Это правдивая история, в ее шелковой оболочке нет дыр, просверленных Николаем Антоновичем, через которые улетучивается авантюрный дух одиночества, нет вырезов ниже ватерлинии, через которые хлынет гнилое мясо из знаменитого фильма Эйзенштейна. История об одиночестве барана, влекущегося на бойню. И никаких немых мальчиков-летчиков. Но как ни странно, человеческий организм легче усваивает гнилое, как это утверждает Эльвира Евгеньевна, скорбный биолог, поэтому коллективный дух Сани Григорьева в сознании Германа одержал временную победу над одиноким духом короля. И чтобы проделать обратный путь от конца книжки к ее полному исчезновению из памяти, надо отыскать припорошенные снегом знаки - латунный багор, жестянку с веревками, кусок парусины, секстант, сумку почтальона, - назад, назад к реальным с-самолетам Молокова, Леваневского...
6
ВЕСЕЛЫЙ ГЕРОЙ. Сквозь накрахмаленные гардины солнечные узоры медленно переползают с пола на стену, и яркие, веселые блики, подтаяв в верхнем углу застекленной фотографии, передвигаются к краю квадратного зеркала, из которого начинает бить свет. В зеркале отражается кусок двора, втиснутый в проем между гардинами: сквозь путаницу заснеженных ветвей виден угол сарая, крытого толем, отдаленный ствол березы с новым скворечником, взлохмаченное ветром облачко и лапа огородного пугала, одетого по-летнему - в тельняшку и заснеженную кепку с козырьком.
Пугало зовут Странник Тихон. Анатолий палец о палец не ударил в своем огороде, свалив все на плечи жены, зато пугало воздвиг, как памятник своему детству, ушедшему под воду, дав ему имя реального странника Тихона юродивого, обходившего окрестные мологские деревни ровно до тех рубежей, до которых, как выяснилось позже, они оказались затопленными. Уж сколько раз Феб объехал Землю на своей колеснице, а Тихон все так же крепко стоит на месте, его с одного рывка не вытащить: ивовые его ноги пустили корни и сплелись с корневой системой сада, поэтому по весне Тихон пускает свежие побеги, медленно превращаясь из чучела человека в живое дерево.
На тахте, покрытой темно-зеленым куском бархата, полулежат три девушки, три подруги. У каждой свой особенный тип красоты. У Нади - продолговатое лицо с высокими скулами, прямые серые глаза, резко очерченные тонкие губы и длинные русые волосы. У Линды глаза миндалевидные, зеленые, большой рот, чуть тяжеловатый подбородок и грива смоляных волос. У Аси - круглое лицо и копна темно-рыжих волос с медным отливом. Девушки сознают, что на них приятно смотреть, одна чем-то дополняет другую, может, именно это и скрепляет союз разных душ... Девочками они дружили парами. Сначала пару составляли Надя и Ася, потом с Асей подружилась дочка главврача санатория Линда, и Надя не отвергла ее, хотя Линда всегда казалась ей пресной... Повзрослев, они стали повсюду ходить вместе, три красотки.
В комнате сидят Анатолий, Костя и Герман. Анатолий шутит, задирает девушек, жестикулирует. Если б сейчас в дом вошла жена Шура, он не изменил бы своей развязной позы, находясь под охраной посторонних людей. Альбинос Костя со светлыми, чуть навыкате глазами серьезен и немного печален, ему не нравится Надино поведение. На Германа никто не смотрит, он здесь самый младший.
Девушки перекидываются подушками, вплетают пряди волос в одну общую косу... Русые блестящие пряди перемешиваются с медно-рыжими и смоляными, одна девушка выглядывает из-под руки другой, третья накрывает обеих своей черной гривой... "Какие ж вы все красивые, девчата, - говорит Анатолий. - Кость, правда, они у нас красавицы?.." - "Не у нас, а у самих себя", - сдержанно поправляет Костя. Надя бросает на него быстрый взгляд и, отчего-то помрачнев, ложится плашмя на диван. "Пап, - ленивым голосом говорит она, - покажи-ка нам свое сокровище". - "А ну тебя", - добродушно отнекивается Анатолий. "Нет-нет! - капризно отвечает Надя. - Сказано - тащи его сюда!" - "Да разве девчатам это интересно?" - как бы сомневается Анатолий.
Солнце подползло к двум детским фотоснимкам Нади и Германа на стене: Надя, набычившись, с большим бантом и книгой в руках, сидит в беседке Петровского парка, на второй - крошка Герман крутит ручку маминой мясорубки...
Анатолий приносит общую тетрадь. "Это стихи одной дамы, смертельно влюбившейся в моего папку", - объясняет Надя Косте. "Мы просто дружили, немного чопорно поправляет ее Анатолий. - Хороший человек. Интересный. Она свои сны записывала стихами".
Солнечный луч добрался до картинки с самолетом первого северного летчика Нагурского. Эту картинку Герману подарил Костя, который хочет стать летчиком. Нагурский стоит под крылом самолета. Он в солнцезащитных очках-"консервах", забытых лейтенантом Брусиловым. В августе 1914 года Нагурский выполнил пять полетов вблизи северо-западного побережья Новой Земли, но Брусиловскую экспедицию ему найти не удалось, как позже и Нансену. Громоздкий древний летательный аппарат, не то что самолеты Молокова и Ляпидевского...
"Ну, я читаю, - метнув взгляд в сторону Кости, объявляет Линда. Начинается так: сон 23-й. "Связного разговора не выходит, можно только произносить слова... Я: невозможно, невозможно, я вам рада, нет, нисколько. Мох, скамейка, коридоры, светит месяц неустанно... Он: ничего тут не попишешь, невозможно - так не надо, надо что-нибудь другое, что не будет невозможно. Чайник, крепкая заварка, занавеска на окошке, карта древней Атлантиды или что-то в этом роде. Месяц дремлет над окошком, слышен звон дороги дальней. Сонатина Куперена или что-то в этом роде"". - "Что за ерунда", - сказал Костя. "Не скажи, - насмешливо возражает Ася. - Что-то в этом есть. Ваша знакомая была весьма образованна, Анатолий Петрович". Анатолий в ответ развел руками. "Просто ритмически организованный поток сознания. Узор из слов!" - важно произносит он. "Да, как на вашей малахитовой шкатулке", - говорит Линда. "Она уже не наша", - вдруг поправляет Герман. "Да, папа ее обменял вот на эти самые сны", - ядовито говорит Надя. "Да что ты? - Линда удивлена. - И Александра Петровна позволила?" - "Александра Петровна об этом знать не знает", ответствует Надя. "Ой! - Линда всякое событие из Надиной жизни принимает близко к сердцу. - Александра Петровна так дорожила этой вещью! Что будет, когда она узнает!" - "Что будет - и в самом специфическом сне не приснится", безжалостно изрекает Надя. Отец выдавливает из себя усмешку: "Ладно, прорвемся..." Линда с сомнением качает головой. "Читать дальше?" - "Я ухожу", - говорит Костя и подымается на ноги. Надя встрепенулась: "Сиди!" - "Кто ты такая, чтобы мне приказывать?.. Гера, дай мне пройти". - "Герка, не пускай его!" Герман молча подвигается, и Костя уходит.
"Сновидение является освобождением духа от гнета внешней природы", голосом, в котором звенит злость, произносит Надя. Ася слегка улыбается. "Каково же его скрытое содержание?" - "Скрытое содержание таково: дураки не только тянутся к свету, как подсолнухи, они иногда забиваются в неприметные углы, прячутся в коридорах редакций". - "А ты - умная", - совсем упавшим голосом говорит отец. "Надежда светится соломинкой в закуте..." - ласково пропела Линда. Надя насильственно смеется. "Это откуда?" - "Верлен. Читать дальше?" - "Читай", - командует Надя. "Вечер жизни, утро казни, Вий с тяжелыми веками. Поезд мчится к Салехарду или дальше, непонятно. В круге света меркнет книга, слов не разобрать глазами. От того, что видит сердце, впору нам совсем ослепнуть. Ночь с тяжелыми веками. В небе птицы обмирают. Поскорей пришло бы утро, даже если утро казни". Солнечный узор подполз к свадебному портрету Анатолия и Шуры, лиц не стало видно - одно сияние в стекле. "Все поют и рвутся волны к высоте навстречу грому. Буря, скоро грянет буря!"
Сколько Герман помнит соседа Юрку Дикого, тот совершенно не меняется, не стареет - те же впалые щеки, острый быстрый кадык, заносчивый, с безуминкой взгляд, пушистые усы, как у Нансена, покатый лоб и темно-русые волосы, собранные сзади резинкой, как у отца Владислава. Улыбка у Юрки простодушная и вместе с тем хищная. Людям трудно с ним разговаривать из-за громового его голоса. Скажешь ему слово, а Юрка в ответ басит, как с амвона, отметая напрочь всяческую приватность беседы, привлекая внимание прохожих. Это голос хозяина положения, человека, который всем нужен. Без него ни баньку сложить на земельном участке за Белой Россошью, ни дом построить. Калитвинцев Юрка не любит, их сюда прислало из разных концов страны Четвертое управление, на которое Юрка, как он говорит, не работник. Такое странное противоречие - на московских комсомольцев, строящих себе дачки под Цыганками и Рузаевкой, работник, а на Четвертое управление - не работник. Но это только на словах работать приходится, чтобы подсобрать деньги "на пещеру".
Дачный поселок вырос на глазах Германа. Юрку всегда было слышно издалека где он есть. "Боже, Царя храни" или "Наливались эскадроны кумачом в последний раз", - распевал Юрка, балансируя на верхнем углу недостроенного сруба или ползая на четвереньках с молотком по крыше. Хозяйки будущих дач приносили ему обед. Герману, как старательному помощнику Юрки, еще и мороженое. Юрка жадно ел, а оставшуюся еду заворачивал в газетку и совал в карман. Сначала от маленького Германа толку было мало, только под ногами путался, потом он стал подносить Юрке то молоток, то рубанок, потом, встав на верхнюю ступеньку стремянки, держал на ладони гвозди, оттаскивал к роще выкорчеванные комли, помогал настилать полы. А там и молоточком заработал помаленьку. Одним словом, помощник.
Дачный поселок вырос на глазах Германа. Юрку всегда было слышно издалека где он есть. "Боже, Царя храни" или "Наливались эскадроны кумачом в последний раз", - распевал Юрка, балансируя на верхнем углу недостроенного сруба или ползая на четвереньках с молотком по крыше. Хозяйки будущих дач приносили ему обед. Герману, как старательному помощнику Юрки, еще и мороженое. Юрка жадно ел, а оставшуюся еду заворачивал в газетку и совал в карман. Сначала от маленького Германа толку было мало, только под ногами путался, потом он стал подносить Юрке то молоток, то рубанок, потом, встав на верхнюю ступеньку стремянки, держал на ладони гвозди, оттаскивал к роще выкорчеванные комли, помогал настилать полы. А там и молоточком заработал помаленьку. Одним словом, помощник.
Иногда они уходили "потрудиться для Господа", как говорил неверующий Юрка, - бросали недостроенный дом и, несмотря на увещевания хозяина, шли в Корсаково к отцу Владиславу - обшивать вагонкой домик причта или обновлять рамы в высоких узких окнах храма. Юрка орал вслед проезжающим машинам: "Сии на колесницах, и сии на конех, мы же во имя Господа Бога нашего призовем". Машины ответно гудели.
По воскресеньям в храм приходил Анатолий. Исповедовался, причащался, выходил из церкви и тут же вытаскивал из сумки разрезанную французскую булку-"франзольку", с маслом и докторской колбасой. Герман провожал отца до Рузаевки. Дорогой Анатолий пересказывал Герману свою исповедь, свободный от грехов, которые малой кладью перетаскивал от воскресенья к воскресенью и сбрасывал на коврик к ногам отца Владислава. Простодушно делился с Германом, в каких грехах он нынче исповедовался: в невнимательной молитве, во вкушении сыра в пяток по забвению, в неправдоглаголании, в празднословии, в осуждении ближних, в лености, прекословии, унынии, гордыни, гортанобесии, в немилостивом отношении к животным (выгнал с грядок соседскую кошку)... На него как будто вдохновение нисходило, с таким подъемом отец говорил Герману о своих грехах.
Герман хмурился, ему отчего-то был неприятен довольный вид отца, и в то же время было жалко его, как лейтенанта Брусилова, забывшего прихватить в экспедицию такую важную вещь, как солнцезащитные очки. Анатолий гордо шествовал в торжественном сиянии летнего дня, и знакомая природа приветствовала его, но на самом деле он ничего не видел, не туда шагал.
Герман думал об отце Владиславе: зачем тот соглашается выслушивать такую исповедь? Разве не знает, что самый скверный поступок не сравнится по тяжести с тайными соображениями, убивающими все доброе... Зло глубже человека, вот в чем дело, иначе Герман не думал бы с такой настойчивостью, что для того, чтобы в доме у них воцарился мир, необходима смерть одного человека: отца, матери или его собственная... Как можно сказать отцу Владиславу, что ему приходит в голову такая мысль и что он не знает - только ли это мысль или уже желание... А какие мысли приходят в голову отцу, когда он стоит с опущенной головой перед крестом и Евангелием у иконы "Взыскание погибших"?.. Думает, какой он примерный христианин, а сам трясется, как бы у него в редакции не прознали о том, что он ходит в церковь.
Отец оборачивается и крестится на кресты Михаила Архангела: Господи, помилуй, Господи, помилуй!.. Да, помилуй, Господи, и прости не только за рассеянную молитву и гортанобесие, но за неявное убийство, за ночную татьбу, за изощренное издевательство над ближним, за тонкое лукавство, за все злые и добрые тоже дела, ведь мало ли что!.. Настоящие грехи, если их выговорить до конца, выскрести из гортани, подымутся выше головы, выше колокольни, а гортанобесию ангелы улыбаются, как детской шалости.
Любите, прощайте, терпите друг друга, и остальное приложится вам... Как любить? Как прощать? Как терпеть ближнего своего, когда ближний сам ничего терпеть не желает?.. К колокольне ведет окантованная железом низкая дверца. Высокие стертые ступени выводят на площадку с двумя дверями. Одна в крохотную каморку, где хранится облачение. Другая открывается в восьмигранный шатер, где в арках в два ряда висят колокола, над которыми еще крохотные оконца "слухи". К деревянным перилам прикреплены веревки от языков с педалями. Язык самого большого колокола, отлитого при Алексее Михайловиче в Москве на заводе у Поганого пруда при реке Неглинной, прикреплен к ножной педали. Кажется, извлечь звон из этих древних махин может лишь человек богатырского телосложения, а дьякон Михаил щуплый, но шустрый, перебрасывает свое легкое тело вдоль перил с такой стремительностью, что невозможно уследить, который из колоколов приводится в движение и звук за звуком отсылает время за рубежи шестнадцатого века, когда малым ударением начиналась вечерня, великим утреня, а ночью стража перекликалась с башен и колоколен: "Славен город Москва!" Диакон бодро подпевает колоколам, хотя голоса его не слышно, "Трисолнечного Божества предстоятелю светлейший Михаиле..." и "Идеже осеняет благодать твоя, Архангеле...". Сейчас Михаил с Юркой месят известь внизу, распевая псалмы: Юрка басом и чисто, а диакон дискантом и фальшиво.
Герман должен был любить Юрку. Одинокого пещерного человека с громовым голосом, который девять месяцев в году тюкает топориком и ворочает бревна, а три месяца проводит под землей, как Прозерпина, вооружившись картами-схемами пропастей с крутыми откосами и уступами, глинистыми отмелями, влажными и мягкими, на которых отпечатываются следы спелеологов, подземными реками, каменными карнизами, темными коридорами, деревьями из кристаллов гипса, помеченными крестиками на глубине трехсот метров...
Юрка продувает резиновую трубку, которая подает ацетилен в горелку с рефлектором. Герман склоняется над контурной картой. Задание по географии. Льдина треснула, и трещина продолжает расширяться. Он сосредоточенно обводит Чукотку. Юрка молча проверяет зажигалку. "Ты вроде хотел показать мне свой маршрут?" - говорит он. "Тебе интересно?" - "Ясно, интересно". - "Только имей в виду, что прокладка маршрута ведется в плоскости условного меридиана". "Ясно. Боцмана на бак! С якоря сниматься!" Герман криво усмехается. "В начале августа, обогнув с с-севера Новую Землю, вхожу в Карское море..." - "А что докладывает ледовая разведка?" - "С-состояние ледового покрова удовлетворительно. Подхожу к широте восемьдесят первого градуса, к границе с-сплоченных льдов и по сто тридцатому меридиану направляюсь к полюсу. В воздухе непрерывно висит вертолет, с-с которого гидрологи определяют оптимальный курс ледокола. Дальнюю разведку выполняют с-самолеты ледовой разведки. Пересекаю восемьдесят восьмую параллель. До полюса примерно с-сто двадцать миль. Последние тридцать миль прохожу без вертолета, поскольку видимость ограничена. Вот и они позади. С-судно прибыло в географическую точку С-северного полюса... Выхожу на лед и буром вынимаю с-столбик льда. Втыкаю флагшток. Дымовой шашкой расчерчиваю от с-столбика меридианы и параллели и, взявшись за руки с-с командой, с-совершаю по ним кругосветное путешествие..." - заключает Герман и поднимает глаза на Юрку. "Понимаю, - тихо отвечает Юрка. - Взявшись за руки. Если только мамка отпустит". - "Отпустит, - шепотом говорит Герман. - И отец тоже отпустит". - "Ну, отец..." - усмехается Юрка. Герман протягивает руку и двумя пальцами бесстрашно сдавливает Юрке острый подвижный кадык. "Что ты имеешь против моего отца?" Юрка отводит его руку и серьезным голосом отвечает: "Решительно ничего". - "Имеешь, имеешь. А мой отец, между прочим, когда я маленьким астмой болел, носил меня по комнате на руках. Четыре шага туда - четыре шага обратно. Всю ночь. И вообще - он мой отец, ясно?" - "Ясно". Герман поднимается из-за стола с чувством непоправимой беды. В дверях оборачивается. "З-запомни, он мой отец". И хлопает дверью.
Король Людовик Шестнадцатый любил клеить карты. Ему приносили из типографии свежеотпечатанные куски Франции, Австралии, островов в Индийском океане, к одному из которых в этот момент, быть может, приставал Лаперуз, нарезанные наделы воды и суши. Король мог бы соединять по собственной прихоти, не слишком считаясь с параллелями и меридианами, мановением перста сплавляя Аравийскую пустыню в Ледовитый океан или воздвигая Альпы посреди Атлантики. Но Людовик, человек добрый, бесхитростный и аккуратный, добросовестно соединял одну часть земли с другой, не нарушая целостности государственных границ и последовательности часовых поясов. Склонясь над картой при свете свечи, он внимательно следил за тем, как верхний рукав Миссури сливается с нижним, чтобы, случись в этом месте пирога индейца, она не исчезла бы в натеках клея. Он вил гнезда обоих полушарий, на которых сидело человечество, из нитей рек, веток горных рельефов, зерен городов, радуясь порядку, возникавшему под его бессонными пальцами, тому, что всякий град, как яблоня к костылю, прикреплен к своей точке координат. Потом Людовик покрывал карту лаком. Однажды он увидел, что она треснула в двух местах от жара камина. Трещина проходила по 181-му градусу долготы и 73-му широты - как раз по тому самому месту, где морозы рвут термометры, в наушниках отвратительная слышимость из-за вечных помех в эфире, где аэролог с развевающейся бородой бежит стометровку с шар-зондом, а у локатора сидит техник и встревоженно поглядывает на экран. Вероятно, опечаленный король пытался представить себе катастрофу, которая из-за его колдовского манипулирования с бумагой и клеем может разразиться в далекой земле, он подозревал, что всякая мелкая история вроде той, что случилась с картой, содержит в себе зерно события и каким-то образом способна аукнуться во времени.