Иван включил магнитофон.
— Павел Никодимыч, вы меня слышите?.. Извините, что беспокоим, но дело неотложное... Помогите следствию... Человек вы с опытом. Воевавший... Нам необходимо выяснить... что с вами случилось?
Бескровное лицо Хопрова оттеняла испуганная улыбка. Он не понимал, ни кто перед ним, ни что происходит.
— Хорошо. Мы поступим следующим образом... Вы меня слышите?.. Я буду называть вам слова. Строго по одному. А вы попробуйте ответить. Спокойно. Как сможете. А я постараюсь понять... На каждое мое слово. Очень просто. Ну, например. Я говорю «небо», а вы — «голубое» или «чистое», или «с облаками». Первое, что придет вам в голову... Договорились?
Тужилина бессильно опустилась на табурет:
— Что хотят, то и творят... Власти называются.
— Итак, Павел Никодимыч. Никакого волнения. Мой помощник возьмет вашу руку... Так. Великолепно... Начнем. Первое слово: «стол».
Хопров пусто, непонимающе смотрел на Изместьева.
— Я говорю: «стол». А вы должны ответить — какой. Или как стоит. Все равно — дубовый, широкий, колченогий. Любое слово, какое взбредет вам в голову. Первое попавшееся. Ну? «Стол».
У больного дрогнули губы.
— Так. Очень хорошо, Павел Никодимыч, — Изместьев почти накрыл собою Хопрова, впившись глазами в его вялые губы, жадно, алчно вслушиваясь в невнятные робкие звуки. — Кажется, уловил... Записывайте, Никитич: «сам». Правильно, Павел Никодимыч? Вы сделали стол своими руками?
Глаза Хопрова медленно оживали. Он благодарно, с легким удивлением посмотрел на Изместьева. И впервые — вполне осмысленно.
— Браво. Лед тронулся. Дальше «окно».
Тужилина истово перекрестилась несколько раз.
— Как?.. Не разобрал... «На стене»?.. А, догадался. «Настежь». Записываем: окно — настежь... Превосходно. «Пища», еда.
Хопров чуть слышно подмыкивал, старательно сминая губы.
— «Вор»?.. Нет... «Вертит»?.. Спокойнее, не торопитесь... А... Все-все... Надо же. «Воротит». От еды — воротит... Дальше: «сад»... Так, так... Умница, Павел Никодимыч... «Наш». Ответ — «наш»... Теперь «земля»... Как?.. «Одна»?.. Не угадал... Ааа... «Родная». Родная земля. Очень хорошо... А вот такое слово, Павел Никодимыч. «Дерево».
По лицу Хопрова пробежала хмурь. Он растерянно смотрел на Изместьева.
— Легкий нажим?
— Да, — ответил Иван.
— Хорошо... Записываем: «дерево».
— Чего? — не понял Севка. — Было же «дерево». И опять?
— Именно. Не отвлекайте... Следующее слово: «тропа»... Так... Хорошо. Ответ: «ухожу». — Изместьев возвысил голос. — Дальше — «война»!
Хопров насупил брови и взморщил лоб. И отвечал чуть громче.
— Дрожание, — сказал Иван.
— Вижу, вижу... Записывайте: «будь проклята». Записали? Теперь «опушка»!
— Дрожит.
— «Опушка»!
Глаза Хопрова вспыхнули и тотчас потускнели. На лице его медленно, как на фотобумаге под проявителем, проступал страх.
— «Пушки»? Я правильно понял?.. Ясно. Запишите: «пушки»... И еще одно: «березовый знак»!
Хопров резко дернулся. И захрипел.
— Спасибо, достаточно, — быстро сказал Изместьев и положил руку на плечо больного. — Успокоились. Все хорошо. Успокоились. Вы молодчина, Павел Никодимыч. Там, где задержка с ответом, отметьте галочкой. Напротив слова. Не затруднит? Кстати, и техника может отдохнуть.
Иван надавил на клавишу.
— Пашенька, — сокрушенно закачалась Тужилина, засматривая на кровать. Пашенька, — и вдруг бросилась на Изместьева с кулаками. — Черти с рогами! Мучители! Изверги!
Изместьев был настолько измотан допросом, что даже не защищался нелепо выставил руки и отклонился, оберегая лицо.
— Никитич, — попросил он.
Иван нехотя приподнялся, обхватил разъяренную женщину сзади и стиснул.
— Придется обеспечить безопасность, — сказал Изместьев. — И тишину.
— Попробуем.
Тужилина ругательски ругалась и сопротивлялась отчаянно.
— Бабуня дорогая, — оторвав от пола, Иван покружил ее, как малого ребенка. — Смирно. Не бузи.
Она рычала, сучила ногами, пыталась его укусить.
— Я кому сказал?
Севка выхватил из запечья веревку, и вдвоем они вынесли ее на веранду.
Вскоре крики там прекратились.
11— Ничего страшного, Павел Никодимыч. Не волнуйтесь, — успокаивал Хопрова Изместьев, платком вытирая шею, лоб, потные ладони. — Скандал нам сейчас ни к чему. Вероятно, беседа наша не для женских ушей. Вы согласны?.. Пусть Евдокия Николаевна займется хозяйством.
Вернулись ребята. Иван был туча тучей.
— Завязываем, что ли?
— Никитич! Держите себя в руках.
— С тех пор как с вами связался, я только этим и занимаюсь.
— Потерпите, осталось немного. Еще один акт.
— Ладно, Иван, — сказал Севка. — Первый тайм мы уже отыграли.
Иван раздраженно уселся на табурет.
— Ну? Врубать?
— Павел Никодимыч, Вы отдохнули?.. Продолжим?.. Итак: «озеро».
Хопров смотрел на Изместьева пугливо и недоверчиво. — Внимательнее. Прошу вас, Павел Никодимыч. «Озеро»... Так. Хорошо. Спокойнее... «Изгиб»?.. Нет?.. Вот оно что. Записываем, «гибель, гибнет». Слышите, товарищи? Озеро гибнет... Прекрасно. Поедем дальше. «Небо»... Что?.. «Мало»? Как это — мало?.. А впрочем... Запишите: неба — мало... Так. Теперь — «ложь»... Прекрасно... «Противно». Запомним. Вам противна всякая ложь... «Боль»... Так. Пишите: «ерунда»... Замечательно, Павел Никодимыч, очень хорошо, — и снова возвысил голос: — «Молодежь»!
— Нажим.
— Правильно, так и должно быть... Не торопитесь...
«Надо»?.. Что-что?.. «Надо есть»?.. «Хуже горя»?.. Не понимаю, какое-то длинное слово... А, вот оно что. Запишите: «надоела хуже горькой редьки». Про вас, между прочим... Хорошо, Павел Никодимыч. Спокойно. Мы движемся к финишу. Еще немного... «Собака»!
— Дрожит.
— Вижу... «Да». Запишите: «да»... «Сторож»!
— Нажим. Сильный нажим.
— «Низость»!
— Нажим.
— Он отвечает: «да». Все время одно и то же: «да, да»... «Плач»! Плач взрослого человека. «Плач»!
— Дрожит. Сильно. Нажим.
— Он вспомнил. Видите? — воскликнул Изместьев. — Он все вспомнил! Мы были правы! Вспомнил! — Лицо его победно высветилось. — Запишите: «лай». «Плач — лай»... Ах, какой же вы молодчина, Павел Никодимыч... «Издевательство»!
— Сильное дрожание. Очень сильное.
— «Атака»!
Хопрова качнуло в сторону. Он крупно задрожал.
— Нажим! Сильный нажим!
— «Удар»!
— Он просто каменный!
— «Я». Запишите: «я, я».
В глазах Хопрова мелькнул безумный злой сверк.
С неожиданной силой он выдернул у Ивана руку и, хрипя, попробовал приподняться.
— Хана, — вскочил Иван. — Не могу больше! Пошли вы...
— Достаточно, все, — торопливо заговорил Изместьев. — Все. Это все. Успокойтесь. Извините нас, Павел Никодимыч. Успокойтесь. Прилягте, пожалуйста, — он обнял Хопрова за плечи. — Вы даже не представляете, как нам помогли. Все. Больше не будем. Спасибо вам. Большое спасибо. Ложитесь, отдыхайте. Сейчас придет Евдокия Николаевна...
— Сваливаем?
— Минутку. Там пленка осталась?
— Навалом.
— Запишем сюда же. Недостающее, — сказал Изместьев. — Чтобы ни у вас, мои дорогие, ни у Кручинина — никаких сомнений. Последний штрих.
12— Мужик! Эй! Обожди!
— Не слышишь, что ли? — Притула грубо развернул меня за плечо. — Охамел тут совсем?
— В чем дело? Что вы хотите?
— В лоб тебе закатать. Желаешь? Могу.
Залаяла Цыпа. Некстати весьма.
— Свянь, — сказал Агафонов. И мне: — Извини, батя. Нормально. Ты кто? Не сторож случайно?
— Что вы хотите?
— «Жигулевича» не видал? Белый такой, грязью заляпанный. Не видал?
— Здесь? На пруду?
— Сам из деревни?.. Ладно, неважно. Вон наше Привольное. Вторая хата с краю. Там «Жигулевич» стоял. Два дня.
— А сейчас тю-тю, — разъяснил Притула.
— У вас украли машину?
— Допер.
— Сочувствую.
— Ты же ходишь здесь. Не видел, когда уехала?
— А сами вы? Ничего не слышали?
— Спали мы, батя. Черт.
— По ночам, молодые люди, я тоже сплю. Утром делал обход. Тем не менее при всем желании я не мог видеть, кто и когда уезжает из вашей деревни. Не мой объект. Да и видел бы, не отложил в памяти. Ни к чему.
— А ты кто вообще-то? Правда, сторож? Разговариваешь как-то не по-советски.
— Может быть, я пойду? С вашего разрешения.
Не понимаю, отчего мои слова так задели Притулу. Он вышел из себя.
— Мы не люди для тебя, да? Брезгуешь, да?.. Уу. Чпокнул бы промеж глаз.
— Не заводись. — Агафонов сдерживал приятеля как мог.
— Заткни собаку!
Цыпа, как на грех, лаяла взахлеб.
— На нервы действует!
Агафонов решил ее приманить.
— Кыс. Кыс. Иди сюда. Воротничок сделаем. Шапочку. Не бойся. Иди.
Я закричал:
— Цыпа! Не подходи! Чужой! Цыпа!
— Прикрой варежку!
— Цыпа! Убегай! Уходи!
— Умолкни, тебе говорят! Тварь.
— Цыпа! Домой! Беги, Цыпа! Домой!
Притула сбил меня с ног.
— Лежи и не дрыгайся. — Коньячным перегаром он дышал мне в лицо.
Я услышал жалобный собачий взвизг. А потом увидел Агафонова. Он нес мою Цыпу, одной рукой держа ее за загривок, а другой, как намордником, прихватив ей пасть, чтобы она не кусалась.
— То-то же, — Притула пнул меня и отпустил.
— Сволота, — сказал Агафонов. — Представляешь? Цапнула... Больно, зараза.
— Отпустите, — говорю. — Прошу вас.
— Заныл.
— Что мы вам сделали?
— Разговаривать не умеешь.
— И она тоже, — сказал Агафонов. — Сейчас камушек на шею и в воду. Как думаешь, выплывет?
— Лафа, — радовался Притула.
— Не делайте этого.
— Тебя не спросили. Дохлятина. Вшиварь. Во — понял?
— Молодые люди... Предупреждаю.
— Славка! — Агафонов заметил, что я достал поводок.
— А, ты так?
Я бросился выручать пса. Притула подсек меня, сбил с ног. Придавил и стал выкручивать руку. Я вскрикнул от боли.
— Дай я ему врежу! — Агафонов схватил Цыпу за задние ноги и размахнулся. — Смотри, козел!
Цыпа извивалась, визжала и плакала.
— Прошу вас... Не делайте этого.
— Ка-а-ак шарахну сейчас!
Я пополз к нему на коленях.
— Прошу... Только не это... Все, что хотите... Меня. Лучше — меня... Пожалуйста. Прошу вас.
— Во дает.
— Ну, пожалуйста... Я вас очень прошу.
Цыпа охрипла от визга и лая.
— Штуку даешь?
— Что?
— Стольник, чего, — объяснил Притула.
— Деньги? Сто рублей?.. Боже мой, да конечно. Найду. Непременно найду. Я займу.
— Где ты займешь-то? Займет он.
— Сейчас надо, батя.
Я говорю:
— С собой таких денег не ношу. Но я найду. Сегодня же. Можете мне поверить. Соберу. Отдам.
— Не, — сказал Агафонов. — Деньги на бочку.
Тотальное унижение. Я просил их, умолял, уговаривал.
— Пойдемте. Здесь рядом. Отдам все, что у меня есть. Слышите? Все. Деньги, книги, магнитофон, приемник, одежду.
— Ха, — сказал Притула. — Мы пойдем, а там нам — крышка.
— Лесом. Никто не увидит.
Агафонов поднял над головой несчастную Цыпу. Самое страшное, как я теперь понимаю, что он играл в это, радовался, как ребенок.
— Раз!.. Считаю до трех. Раз!
От безвыходности, от беспомощности я буквально завыл.
— Не-е-ет!
— Два!.. Два с половиной!
— Не-е-ет! — Я катался у него в ногах. — Не-е-ет!
— Два с половиной!.. Три!
Он с размаху ударил ее оземь. Она страшно, коротко взвизгнула. И затихла.
Сердце у меня зашлось. Я перестал испытывать страх. Я должен разорвать их на куски, чего бы мне это ни стоило. Я задушу их. Сейчас. На месте. Вот этими самыми руками.
И тут я сначала... даже не увидел, а скорее услышал... Хряск. Мощный глухой удар. Сзади. По спинам им, по головам. Наотмашь.
Кто? Откуда?
Это было так неожиданно.
Старик. В глазах гнев и безумие, в руках толстый березовый кол.
Крики, стоны. Кровь.
Он добивал их... Мой избавитель... Павел Никодимыч Хопров... Он защищал человека, которого никогда прежде не видел, не знал.
Но тогда я испытывал только ужас... Кажется, что-то кричал. Не помню. Ушел ли я, уполз, убежал? И как вынес Цыпу? Ничего не помню.
Бедный старик...
13За стеной что-то звякнуло и разбилось.
— Бабуля хулиганит, — сказал Севка. — Хорошо привязал?
— К лавке.
— Сиди. Не убежит.
Изместьев вынул кассету.
— Вот. Теперь вам известно все. Пожалуйста. На ваше усмотрение. Я свое слово сдержал. Можете действовать дальше.
— Сгодится, — Севка сунул кассету за пазуху.
— Приморили, — показал Иван на Хопрова. — Уснул наш хозяин.
— Герой.
— Поехали?
— Минутку, — попросил Изместьев. — Что вы решили?.. Мне важно знать, чтобы как-то располагать своим временем... Приготовиться... Когда вы передадите кассету следователю?
— А хоть завтра.
— Что ж... будь, что будет, — задумчиво сказал Изместьев. — Н-да... Я был на что-то годен в этой жизни... Прощайте, молодые люди. — Он промокнул платком потный лоб. — Кстати, вы смело можете показывать на меня. Я вас увлек, убедил, спровоцировал. Это моя идея — допросить больного старика. Все организовал и осуществил я один, а вы лишь при сем присутствовали. Вы — свидетели, зрители, понятые. Вы следили за тем, чтобы эксперимент проводился по возможности корректно. И только. Договорились?
— Посадят, Алексей Лукич.
— Не беда. Это не самое худшее.
— Нет, Агафон-то, — вспомнил Севка запись на пленке. — Прикол.
— Дым! — вскрикнул Иван.
Севка резко развернулся.
— Писец.
Они выскочили на веранду.
— Дверь! Наружную!
— Вышибай!
— Не видно ни фига!
На полу, привязанная к лавке, суматошно ворочалась Тужилина, пытаясь отползти от разбитой лампы и сбить огонь на горящей одежде. Севка, согнувшись и разгребая руками дым, пробрался к наружной двери и бахнул ее ногой, сорвав с крючка. Иван на четвереньках подполз к хозяйке и, обжигаясь, нащупал и выдернул у нее изо рта кляп. Она долго и глухо кашляла, потом заорала дико: «Аа-аа!» — и он сдернул с себя куртку, и стал лупить ее по бокам и спине.
— Окна! Где ведра? Воды!
— Старик!
Изместьев бросился назад, в комнату, быстро наполнявшуюся дымом. Растворил окно и выбросил магнитофон в сад. Хопров очнулся от криков — дым ел ему глаза, он часто моргал, гневно мычал и плямкал губами. Изместьев сгреб его в охапку, снял с постели и бегом понес из дому. На веранде Севка один сражался с огнем — обмотав тряпкой руку, срывал горящие занавески, швырял их на пол и затаптывал, выдергивал шпингалеты, распахивал окна. Иван вытаскивал волоком надрывавшуюся криком Тужилину.
Огонь пожирал оконные рамы, стойки. Вспыхнула лавка. Жар, дым, треск.
— Воды! Ведра!
Севка догнал во дворе Ивана, и вдвоем они перенесли Тужилину через дорогу.
— Без толку, — сказал Севка. — Сгорели.
Тужилина как-то странно затихла. Иван приложил ухо к ее груди.
— Живая? — волновался Севка, оглядываясь на горящий дом. — Дышит?
— Вроде, — сказал Иван.
Неподалеку, в канаве, в высокой сохлой траве лежал навзничь Хопров и водил перед лицом корявыми скрюченными пальцами.
Вернулся с магнитофоном Изместьев.
— Звонить! — кричал он. — Срочно звонить! Пожарникам! «Скорую помощь»!
Пламя прорвалось сквозь крышу, длинно высветив деревню и пустое шоссе. Защелкали калитки в близлежащих домах.
— Допрыгались! — сказал Севка. — Слышь? Кончай.
Обхватив руками голову, Иван сидел рядом с тяжко постанывающей Тужилиной и качался.
— Ты чего? Кончай. Ты чего?
Иван повалился ничком в траву и зло, со стоном, стал рвать с корнем придорожный сорняк.
— Едут, — сказал Изместьев.
Справа, слепя фарами, на большой скорости приближалась черная «Волга». Водитель всполошно сигналил, поджимая к обочине сбегавшихся на огонь.
Метрах в двадцати от горящего дома машина остановилась. Первым на дорогу выскочил Кручинин. За ним Гребцов и еще двое.
— Слышь? — ткнул Севка Ивана. — Андрюху привезли.
— Виктор Петрович! — крикнул Изместьев.
Кручинин немедленно подошел.
— Как вы здесь оказались? А что это? — Он заметил в траве Тужилину и Хопрова. — Что с ними? Живы?
— Поджог совершил я. По неосторожности.
— Пожарников вызвали? А «Скорую»?
— Не успели, — сказал Севка.
— Васин! — обернувшись к машине, крикнул Кручинин. — Возьми Гребцова и ноль-один. Быстро! Остальные — ко мне! Носилки есть?
— Откуда, Виктор Петрович?
— Давай на руках! Тут двое!
— Виноват один я, — снова сказал Изместьев.
— Разберемся, — отрывисто бросил Кручинин. — Куда вы дели бороду? Тоже сожгли?
— Мы поможем? — предложил Иван.
— К машине! Все! Быстро! И ни с места без моей команды!
14Кончилось бабье лето.
Похолодало. Небо стало тяжелым и низким. Изредка сеял дождь, и день убывал на глазах.
15Изместьев сильно сдал за последние несколько дней.
Когда все было готово и они приехали его брать, он нисколько не удивился. Казалось, у него не осталось сил не только на удивление, но и вообще ни на что.
В сторожке его не оказалось — хотя дверь была распахнута настежь. Некогда прибранное, чистенькое, аккуратное его жилище теперь выглядело запущеннным — словно обитает здесь горький неисправимый пьяница, которому уже на все наплевать.
А обнаружили они его на той самой поляне в лесу, на которой Кручинин впервые встретился с ним и заговорил. Он стоял у осевшей могилы под кленом, склонив голову, и молчал. Знакомая зеленая шляпа его, лежащая у ног исподом вверх, мокла в сырой траве.
Несомненно, он должен был слышать, как они подходили — сухо постреливал под ногами валежник, вспискивали спицы инвалидной коляски, — однако медленно обернулся лишь после того, как Кручинин его окликнул:
— Добрый день, Алексей Лукич.
Глаза Изместьева были мутны. Изможденный, грязно заросший щетиной, он пусто смотрел на следователя, двух милиционеров со штыковыми лопатами, на Яшу в коляске и Катю, пугливо стоявшую рядом, и хмурил припухлые брови, казалось, припоминая, где их мог видеть.
— Сожалею, что побеспокоили, — сказал Кручинин. — Но что делать, если мы оказались правы. Не только я, но и вот этот замечательный молодой человек в коляске... Помните?.. Исполнилось тело желаний и сил, и черное дело он совершил...