Они нашли его на стройке: с планом и угольником в руках он отдавал распоряжения Ковену, который радостно приветствовал Оливье:
— Как здорово, что собирается старая команда! Здесь работы хоть отбавляй.
Матье оказался менее приветлив. Ответив кивком головы на приветствие своего бывшего резчика, он сделал ему знак следовать за ним и повел его во вчерашний сарай, но сесть не предложил. Сам он тоже остался стоять, прислонившись к столу, скрестив руки и держась правой за больное плечо, которое все еще мучило его. «Теперь оно будет болеть всегда, до самой смерти, особенно в сырые и холодные дни», — подумал Оливье, которого неприятно поразил неважный вид мастера. Его лицо, такое свежее и величественное в былые дни, теперь было изборождено морщинами, словно горы, изрезанные потоками воды. У губ застыла горькая складка, а в глазах под нависшими седыми бровями мерцал странный свет, которого Оливье никогда раньше не замечал. Он резко спросил:
— Реми сказал, что моя мать умерла?
— Да. Как святая, забыв о своих страданиях и думая только о вас, мэтр. Я здесь потому, что она и дама Жулиана просили об этом. Обе умоляют вас — это было последним желанием дамы Матильды! — отказаться от вашего безумного плана, который может принести им лишь новую боль и слезы...
— Почему вы не говорите о моей дочери? Она что, не боится за меня?
— Я не разговаривал с ней, но знаю, что она любит вас.
— Меньше, чем вас, так я думаю, но не об этом речь. Они хотят, чтобы я вернулся, так?
Оливье лишь вздохнул и пожал плечами. Матье продолжал тем же резким тоном:
— Я не меняю своих решений, и они это знают!
— А решили вы убить Филиппа, не заботясь о трагических последствиях этого поступка для вас, — это, полагаю, вам все равно! — но и для них, бедных женщин, которым не будет никакого проку от вашего самопожертвования, когда вы отойдете к праотцам, ведь они просто хотят жить. И, если это возможно, жить спокойно.
— Это невозможно! Филипп должен умереть, потому что этого требует мэтр Жак.
— Ваша вера в Бога так слаба, а гордыня так велика, что вы осмеливаетесь думать, что именно вас он выбрал своим орудием? Папа умер, Ногаре умер... и без вашей помощи, насколько мне известно!
— Конечно, конечно! Но Папа Климент был окружен кардиналами, которые были его потенциальными врагами, Ногаре, жившего как буржуа, ненавидели все. Король, коронованный в Реймсе, Божий помазанник, а это другое дело. Надо, чтобы какой-нибудь человек пожертвовал своим телом и душой. И этот человек — я!
— Какая самоуверенность? Откуда она в вас?
— Спасибо наказам мэтра Жака. Он много раз являлся мне во сне, и его слова запечатлелись в моей памяти. «Рази смело! — сказал он. — Рази, не раздумывая и не сомневаясь! Ты освободишь всех, кто томится под игом Филиппа, и ты будешь вознагражден, когда предстанешь передо мной!»
Говоря, Матье все больше возбуждался, лицо его, за неимением неба, обратилось к потолку сарая. Оливье посмотрел на Реми. Тот покачал головой и безнадежно пожал плечами. Действительно, трудно спорить с человеком, который находится во власти таких видений! Не зная, что еще сказать, Оливье, тем не менее, продолжал:
— А если он не приедет в этом году в Фонтенбло?
— С какой стати он откажется от дорогой ему привычки? Приедет! Мэтр Жак сказал, что будет так, — ответил Матье с одержимостью ясновидца, который настолько уверен в своих предсказаниях, что целенаправленно отталкивает все то, что противоречит его навязчивой идее.
С тех пор как Оливье узнал его, он бесконечно уважал в мэтре Матье ум, мудрость, великодушие и талант настоящего мастера, и ему было тяжело видеть, как столько прекрасных качеств — за исключением все же искусства строить — гибнут, оказавшись во власти болезненной одержимости. Но, так как он тоже не любил сдаваться, попробовал еще раз:
— А вы не подумали, что когда король умрет, Гонтран Эмбер сочтет себя вправе вернуться в Пассиакум, чтобы насладиться местью?
— Они не повесили этого типа?
— К моему великому сожалению, его лишь прилюдно высекли и выставили у позорного столба, категорически запретив приближаться к Пчелиному домику ближе чем на четверть лье... но когда железная хватка Филиппа разожмется, Сварливый и не вспомнит о приказах отца.
Матье бросил на него яростный взгляд:
— Наступит время, мы займемся и этим! Вы знаете, что я думаю об этом доме! Чем раньше мои жена и дочь покинут его, тем лучше. И поскольку служившая предлогом немощность моей матери теперь их больше не сдерживает, я пошлю за ними Реми. В этом жилище, которое предоставили мне каноники, достаточно места и для них. По крайней мере мы будем здесь вместе, готовые перейти границу империи, как только я совершу свое дело!
— Вы, кажется, уверены, что выйдете из дела живым? Даже если ваша мишень окажется здесь с малым эскортом, с ним все равно будет кто-то из охранников и мессир да Парейль, который глядит в оба и не даст вам пощады. Что тогда будет с ними? Вы же не настолько безумны, чтобы полагать, будто каноники милостиво разрешат им остаться, после того как вы нарушите свои обязательства и станете убийцей короля!
— Господь позаботится о них! Господь... и мэтр Жак!
Оливье понял, что дальнейшие разговоры бесполезны. Он сложил оружие:
— У вас на все есть ответ! Послушайте... оставьте их на время в покое. Дело идет к зиме. Дороги станут непроезжими, особенно если рано выпадет снег и ударят морозы. Это тяжелое испытание для двух женщин, которые только что надели траур. Дайте им немного времени, чтобы оплакать достойную Матильду, вашу почтенную матушку, почившую так скоро после ужасного конца дамы Бертрады!
Убежденный в том, что одержал победу, Матье с облегчением вздохнул...
— Может быть, может быть! Подождем еще чуть-чуть. Мы пошлем за ними, когда моя мишень, — понравилось ему это слово! — появится здесь. Пока же примемся за работу! Вы можете присоединяться, Оливье, если, как утверждает мой сын, вы этого действительно хотите...
— Да, я этого хочу, но не сегодня. Реми должен был сказать вам, что я оказался здесь по пути в Прованс, мой родной край. Сюда я пришел по просьбе вашей матушки и ради удовольствия поработать под вашим началом несколько дней, но возвращаться в Париж я не имею права.
— Вы вернетесь туда, когда захотите, как только все будет кончено...
— Нет, ибо я дал слово. И прежде чем провести эти несколько дней с вами, я бы хотел сходить помолиться на развалинах одного из бывших владений тамплиеров, которое находится здесь неподалеку...
То, что он сочинял сейчас, было на самом деле откровенной ложью, но еще большим проступком перед своей неподкупной совестью явилось возникшее в нем намерение попытаться-таки спасти Матье, а вместе с ним и его близких, от этого безумия. Да, он лгал, но, что было еще хуже, он собирался изменить самому себе, нарушив слово, данное королю. Он вернется туда, откуда пришел, и более того, пойдет в Париж, надеясь, что Бог сжалится над грешником, который сознательно нарушает слово чести ради дружбы... и ради любви! Потому что, прежде чем удалиться навсегда, он поборется за будущее, за жизнь той, которую любит! У него же будет целая жизнь, чтобы раскаяться...
Реми, который с трудом скрывал свое удивление, сказал только, что ему надо кое-кого повидать, чтобы получить совет и, быть может, помощь.
— Я попытаюсь выполнить последнюю просьбу вашей бабушки. Пока меня не будет, следите за" ним хорошенько на тот случай, если...
— Я понял? Вас долго не будет?
— Два дня. Может быть, три. Да хранит вас Бог, Реми!
— И вас, Оливье!
Час спустя Куртене отправился в Париж Он пришел в город вечером, когда ворота уже закрывали, прошагав расстояние быстрее, чем когда бы то ни было, так торопился он выполнить свою миссию и снова ступить на стезю закона. Можно сказать, что бремя, омрачавшее его совесть, дало ему крылья.
Погода по-прежнему была сухой, и когда он дошел до таверны Ломоты, то был ничуть не более грязным, чем когда явился в Корбей. Оливье рухнул на табуретку, потребовав стакан ипокраса... Его встретили с подчеркнутой городской любезностью. Иначе говоря, его не обременяли нескромными вопросами. Хозяин, подавая ему заказ, лишь изобразил гримасу, которую при большом желании можно было принять за улыбку, и заметил:
— Что-то давненько тебя не было видно?
— Человек предполагает, а Бог располагает. Он там? — добавил Оливье, указав подбородком в сторону потолка.
— Он сегодня еще не спускался. Он вернулся, когда в соборе Парижской Богоматери уже готовились к утренней мессе.
— А я и не знал, что ты так осведомлен о порядках в соборе, — засмеялся Оливье и положил на стол несколько монет. — Приготовь для нас что-нибудь поесть.
Получив сыр, хлеб и вино, Оливье взобрался на чердак и, найдя дверь закрытой, несколько раз постучал, пока наконец в щель не высунулась лохматая голова. Глаза открывались с трудом, но Оливье таки узнали.
— Надо же! Это вы? Каким ветром? — проговорил Монту, с удовлетворением взирая на еду.
— Ветром в форме вопросительного знака. Мне нужна ваша помощь.
На чердаке было более чем прохладно: страх пожара исключал всякий намек на огонь, — и пахло затхлостью. Однако Монту сначала открыл окно, а потом завалился на соломенную подстилку, жестом пригласив гостя присоединяться. Потом осушил кружку вина, отрезал кусок сыра, толстый ломоть хлеба и затем уж приступил к диалогу:
— Что я могу сделать для вас? Надо спасти еще какую-нибудь девчушку?
— Нет. Благодаря Богу и вам, с ней все в порядке. Это отец ее в большой опасности.
— Матье де Монтрей. Его арестовали?
— Нет еще, но это может скоро случиться. Он решил реализовать ваш старый план и отправить Филиппа к праотцам. Он уверяет, что видит во сне Великого магистра, который возложил на него миссию мстителя.
— Вы верите в это?
— Не совсем. У него навязчивая идея, и мне кажется, он не различает сон и реальность. К тому же, ненависть его ослепляет.
— Может быть, он и прав. Как вы думаете, Папа и Ногаре действительно умерли естественной смертью? Спорю на свою рубашку — а она у меня одна-единственная! — что кто-то приложил к этому свои скромные руки... Нашему доброму королю только сорок шесть, если я не ошибаюсь, и здоровья ему не занимать. Надо еще поискать такого здоровяка.
— Да, конечно, но Матье в тот злополучный вечер был серьезно ранен и теперь не вполне владеет левой рукой. Вряд ли он одним ударом сумеет сразить короля, и его схватят...
— Вы хотите, чтобы я ему помог?
— Вовсе нет!
— Чтобы я сделал это дело за него?
— Да нет же! Собор Парижской Богоматери по-прежнему помогает озвучивать ваши мысли?
— Нет, после смерти Ногаре, о которой я не мог не сообщить... это становится все труднее. Епископ недоверчив, и надзор становится все более пристальным.
— Хранитель печати скончался более четырех месяцев назад, и, в принципе, вам больше не о чем сообщать... только лишь о смерти короля. Но об этой новости сообщит большой колокол.
Пьер де Монту прикончил кувшин вина, вытер губы рукавом, шмыгнул носом и сказал:
— Не тяните время, говорите прямо, что вы задумали.
— Я хочу, чтобы собор внушил Филиппу мысль отказаться этой осенью охотиться в Фонтенбло.
— Матье ждет его там?
— Сейчас Матье в Корбее, где караулит денно и нощно появление королевского эскорта.
— Но вы с его сыном разве не можете помешать ему совершить эту безумную авантюру?
— Рад слышать, что вы теперь так судите о его замыслах! Но, может, мне стоит рассказать о том, что случилось после того, как мы расстались в Нельской башне? Если, конечно, у вас есть время.
Монту вытянулся во весь рост на своей подстилке, скрестив под головой руки:
— О, у меня его предостаточно! Вы же знаете, что я ночная птица...
Оливье не любил ходить вокруг да около. Его рассказ был кратким и точным. Монту слушал его, полуприкрыв глаза, как ребенок, которого убаюкивают сказкой, но, узнав о том, что король помиловал Оливье, привстал и навострил уши.
— Он освободил вас? — ошеломленно переспросил он.
— В обмен на мое слово не возвращаться в Париж и вообще никогда не возвращаться во Францию. Но это слово я нарушил, кстати, впервые в жизни, чтобы повидать вас, — грустно добавил Оливье. — Мне стыдно, но спасение Матье слишком важно для меня. Вы понимаете?
— Во мне еще достаточно рыцарского духа, чтобы догадаться, чего вам это стоит, но вы правильно сделали, что пришли: я могу вас успокоить. Этой осенью король не поедет в Фонтенбло.
— Откуда вам это известно?
— У меня есть парочка надежных источников, но на этот раз они не понадобились, так как об этом уже все знают: Филипп, оставив дела на Ангеррана де Мариньи, решил отдохнуть и поохотиться на берегах Уазы...
— Он вернулся в Мобюиссон?
— Нет. В Пон-Сен-Максанс. Несколько лет назад недалеко от города он основал, по просьбе своей супруги, аббатство де Монсель для францисканских монахинь Святой Клары и, конечно, рядом построил домик для себя. Это недалеко от Ла Кур-Басс, поместья Филиппа де Бомануара, одного из его самых близких советников. Может быть, даже друга...
— Но это не значит, что он не отправится также и в Фонтенбло.
— Нет, это невозможно. Накануне зимы он не совершит второго путешествия. Так что, друг мой, вы можете спокойно вернуться к бедняге Матье. Его ожидания не оправдаются, и если кому-то и суждено выполнить волю Великого магистра, то не ему!
Вздох Куртене чуть не сорвал крышу с дома. Этот необыкновенный человек умел внушить ему абсолютное доверие. Тем не менее он все-таки возразил:
— Но, может быть, что-нибудь заставит его прервать свое пребывание там... Королевство...
— В королевстве тишь да гладь... как бы мне ни было прискорбно это сознавать. Лиги, созданные после смерти Великого магистра, умиротворены, а заем, полученный Мариньи у ломбардцев, улучшил финансовое состояние. К тому же, вспомните, что зимой не воюют. Свой заслуженный, как король, должно быть, полагает, отдых он проведет в Пон-Сен-Максансе. Точка.
К этому нечего было добавить. Оливье с удовольствием сложил оружие. Теперь ему хотелось поскорее сообщить хорошую новость Реми. Они с отцом могли спокойно работать для каноников Корбея, а он — отправиться дальше, к синим небесам родного края. Он встал, но Монту задержал его:
— Куда это вы собрались? На дворе ночь, и городские ворота закрыты...
— Действительно. Я и забыл об этом. Я даже забыл, что устал.
— Тогда оставайтесь и отдохните! — пригласил, поднимаясь, Монту. — Спите в свое удовольствие, вы здесь хозяин.
— Вы уходите?
— Нужно провернуть пару делишек. На рассвете я вернусь попрощаться с вами.
Он закутался в большой черный плащ, нахлобучил на голову бесформенную шляпу и вышел, не взяв с собой лук, с которым так ловко управлялся. Прежде чем лечь, Оливье убедился, что оружие — на своем месте. Потом он растянулся на тюфяке и в ту же секунду уснул.
На рассвете его разбудил охрипший петух, а вслед за ним зазвонил главный колокол в приорстве Сен-Дени-де-ла-Шатр. Пронизывающий до костей холод тоже не давал уснуть. Монту еще не вернулся. Оливье взглянул в окно на небо, которое показалось ему относительно светлым; потом стал раздумывать о том, как поступить. Чувствуя себя вполне бодро, он хотел побыстрее отправиться в путь и выйти из ворот города, как только те распахнутся, но, с другой стороны, хозяин дома сказал ему, что на рассвете вернется попрощаться... Так как лучшим способом согреться было проглотить кусочек пищи, он решил спуститься в зал и позавтракать, ожидая возвращения «ночной птицы».
Трактирщик Ломота был внизу, лениво сметая большой метлой мусор, оставленный вчерашними клиентами, но в очаге уже пылал огонь, к которому Оливье с удовольствием приблизился.
— Могу ли я чем-нибудь перекусить? — спросил он у хозяина, который, казалось, не замечал его присутствия.
Не говоря ни слова, тот отрезал увесистый ломоть хлеба, зачерпнул большой кружкой пива в бочке, стоявшей рядом со стойкой, поставил все это на стол и снова взялся за метлу.
— Скудновато! — пожаловался Оливье.
Ломота, явно не склонный к беседам, понимающе кивнул, отрезал еще один ломоть, добавил к нему луковицу, кусок сыра, еще одну пинту пива, поставил завтрак перед клиентом и выразительно протянул руку ладонью вверх. Оливье заплатил положенное и после короткой молитвы сосредоточенно принялся за еду. Он ел не спеша. Храм научился этому у Востока, а Оливье научился этому у Храма, — есть не торопясь из уважения к ниспосланной Богом пище, которую следует вкушать в молчании. Ему нечего было опасаться хозяина, который продолжал уборку, больше не обращая внимания на гостя. Но, подбирая последние крошки, он вдруг осознал, что Монту все еще не вернулся, а день уже занялся. Решение было принято.
— Я не могу дольше ждать его, — сказал он Ломоте. — Я должен идти, а ты передашь ему от меня «до свидания». Скажи ему также, что если я буду ему нужен, он знает, где меня найти. Я буду там до конца года, — уточнил он, для пущей убедительности добавив монетку к своим словам.
Толстяк кивнул, прикоснулся рукой к своему колпаку и соизволил проговорить:
— Ты тоже можешь приходить сюда, когда пожелаешь. Даже без него.
— Спасибо!
Направляясь к Малому мосту, чтобы перебраться на левый берег, Оливье пытался понять, что побудило его минуту назад сказать, что он останется в Корбее до конца года, в то время как еще вчера вечером, получив подтверждение, что король не приедет в Фонтенбло, он был намерен продолжать свой путь в Валькроз. Это случилось неожиданно, и, если разобраться, на самом деле он очень хотел остаться с Матье и Реми до тех пор, пока, свершись предсказание или нет, — а в глубине души он был уверен, что да, свершится! — роковой год не закончится. Тогда семья его друзей сможет воссоединиться и отправиться создавать другие соборы в других краях. В этот момент его осенило, что «другие края» могут оказаться и средиземноморскими, но он гневно прогнал эту мысль. Разве не предстояло ему искупить серьезное нарушение кодекса чести, которое он только что совершил? Так или иначе, каким бы ни было наказание, которое наложит на него духовник, в любом случае присутствие восхитительной молодой девушки исключается.