Осторожно направляя свою лошадь вслед за Матье, которого хорошо знали и многие приветствовали, Оливье слушал, смотрел, примечал все недоброжелательные или глупые речи, переполнявшие его презрением. Он ощущал некое облегчение, смешанное с ожиданием: наконец-то ему удастся увидеть брата Клемана и удостовериться, что в застенках тот не растерял своей удивительной энергии. Особенно ему хотелось знать, куда направят брата его после приговора. Может быть, тогда он осуществит то, о чем мечтал все эти годы, — вырвет своего учителя из рук палачей. Пока он содержался в донжоне, это было сделать невозможно, но если его переведут в какую-нибудь провинциальную крепость, появился бы вполне реальный шанс... Как ни тяжела была задача, она ничуть его не путала, напротив! Наконец-то он сможет посвятить свою жизнь самому благородному делу! Даже испытанная им радость — несомненная! — когда он понял, что руки его способны создавать «картинки», не могла сравниться с этой надеждой.
Оказавшись на Гревской площади, они увидели, что новый мост Нотр-Дам — прекрасное произведение плотницкого искусства! — заменивший годом раньше старый Планш Мибре[56], стал черным от наплыва народа, который медленно двигался к громадным белым башням собора.
— Здесь нам не проехать, — сказал Матье. — Придется идти пешком, как все... и хорошенько поработать локтями. Лошадей оставим под навесом «Парлуар де Буржуа»[57]...
— И моего мула тоже? — возмутилась Бертрада. — Я не хочу, чтобы меня затоптали...
— В таком случае, либо оставайтесь с лошадьми, либо Реми проводит вас до Большого моста, но тогда вам придется возвращаться через Сите до Малого моста... который тоже будет переполнен.
— Я останусь здесь! — проворчала она. — Нужно просто подождать, пока церемония закончится.
И вот трое мужчин двинулись вперед пешком: они пробирались в толпе с терпением и упорством, которые были вознаграждены. По улицам де ла Лантерн, де ла Жюиври и Нев-Нотр-Дам они пробрались сквозь узкую паутину проулков в Сите и вскоре увидели, как перед ними возвышается собор. Ближе они не смогли подобраться, хотя перед ним оставалась широкая свободная полоса, которую охраняли гвардейцы прево[58]. Но долго ждать не пришлось: шум все более усиливался, и по звукам толпы можно было понять, что узники приближаются. Вскоре повозка, окруженная плотными рядами лучников, показалась на площади... У Оливье сжалось сердце. Их было четверо, четверо истощенных, закованных в цепи стариков в лохмотьях, которые изо всех сил цеплялись за борта повозки. Но узнать их было можно. Это были Великий магистр, приор Нормандии Жоффруа де Шарне, приор Аквитании Жоффруа де Гонвиль и Юг де Перо, настоятель Франции... Но пятого, Клемана Салернского, приора Прованса, здесь не было. Разве только он, измученный пытками, не мог стоять и лежал на соломе в глубине повозки... Охваченный внезапным ужасом, Оливье хотел ринуться к узникам, но его удержала сильная рука Матье: мастер-каменщик сразу понял, что происходит в душе друга.
— Ни с места! Туда пойду я! Меня знает прево...
На сей раз не слишком церемонясь, он растолкал толпу, на которую произвели впечатление как его мощь, так и богатство его одежды. Взобравшись на подставку для всадников у ратуши, Оливье разглядел его черную бархатную шляпу: Матье направлялся к лошади парижского прево Жана Плуабо, который лениво следил за продвижением двухколесной повозки к нижним ступенькам портала. Заметив Матье, он улыбнулся и склонился к шее лошади, чтобы поговорить с ним. Через мгновение мрачный Матье вернулся к своим. Оливье почувствовал, как у него пересохло во рту, и с трудом спросил:
— Он там, на соломе?
— Нет. Сегодня утром его обнаружили мертвым в камере. Вчера Ногаре приказал пытать его, после того как пришел анонимный донос — имя, во всяком случае, не было названо, — о том, что именно он распорядился скрыть главные сокровища Храма. Он был еще жив, когда его принесли в камеру, но когда за ним пришли, чтобы увести... Думаю, Господь сжалился над ним, ибо, по словам Плуабо, он единственный ни в чем не признался. И поэтому его должны были приговорить к сожжению. А других ждет пожизненное заключение...
Оливье закрыл глаза, ошеломленный болью, он не ожидал, что она окажется такой сильной. Это было похоже на ту боль, которую он испытал в Валькрозе, когда мерзкий Ронселен готовился уложить его отца на раскаленную решетку. Брату Клеману он был обязан своим призванием, своими самыми прекрасными мечтами. Он спросил еле слышно:
— Так и неизвестно, кто донес на него?
— Нет...
— А я уверен... это может быть только он.
— Вы думаете об этом Ронселене, которого я разыскивал по вашей просьбе после ареста тамплиеров? Прошло уже семь лет, и он, должно быть, умер!
— Готов поклясться, что он жив... Жажда золота и его владыка Сатана придают ему сил, чтобы он повсюду нес несчастья и страдания!
— Успокойтесь, прошу вас! Не привлекайте к себе внимания...
Вообще-то бояться этого не стоило, потому что толпу занимали только приготовления на площади. На трибуне перед порталом появились фиолетовые, черные и белые рясы инквизиторов Гийома Парижского и Бернара Ги, а также пурпурные облачения трех кардиналов из папской комиссии. Особым богатством отличалось одеяние Жана де Мариньи, архиепископа Санского: этот прелат очень заботился о том, чтобы его заметили. Перед ними стояли тамплиеры, которых подняли из повозки для того, чтобы толпа могла лучше их разглядеть.
Народ молчал. Прозвучали, правда, несколько проклятий, несколько криков «Смерть им!» — наверное, это потрудились люди Ногаре, которым было поручено разжечь толпу, — но все быстро стихло. Впрочем, последний акт великой драмы был уже близок. По крайней мере, все думали, что это последний акт.
Когда прелаты заняли свои места, кардинал де Сент-Сабин Арно Нувель подошел к краю ступенек, держа в руках толстый свиток пергамента, который он медленно развернул. Потом ясным голосом он начал зачитывать этим четырем изможденным, сломленным людям длинный список признаний — не только их собственных, но и многих других, уже погибших на костре или отпущенных умирать от зверских пыток:
— ...Помянутый брат Ги Дофен... брат Жеро де Пассаж... брат...
Долог был список признаний, вырванных железом или огнем в отвратительных застенках. Некоторые были даны от страха или по малодушию... Узники слушали, не говоря ни слова, словно бы это их не касалось, словно эти ужасные слова проносились над их головами. Наконец прозвучал приговор:
— «...осуждаем к пребыванию меж четырех стен бессрочно, дабы получили они прощение за грехи свои слезами раскаяния».[59]
Когда кардинал уселся на свое место, наступила полная тишина.
— Как, это все? — прошептал Матье. — Нам так и не скажут, в какой замок или аббатство их отправят?
Но внезапно раздался столь сильный, столь мощный голос, что было трудно поверить, что исходит он из впалой груди Великого магистра. Словно пробужденный неким толчком, родившимся в самых таинственных глубинах его существа — тем самым, что придавал огромную силу в разгар битвы, — Жак де Моле прогремел:
— Я виновен, да... но не в том, в чем меня обвиняют! Виновен в том, что дал признательные показания, надеясь спасти себе жизнь. Виновен в том, что предал Храм, будучи его Великим магистром, виновен в том, что поддался страху, уступил угрозам и коварным посулам Папы и короля... Но Храм чист, Храм свят и все, что ставят ему в вину, ложно, как ложны все признания!
Послышался второй голос, это был Жоффруа де Шарне. Он произнес то же самое, хотя двое других осужденных пытались помешать им говорить. Они хотели жить, пусть даже в самой жуткой тюрьме.
— Господи! — простонал Матье. — Что они наделали? Их объявят вероотступниками, и их будет судить не церковь, а король!
Действительно, суд среди суматохи, поднявшейся после протеста Великого магистра, поспешно передал узников в руки прево и удалился в собор, чтобы обсудить создавшееся положение. Толпа потекла вслед за ними, за исключением нескольких человек, в которых Оливье признал тех, которые приходили ночью в Монтрей или работали на стройке в соборе. Очевидно, они дожидались какой-то команды.
— Что нам делать? — спросил один из них. — Возвращаемся в Монтрей, чтобы поразмыслить?
— Разумеется, нет, — ответил Матье. — Сейчас решение будет принимать Филипп, а он тянуть не станет. Нам не следует покидать Париж. Передайте остальным: собираемся в доме на улице дю Платр — те, у кого нет оружия. Все остальные — в доках порта Сен-Ландри... Прево помчался во дворец. Я буду ждать здесь, чтобы все узнать. Ты, Реми, иди за тетушкой, отведи ее в Нельский дворец... не забудь взять у нее ключи, а потом присоединяйся к нам.
— А я? — спросил Оливье.
— Что нам делать? — спросил один из них. — Возвращаемся в Монтрей, чтобы поразмыслить?
— Разумеется, нет, — ответил Матье. — Сейчас решение будет принимать Филипп, а он тянуть не станет. Нам не следует покидать Париж. Передайте остальным: собираемся в доме на улице дю Платр — те, у кого нет оружия. Все остальные — в доках порта Сен-Ландри... Прево помчался во дворец. Я буду ждать здесь, чтобы все узнать. Ты, Реми, иди за тетушкой, отведи ее в Нельский дворец... не забудь взять у нее ключи, а потом присоединяйся к нам.
— А я? — спросил Оливье.
— Оставайтесь со мной!
***
От портала собора до ворот дворца, которые открывались уже не в сторону Сены, как во времена Людовика Святого, а на Майский двор, напротив улицы де ла Драпри и перекрестка улиц де ла Барийри и Королевского двора[60], путь не был длинным. Плуабо действительно ринулся к королю. Матье и Оливье какое-то время подождали, но когда прево появился, он был в таком волнении, что мастеру-каменщику пришлось остановить его почти насильно, чтобы переговорить с ним, прежде чем он сел на лошадь.
— Ну? — спросил он. — Какое принято решение? Если бы Плуабо был в нормальном состоянии, он послал бы куда подальше наглеца, который посмел задать этот вопрос — да еще каким тоном! — ему, парижскому прево, но Матье был человеком видным и вдобавок хорошо знакомым... сам же Плуабо в этот момент был сам не свой, его глаза блуждали, он выглядел растерянным и возбужденным.
— Огонь! — крикнул он. — Сегодня вечером оба тамплиера будут сожжены, и я должен поставить костер на Еврейском острове, чтобы наш сир Филипп мог видеть казнь из Дворца... Не знаю, как примет это народ... не будет ли смятения. Королю только что сказали, что отказ Великого магистра от показаний произвел очень большое впечатление на людей... А теперь пустите меня! У меня дел невпроворот!
С помощью Матье он взобрался на лошадь и не услышал слов мастера: «Мне тоже». Но Оливье слышал все.
— Что вы задумали, мэтр Матье? Вы поняли? Король собирается убить их, и я не знаю, кто сможет ему помешать...
— Возможно, мы, люди работающие с камнем и деревом. Нас гораздо больше, чем вы думаете... И если Господь, как я надеюсь, соблаговолит помочь нам! Идемте! Нельзя терять ни минуты!
Оливье последовал за ним, не произнеся больше ни слова, но в сердце его родилось чувство, очень похожее на радость: на его глазах мирный Матье, в руках которого любой камень становился молитвой и устремлялся к небу, чтобы занять место среди своих братьев, превращался в военного вождя. Ошибиться было невозможно: лаконичные резкие команды, полыхающие, как молнии... Он намеревался напасть на королевские войска, взбунтоваться против грозного Филиппа, вырвать из его рук того, кого называл «мэтром Жаком», пожертвовать, если понадобится, собой... и это чертовски возбуждало после столь долгого бездействия!
Забравшись на единственную лошадь, оставленную Реми, они вернулись в Монтрей, но не для того, чтобы там оставаться. В нескольких быстрых фразах Матье отдал самые настоящие приказы: по возвращении Реми женщины должны были сесть в повозку, взяв с собой самые ценные вещи, но отнюдь не громоздкий багаж, который мог бы привлечь внимание. Юноша отвезет их в Сен-Морис, где они оставят повозку монахам, как делали всегда, когда собирались совершить прогулку на лодке. Та, которой пользовались чаще всего, довезет их вниз по течению до Пассиакума[61], где Реми поможет им устроиться в домике Бертрады...
Понимая, что наступила тяжкая пора и всякие споры бесполезны, ни одна из женщин не возразила, только Жулиана осмелилась задать вопрос:
— Значит, мы бросаем наш милый дом?
— Почему бросаете? Вы едете навестить родственницу, которая живет рядом с Мо. И я надеюсь привезти вас сюда, когда буду уверен, что опасаться больше нечего. А вы, матушка, даже и не надейтесь отсидеться здесь! Я хочу, чтобы вы обе поселились у Бертрады.
Он расцеловал женщин, а потом ушел в сопровождении Оливье, который был немым свидетелем этой сцены. На сей раз они двинулись в Париж пешком и направились в тот самый дом на улице Платр, где Матье спрятал двух тамплиеров после беспорядков, случившихся у обители Храма.
На улицах столицы все еще было много народу. Люди останавливались, разговаривали, обсуждали неслыханные события, случившиеся недавно перед порталом собора Парижской Богоматери: можно было не сомневаться, что никто, кроме больных, не отправится спать до развязки этой ужасной трагедии. Вечером на берегах Сены соберется огромная толпа. И несколько человек, которые проскользнули в дом, остались незамеченными. Кое с кем Оливье был знаком: тут были Ковен из Мона, Франсуа из Дофине, Люсьен из Арраса, Жозеф из Аржантейя, Ронан из Бретани — все принадлежали к братству «чужеземных» каменщиков, которые нанимались на строительство того или иного собора или церкви. Все они уже давно работали с Матье, и почти все обучались мастерству в Храме.
Матье раздал им оружие, которое легко можно было спрятать под коротким кафтаном — кинжалы и фронды[62]. Более длинные кафтаны подходили для коротких мечей. А Оливье забрал из своей кельи меч, который служил ему для обучения Реми... Впрочем, от дополнительного кинжала он не отказался. После этого все покинули дом — в случае нужды все знали, где найти ключ — и рассеялись по бурлящим улицам, назначив местом сбора порт Сен-Ландри на северной оконечности острова Сите.
Носящий имя близлежащей романской церкви, порт существовал с незапамятных времен. Некогда он был единственным — в эпоху, когда Париж назывался Лютецией и весь город располагался только на острове Сите. В период бурного роста столицы он был вытеснен Гревским портом, созданным королем Людовиком VII, отцом Филиппа Августа. Тем не менее его по-прежнему использовали для нужд Сите — особенно для разгрузки материалов, которые доставлялись по Сене для строительства собора Парижской Богоматери — пока еще не завершенного, — которое началось полтора века назад, когда все тот же Людовик VII заложил первый камень будущего шедевра, задуманного архиепископом Морисом де Сюлли. Кроме того, порт служил для снабжения капитула соборами части населения Сите.
Добравшись до Гревского порта, небольшой отряд увидел, что народ уже собирается, а на песчаном берегу[63] расставлена стража. К концу дня сюда должны были доставить осужденных, чтобы переправить их на место казни — один из двух островков, расположенных как раз напротив Королевских садов[64]. Не обращая на стражу особого внимания, группа начала переходить мост, как вдруг Ковен из Мона, руководивший стройкой Матье, бросил взгляд на порт, частично закрытый приорством Сен-Дени-де-ла-Шатр и Большой мельницей, установленной прямо на реке, и заметил, что там происходит нечто необычное: какие-то люди натягивали рабочие блузы из белого полотна, которые обычно использовали каменщики, чтобы уберечь одежду от пятен гипсового и известкового раствора.
— Кто это такие? — спросил он мэтра Матье. — Я их не знаю. Всем нашим было приказано не привлекать к себе внимания!
— Пошли, посмотрим!
Бегом они миновали мост и кубарем скатились к порту по склону, по которому обычно поднимали тяжелые грузы. Там они увидели дюжину мужчин с взлохмаченными густыми волосами и длинными бородами: они окружили пустую баржу с очевидным намерением забраться на нее.
— Кто вы? Что вам здесь нужно? — прогремел Матье. — Эта баржа принадлежит мне...
Один из самых рослых мужчин, видимо главарь, подошел к мастеру, остальные толпились за его спиной.
— Не сердитесь, но нам эта баржа очень нужна, и мы торопимся. Вам лучше не мешать нам сейчас!
Тон и повадки этого человека были явно враждебными, хотя главарь, очевидно, не желал ссоры. Но Матье и его люди были не склонны ему уступать.
— Вам тоже! И назовите себя, чтобы мы знали, с кем имеем дело. Меня зовут Матье де Монтрей, я мастер строителей собора Парижской Богоматери.
— Меня зовут Жан д'Омон, я вас приветствую, слышал о вас как о достойном человеке, потому и прошу, чтобы вы нам не мешали...
— Он не будет мешать, — сказал один из лжекаменщиков, выдвинувшись вперед. — И даже, может быть, поможет нам. Мы пришли, чтобы...
Тут на него бросился Оливье и обхватил за плечи, прервав начатую речь. Ему хватило нескольких слов, чтобы узнать этот голос.
— Брат мой, Эрве! — вскричал он. — Каким чудом ты здесь оказался? Где ты был все это время?
Пока Матье удерживал своих, не давая им наброситься на пришельцев, оба друга обнялись, забыв на мгновение, при каких обстоятельствах им довелось встретиться. Но быстро опомнились и обменялись необходимыми разъяснениями, оставив на более позднее время детали, которые интересовали только их двоих.