– Во дает! – сказал Вавилов напряженно. – Будто ребенка вынес в одеяле! Это куколка?
– Личинка. Куколок не тревожат. Смотри-смотри!
Но Вавилов и сам не отрывался от стекла. За первым муравьем побежал второй, третий… Спеша и спотыкаясь, они карабкались вверх по длинному извилистому коридору, вслед за ними показались еще белые-белые личинки, еще… Муравьи заносили их в горизонтальный туннель прямо под поверхностью: явно там почва прогревалась хорошо.
– Если лампу выключить, – объяснил я, – попрут обратно. Вряд ли в глубине теплее, зато безопаснее.
Вавилов сказал задумчиво:
– Интересные зверюки… И целый мир! Как, говоришь, ты их ловил в эти банки?
– Да это просто. А что, тоже хочешь завести?
Он посмотрел на муравьев с завистью, вздохнул, мясистое лицо обвисло еще больше:
– Теперь хотел бы… Но не смогу. Сам понимаешь, я не ты. Мне условия не позволяют.
– Жена?
– Жена, теща… Неприятности дома, все чаще о разводе подумываю.
Я присвистнул. Он грустно усмехнулся:
– Твои муравьи, как и вообще любое хобби, для благополучных семей. Кто станет заниматься бегом трусцой, когда твой дом в огне? А у меня горит.
Я попробовал пошутить:
– Ого! Синим пламенем?
– Не синим, – ответил он грустно, не принимая шутки, – но горит.
Я раскрыл рот, но вздохнул и стал бросать мурашам волоконца рыбы. О черной ледяной тоске, что поселилась во мне, никто не знает, а со стороны я в самом деле сыт, пьян и нос в табаке. Возможно, он прав, сам не подозревая, и в другом: только человек, у которого не горит дом, сможет поднять взор к небу, всмотреться, ужаснуться звездной бездне.
– Ну ладно, – сказал он. – Я пошел.
– А дискету? – спросил я.
– Какую дискету?
– Ну, ты же занес…
Он отмахнулся:
– А, это… Забыл. По сети скину. Загляни сегодня в почтовый ящик.
– Загляну, – пообещал я. – Со мной все в порядке. Правда. Может быть, даже чересчур.
После его ухода я пытался вспомнить, какая мысль дразнилась, показывала кончик хвоста, как Маринка язык. Что-то о муравьях, общности с человеком… или не человеком? Может быть, общности с чем-то еще, чем-то живым, в отличие от мертвой материи…
В грудь кольнуло острым, а перед глазами возникла пугающая чернота с холодным блеском. Мертвая материя тоже усложняется. Сперва был Праатом, после взрыва разлетелся, постепенно усложняя обломки, сцепляя один с другим, образовывая сложные соединения, пока не появились такие сгущения, из которых затем галактики, звезды, планеты, а дальше на планетах, по крайней мере – на одной, возникло еще более навороченное, за неимением другого слова именуемое жизнью. Амебы, рыбы, динозавры, человеки, мы все из той же мертвой материи, что и вся остальная Вселенная. Из той же, из чего звезды, галактики, пространство.
Словом, я и есть та частичка Вселенной, через которую она старается развиться как можно быстрее, на которую возлагает наибольшие надежды.
– Стоп-стоп, – сказал я вслух, пытаясь разобраться в хаосе мыслей, – она старается, она возлагает… Ведь это я и есть Вселенная! Руки мои не мыслят, но я их тоже считаю частью себя. Пусть звезды не мыслят, как и камни под моими ногами, но они тоже часть меня. Это верно как дважды два, но… Итак, первый шажок – это взрыв Праатома. Можно его считать началом жизни вообще. Второй – усложнение структур до уровня галактик, звезд, планет. Третий – до уровня возникновения жизни органической. Четвертый – усложнение до так называемого разума. Но усложнение структур все ускоряется и ускоряется: вот уже этот разум вдруг осознал, где он находится. В каком теле, времени, месте. И понял, что – смертен.
Стены качались, двигались, я задевал их плечами, отталкивался ладонями, но сидеть не мог, вскакивал и снова метался по квартире, как загнанный в ловушку зверь. Смутные мысли и неоформленные образы приходили из странных глубин: то ли рождались в моем черепе, где уже кипит нечто на грани бреда, то ли мой мозг их только принимает, еще более смутные и неотчетливые, затем кое-как формирует в понятные мне силуэты, но и те для меня слишком чуждые, я их не воспринимаю, как собака в упор не видит даже самые лучшие фотографии и не узнает в скульптурах людей и даже других собак.
– Усложнение, – повторил я вслух. Прислушался к себе, словно надеялся поймать Кого-то или Нечто, что говорит за меня. – Усложнение материи ускоряется… Сперва между эволюционными скачками тянулись миллиарды лет, затем шли сотни миллионов, а после появления человека я возник всего лишь через миллион, плюс-минус, лет…
Резко и неуместно зазвонил телефон. Я вздрогнул, поморщился. Звонки не прекращались, мои пальцы приподняли трубку и тут же опустили. Возможно, это сделал я, но возможно, кто-то из оставшихся двоих: мой разумоноситель, то есть человек, существо этой планеты, или же сама материя, Вселенная.
Через час в дверь позвонили. Я поколебался, но это уже не трубка телефона, второй звонок намного настойчивее. В дверной «глазок» видно раздутое чудовище, никак не научусь узнавать людей. Чудовище делало нетерпеливые знаки, я поколебался, открыл дверь.
Лена стояла с большой сумкой у ног. Щеки раскраснелись, она воскликнула:
– С тобой все в порядке?
– А что могло случиться? – ответил я вопросом на вопрос.
– Я тебе звонила, звонила! А все обрывается и обрывается! Линия паршивая… Или ты сидел в Интернете?
– Если бы в Интернете, были бы короткие гудки, – объяснил я. – А с тобой все в порядке?
Она уже прошла в квартиру, сумку оставила в прихожей. Голос ее раздался в районе платяного шкафа:
– Я на минутку! Там внизу ждет машина. Неожиданно удалось взять путевки на Черепаховые острова. Со скидкой. Говорят, фирме надо было куда-то деть деньги, иначе пришлось бы все отдать налоговой инспекции… А так на нужды работников, улучшение их быта… Ты куда задевал мой старый англо-русский разговорник?
– Возьми словарь, – предложил я.
Она отмахнулась:
– Я всего на неделю. Ради этого учить язык?.. А вылетаем сегодня вечером. Ночь через океан, а утром уже под пальмами. Представляешь?
– Нет, – ответил я. – Этого я не представляю.
ГЛАВА 27
Ее унесло вместе с сумкой, где нашлось место и потрепанному разговорнику, а я попытался вернуться к прерванной мысли, отыскал обрывки. Итак, из-за этого смутного ощущения родства со всеми людьми, зверьми и даже с неживой природой… ощущения даже не на клеточном уровне, а на гораздо более низком!.. сознание этих существ… мое в том числе, отказывается принимать смерть как абсолютное прекращение жизни. Человек чувствует, что не может вот так просто исчезнуть весь. Тело сгниет, его сожрут черви или сожгут в крематории. Но что-то же остается? Потому покойника, вопреки рассудку, хоронили со сложными обрядами, в древние времена – с конями и женами, ныне… ныне тоже с обрядами. А могилки украшают цветами и разговаривают с покойником.
Это ощущение родства вызвало непрекращающиеся попытки как-то установить связь с остальными родственниками. Хотя бы ближними! Воздействовать на других, заставить человека сделать то, что хочешь ты, велеть горе сдвинуться, а звездам вспыхнуть в другом месте…
Эти нелепые попытки одинаковы в Древнем Вавилоне, средневековой Европе и в наше насыщенное компами время. Одинаковы потому, что это смутное ощущение, родства не ослабевает, хоть и не становится сильнее. Понятно же, организм один…
Под этим углом жизнь все еще самое ценное… Но уже не человечка лично! А жизнь того сверхорганизма, частью которого человек является. Не можешь чувствовать себя как часть вселенского организма, почувствуй хотя бы на уровне всечеловеческого. Или даже своего народа, племени. Хотя племен уже вроде бы нет, разве что где-то в Африке, так хоть на уровне нации. Это и достойнее, да и вернее, а не детски наивное: человек – это Вселенная.
Прозрачное стекло окна странно мерцало. Мои муравьи, как дикие, так и «домашние», выплеснули из недр «муравейников» сотни молодых самок. Вот те и ползали по окну, пытались взлетать, падали на подоконник и долго неумело барахтались, ведь крылья даны на один-единственный полет, врожденных навыков нет…
Я поспешно толкнул створки. Свежий воздух ворвался в комнату, многих смел на пол, но тут же все устремились на волю, на простор…
В солнечном свете прозрачные крылья блестели, как осколки слюды, но когда молоденькие самки закружились сверкающим облачком, это напомнило мне цветущие яблони. Такие же снежно-белые нежные лепестки, такие же праздничные деревья в свадебном наряде… Короткий миг длится это зрелище. Вчера еще только распускались почки, а завтра лепестки уже начнут опадать. Оплодотворенный цветок начнет поспешно сбрасывать лепестки: чтобы пчелы и шмели не докучали, чтоб издали видели – свадьба отшумела, отцвела, уже им тут делать нечего… начинается совсем-совсем другая жизнь.
И медленно кружатся в воздухе белоснежные лепестки, тихо и печально ложатся на сырую землю. Все! Конец! Больше не цвести. Только один раз появляется в белом свадебном наряде этот цветок, а потом всю оставшуюся жизнь будет растить плод… Если, конечно, все пройдет удачно, ничего не нарушится. Сколько белых подвенечных платьев было на яблоне! Сколько надежд! Если бы все сбывались…
Взгляд упал на балкон дома напротив. Там тоже вчера шумела свадьба. На балкон выходили курить празднично одетые самцы, дважды появлялась воздушная невеста в сверкающем подвенечном платье: белом, роскошном, тоже данном только на один полет.
Сейчас на балконе суетливо копалась в ящике с рассадой молодая самка. Вчера к вечеру я видел издали, что белый накрахмаленный наряд уже тяготит. Уже не нужен, свою роль выполнил, теперь невестой владел властный инстинкт снять его – снять навеки! – избавиться от него, сбросить и поскорее ринуться в новую жизнь, лихорадочно строить свою собственную норку, свой мирок, народить крепких здоровых детей…
«Счастливого полета, – сказал я еще раз мысленно. – Хотя нет, теперь счастливого зарывания в быт. Найти себя в нем…»
Челюсти свело непроизвольной судорогой. Мой разумоноситель зевнул с волчьим завыванием. Это тело из костей и мяса выгнулось и потянулось вверх, затрещали суставы, а мышцы сладостно заныли.
– Что? – спросил я себя. – Что ты хочешь? Чтобы я сварил кофе покрепче? Или наоборот – впал в это загадочное состояние отключки?.. Когда со мной что-то происходит, а я не знаю что? Понимаю, сон для тебя – потребность важнее, чем жрачка или даже питье. Без еды, говорят, можно прожить пару месяцев! А вот без сна…
По телу снова пробежала судорога. Что-то изнутри рвалось в мозг, а на пути вырастали заборчики, ограждали, заслоняли. Пахнуло звездным холодом, простором, затем ощущение утраты, я снова тот же человек. Нормальный человек, в голову которого только что лезла какая-то шиза, но моя психика устояла, я нормален, я здоров, я как все…
Стон прозвучал в квартире, как оборванная струна. Я рухнул на диван, сдавил голову ладонями, закрыл глаза. К черту заслоны, кто сказал, что я хочу быть нормальным человеком? Я уже ненормальный!
В мозгу начало оформляться нечто огромное, невыговариваемое словами, даже не ухватываемое моими слабенькими чувствами, к тому же у меня их всего жалких пять, а здесь не хватит и десятка… или сотни…
Череп затрещал, жар покатился по костям. Я уже не знал, изнутри это идет или же нечто космически огромное прорывается в меня извне.
На краткий страшный миг, в котором исчезло время и пространство, я в самом деле ощутил себя частью некоего Сверхсущества. Вот я сделал выдох, галактики, как вспугнутые воробьи, тут же понеслись во все стороны, а едва я сделал вдох, галактики и туманности, все пространство понеслось обратно. Когда все звезды и галактики слетятся ко мне, я засну, наступит великий покой, и мне будут грезиться сны, а потом я проснусь, произойдет мощный выброс материи, что понесется через пространство моего тела, постепенно обретая очертания туманностей. А те будут медленно конденсироваться в галактики, из сгустков материи возникнут новые звезды, возле некоторых на пылинках грязи, именуемых планетами, возникнет молниеносная жизнь, а галактики, потеряв инерцию разгона, замедлят бег, а затем устремятся обратно с нарастающей скоростью. Снова все слипнется в одно-единственное ядро, в котором не будет ни времени, ни пространства, а масса не поддается пониманию…
У нас всех, в каждом человеке, смутно дремлет это ощущение общности со всем миром, и особенно с другими людьми. Ощущение общего организма. Это смутное чувство еще с первых проблесков сознания воплощалось в веру о переселении душ в зверей, птиц, рыб, насекомых, даже в деревья и камни. Когда пришло время мировых религий, а потом и науки, то все равно осталась вера в существование после смерти. В загробном мире с чертями, озерами пылающей смолы, в некоем царстве Высшего Разума, в последующих исканиях вроде жизни во всегалактическом Компьютере.
Так же кровеносные шарики, носясь по нашим венам, могут смутно ощущать связь с другими такими же, потому что все, хоть и каждый по себе, но тоже часть огромного организма. И самым мудрым не понять ни облика огромного сверхорганизма, чем являюсь я, ни его целей, ни поступков, даже не увидеть поступков.
– Эй-эй, – сказал я, обращаясь к Сверхорганизму, частичкой которого являюсь сам, – ты там поосторожнее на улицах. Не переходи на красный свет! И вообще побереги себя. Ты-то что, а вот каждый синяк на твоей харе – это гибель двух-трех цивилизаций. Да не каких-то ацтеков или майя, а взрывы сверхновых, гибель звездных систем? А то и пары-тройки галактик.
Ответа не было. Или потому, что я говорил со смешком, ерничал, о многих вещах до свинячьего писка страшимся говорить серьезно, или…
В черепе вспыхнула настолько яркая мысль, что волна жара опалила щеки, зажгла уши, а на висках вздулись вены, толстые, как пиявки.
Какого черта? К кому я обращаюсь? Уже ведь давно понял… умом понял, что нет ни Бога, ни Творца, ни Небесного Конструктора! Умом пришел, хотя примитивненькие чувства постоянно шептали, что нечто такое есть… И вот теперь ум и чувства впервые не грызутся.
Нет ни Бога, ни Творца, а есть Вселенная. Она доусложнялась до возникновения в одном из уголков себя искорки разума. Настоящей, а не той, что разумом зовут люди. Муравьи тоже, может быть, зовут себя единственно разумными! Теперь Вселенная пытается познать себя через меня. А то, что я, стоя вот здесь, вижу только краешек своей галактики, так и мой разумоноситель смотрит на свои ноги издалека, а затылок не видит вовсе.
Из зеркала на меня уставилось существо, облик которого я изучил до дыр. То, в котором я живу. То самое, в котором я и останусь. В этом теле, пока не остынет, и в этом времени…
Иголочка больно кольнула в сердце. В то же время душа трепетала от необъятности мысли, что Сверхсущество видит мир не глазами всех людей! – зачем ему глаза идиота, а только глазами самых умных, мудрых, продвинутых. Может быть, этих людей всего пара сотен на все человечество? Может – десяток.
Но возможно и такое, что это один человек!
Сердце колотилось чаще.
Понятно же, что этот человек – я.
Часть III
ГЛАВА 1
Марина и Людмила, жена Аркадия, закончили просматривать журналы мод, взялись готовить салат. Мы с Аркадием, астрологом, переглянулись. Он предложил:
– Хотите взглянуть на мой телескоп?
– И в телескоп – тоже, – отозвался я с готовностью.
Он вскинул брови:
– Правда? Мне кажется, все меньше людей поднимают головы к небу. Раньше было иначе… Сегодня как раз на редкость чистое небо. Раньше, помню, этого вечного смога не было. Разве что облака или тучи, но и те ненадолго.
– Помню, – согласился я.
Он пропустил меня вперед в прихожую, там уже я посторонился, он открыл дверь, пропустил меня, зато я первым прошел к шахте лифта и коснулся кнопки вызова.
– А помните, – сказал он с некоторым удивлением, – еще с десяток лет назад был настоящий астрономический бум? Не только в специальных журналах, но в простой периодике разворачивались дискуссии о возникновении галактик, о пульсарах, квазарах, квазагах, нейтронных звездах, «черных дырах»… Выступали с обширными статьями видные астрономы, с ними увлеченно спорили читатели, приводили свои доводы…
– Помню, – сказал я снова. – У меня на полке все книги по астрономии – перепечатки с изданий тех лет.
– Вот-вот! А потом как отрезало.
– Почему?
Он обернулся и внимательно посмотрел на меня:
– Представляю, но весьма… так сказать, смутно.
– Насколько смутно?
Он усмехнулся моей настойчивости:
– Настолько, что не могу оформить в слова. А мычание, простите, будет звучать хоть и уместнее, но несколько непристойно для человека в костюме от Версаче.
В шахте поскрипывало, огонек приблизился, дверь распахнулась. Я шагнул в кабину, что тут же слегка качнулась. Я постарался не представлять туннель, что начинается сразу за тонким днищем внизу и что на дне туннеля. Астролог же вошел следом, на лице смятение:
– Не понимаю, почему мой мозг закрыт. Хорошо помню, сколько световых лет до ближайшей звезды и сколько – до ближайшей галактики. Но в то же время я чувствую всеми фибрами души, что мир плоский, недвижим… разве что не на трех китах! И в черепаху не верю. Но в остальном я во Птоломеевой Вселенной. Земля для меня – центр Вселенной, а Солнце… Солнце вокруг Земли! Хоть убей, не могу представить, что Земля – круглая. Да, это я говорю другим, рассказываю устройство Вселенной… в свете современных знаний, но мозг мой автоматически захлопывается, когда я пытаюсь себе представить хоть что-то…
Дверцы лифта раздвинулись. Мы поднялись по металлической лесенке, Аркадий открыл люк и вышел на крышу. Я сделал шаг следом и застыл, словно меня окунули в жидкий гелий. Космический холод пронизал до костей. Весь огромный небесный свод усыпан звездами, и все эти холодные кристаллы смерти нацелили на меня свои острые грани.