даже от пива начинается. Ну, голова трещит, тяжесть во всем теле…
– У всех тяжесть, – живо возразила Настя. – Это же расслабон! Такой приятственный.
– Приятственный, – буркнул Леонид. – Но когда задницу не можешь вытащить из глубокого кресла…
Он жаловался и жаловался, а я внезапно подумал: а чем у меня лучше? Да, я сильнее, моложе, здоровее. Лучше выгляжу, женщинам нравлюсь. Но всего через несколько лет, пусть даже несколько десятков лет, ведь это так мало! – состарюсь до безобразия, буду ходить с палочкой, забывать свое имя, гадить под себя… а потом и вовсе угасну. Совсем. Меня сожгут или закопают, но это будет уже потом, а еще до этого меня не станет.
Лена как услышала мои мысли или же тень моих мыслей, потому что от самих мыслей ее бы перекосило, если бы не умерла сразу от ужаса.
– Будет вам расслабон! Вот если та комета в самом деле шарахнет…
– В самом деле, – подтвердил Леонид хмуро. – Астрономы еще в Древнем Египте точно предсказывали затмения и движения планет. А сейчас так и вовсе до долей секунды и до миллиметра!
Настенька обернулась ко мне.
– Что-то Егор теперь такой молчаливый!
– Грустит, – поддакнул Леонид.
– О чем?
– Ну, о чем может грустить молодой и здоровый мужчина?
– Фу, какой ты…
Леонид с хитрой усмешкой повернулся ко мне.
– А в самом деле. Как думаешь, есть шансы хоть кому-то уцелеть в этой всемирной катастрофе? Если закопаться в бункеры, сделать запас еды на сто лет…
– А какая ж это всемирная? – удивилась Лена. – Всемирная – это когда все вдрызг!
Они с таким смаком рассуждали о столкновении кометы с Землей, что у меня волосы зашевелились на затылке. Они ж ничего не понимают! Они по-прежнему чувствуют себя на той земле, что неподвижна, плоская, как бильярдный стол, стоит на трех китах и накрыта надежным хрустальным куполом… ну пусть в центре мироздания, а вокруг нее крутится всякая там мелочь вроде Солнца, Луны и звезд… И никакая комета…
И опять не то, мелькнула страшная мысль. Что такое по-настоящему всемирная катастрофа? Это не удар кометой, не ядерная война, не экологический хаос или перенаселение! Это не истощение ресурсов. Всего лишь гибель человечества или всей планеты Земля. Мелочь… Всемирная – это когда умру я. Со мной исчезнет и весь этот мир.
И вообще все.
ГЛАВА 6
Когда они ушли, Лена села дозваниваться до Макеевых, если что не так, то можно и на электричке к дачам, а я побрел в ванную. Снова из зеркала с недоумением уставилось существо, в которое я всажен. Вода бурно хлестала из обоих кранов, я торопливо разделся, ноги мои заученно перенесли меня через уже теплый эмалированный край.
Лежа на дне, сперва чувствовал тяжесть своего тела, потом вода поднялась, я ощутил себя в невесомости, блаженном состоянии, испытанном разве что в доразумности, когда витал вот так же в околоплодных водах…
Горячая вода чуть ли не пропитывала тело насквозь, малейшее движение, как пушинку, приподнимало в общем-то грузное тело моего разумоносителя. Вдруг, когда чувствовал покой и счастье, кольнуло горькое: но это все временно! Потом этого никогда не будет. Когда твои обглоданные червями кости будут лежать в земле, уже никогда не ощутишь, как опускаешься в горячую воду, как нежишься перед тем, как потянуться за увлажняющими и сберегающими шампунями…
Горечь перешла в холод. Страх прокатывался по телу все учащающимися волнами, словно я превратился в судорожно убегающего червяка. Во мне возникла жажда что-то делать немедленно, ведь я с каждым мгновением старею.
Потом чернота накрыла сознание. Я забарахтался, вода выплеснулась через край, я услышал ее плеск по кафелю, а порог низкий, если перетечет, то сквозь щели попадет к соседу внизу… Чернота медленно, очень нехотя отступила.
Я свесил голову над краем, пустяки, вылилось не так уж и много, но теперь я торопливо ловил взглядом плитки, считал их прямо и по диагонали, множил, высчитывал, сколько пошло на стену, сколько под раковиной… и холод начал медленно истаивать, только внутри все же осталось странное чувство потери.
Так же торопливо я намыливался, терся щеткой, а перед мысленным взором прокручивал формулы завитков газа, дорогу в булочную… нет, лучше к стадиону, лица Насти и Леонида, а когда споласкивался и наспех растирался полотенцем, уже прислушивался к работающему телевизору, голосу Лены, она напевала что-то вместе с группой «Квин».
Потом снова звонок, я услышал ее звонкий голосок:
– Точно?.. Уже?.. Пригнал?.. Ну, наконец-то… Много содрали?.. Грабители… Это они нарочно такие термины придумывают, чтобы голову заморочить… Хорошо, я буду там в шесть. Да ничего, я всегда просыпаюсь рано. Ладно, до завтра!
Когда я появился, уже сухой и чистый, но пустой внутри, она сидела в позе школьницы перед телевизором. Увидев меня, оживилась:
– О, какой чистенький!.. Все, машина уже вышла из этого чертова сервиса. Как новенькая, хотя обошлось это… Так что недельку-две я не буду вылезать с дачи. Если что нужно будет, звони туда.
Я покосился в темное окно:
– Ого, уже скоро ночь. Оставайся до утра. Отсюда к Макеевым ближе.
Она взглянула как-то нерешительно, в голосе было колебание:
– Да как-то…
– Ерунда, – сказал я искренне. – Им к тебе крюк через весь город, это полтора часа на машине! А утром время дорого. А ко мне не больше десяти минут!
Она снова долго думала, поглядывая на меня, наконец ее бровки поднялись.
– Ладно, уговорил. Неудобно только сообщать… чтобы заехали по такому адресу…
– …какой ты клялась забыть, – засмеялся я.
– Я этого не говорила! – вскричала она негодующе. – Макеев тебя и сейчас уважает!
– Тогда в чем проблема? – удивился я.
Она фыркнула, отвернулась. По экрану двигались ее любимые ведущие, гремела отвратная музыка, вопли, дурацкий хохот за сценой, а я ощутил себя несколько легче, защищеннее, словно это слабое существо в самом деле может меня защитить от самого страшного, что меня ждет, – небытия.
Второй раз с такой же сокрушающей мощью тоска нахлынула, когда ужинал. Снова со страшной отчетливостью ощутил, что скоро все это исчезнет. Меня не станет, никогда уже я не смогу почувствовать вкуса борща, жареного мяса, горячего кофе… Раньше вспоминал о смерти только перед сном. Когда темно, когда можно углубиться в себя. А сегодня впервые ощутил свое близкое исчезновение при ярком свете, погрузившись в теплую воду ванной, и вот опять… Или это приходит тогда, когда мозг ничем не занят и я могу отдаться о щ у щ е н и ю?
В полночь Лена, помню, обычно переключала телеканал, какой бы мексикано-украинский сериал ни шел, на свой любимый, криминальный. Там в течение пятнадцати минут очень коротко перечисляли и показывали истекающих кровью жертв при дорожных авариях. Обычно ребята с телекамерами успевали так быстро, что телезритель вживую видел, как распиливают сплющенные автомобили, выволакивают истекающие кровью останки, сами определяли, кто уже мертв, кто умрет по дороге в больницу, а кто выживет…
Показывали сбитых автомобилями, раздавленных. На экране вовсю полыхали пожары, в которых горели бомжи, но иногда и жители респектабельных квартир. Еще в день по три-пять убийств, обычно пьяные разборки, но иногда и эффектные заказные убийства.
Сейчас она тоже не изменила своей милой привычке. Мы лежали в просторной общей постели, друг друга не трогали, почти брат и сестра, ее рука пощелкала пультиком, и отсвет пожаров и пролитой крови упал на ее милое лицо. Я косился на нее, видел, как под пухлыми губами скрываются острые зубки универсального хищника.
– И что тебе там нравится? – спросил я. Она удивилась, не отрывая глаз от экрана, там санитары бегом пронесли на носилках залитое кровью тело.
– Ты чего? Раньше и тебе нравилось!
– Было, – пробормотал я.
– Ну и что вдруг?.. Правда, сегодня как-то мало убитых… И на пожаре никто не сгорел. Скучно.
– Зато на дорогах погибло семеро, – сказал я саркастически.
– Это да, – согласилась она обрадованно, со здоровым блеском в глазах. – Особенно когда эти две иномарки на полном ходу лоб в лоб!.. Не помогли все эти хваленые ремни безопасности, подушки…
– Лобовой удар, – пробормотал я. Плечи мои передернулись. – Они даже не успели почувствовать боли… наверное.
– Это вряд ли, – заявила она авторитетно. – Это в «жигуленке» бы сразу, а здесь все-таки иномарки… Вон тот спасатель говорил, что еще слышал стоны, когда резали машину, чтобы извлечь тела!