В дверь резко постучали, и я чуть не подпрыгнула до потолка. Так редко в эту часть дома кто-нибудь заходил, что стук в дверь был настолько же неожиданным, насколько внезапные, леденящие кровь аккорды в фильме ужасов в тот момент, когда дверь распахивается перед галереей трупов. Я отодвинула засов, там был Доггер, комкающий шляпу, словно ирландская прачка. Я увидела, что у него очередной «эпизод».
Я протянула руку и прикоснулась к его ладоням, и они сразу же расслабились. Я заметила — хотя нечасто пользовалась этим знанием, — что иногда прикосновение может сказать больше, чем слова.
— Пароль? — спросила я, сцепив пальцы и положив руки на голову.
Пять с половиной секунд Доггер непонимающе смотрел, потом его стиснутые челюсти медленно расслабились и он почти улыбнулся. Как автомат, он переплел пальцы и повторил мой жест.
— Он вертится на кончике языка, — сказал он, запинаясь, потом добавил: — Вспомнил. Мышьяк.
— Смотри не проглоти его, — ответила я. — Это яд.
Явно приложив исключительную силу воли, Доггер заставил себя улыбнуться. Ритуал был соблюден должным образом.
— Входи, друг, — сказала я и широко распахнула дверь.
Доггер ступил внутрь и осмотрелся в изумлении, словно неожиданно перенесся в лабораторию алхимика в древнем Шумере. Он так давно не был в этой части дома, что забыл, как выглядит это помещение.
— Так много стекла, — с дрожью заметил он.
Я выдвинула старое виндзорское кресло Тара из-за стола, придерживая его, пока Доггер не уселся между деревянными подлокотниками.
— Сиди. Я приготовлю что-нибудь попить.
Я наполнила чистую колбу водой и поставила ее на сопло горелки Бунзена. Доггер изумленно смотрел, как горелка вспыхнула, когда я поднесла к ней спичку.
— Закипает, — сказала я. — Сейчас будет готово.
Большой плюс лабораторного стекла — то, что вода в нем вскипает со скоростью света. Я бросила в колбу столовую ложку черных листьев. Когда жидкость стала темно-красной, я протянула колбу Доггеру, скептически на нее посмотревшему.
— Все в порядке, — успокоила его я. — Это «Тетли».
Он осторожно пригубил чай, дуя на поверхность напитка, чтобы остудить его. Пока он пил, я вспомнила, что есть причина, по которой нами, англичанами, управляет скорее чай, чем Букингемский дворец или правительство его величества: помимо души заваривание чая — единственное, что отличает нас от обезьян, — по крайней мере так викарий сказал отцу, который сказал Фели, которая сказала Даффи, которая сказала мне.
— Спасибо, — поблагодарил Доггер. — Я чувствую себя лучше. Но я должен вам кое-что сказать, мисс Флавия.
Я присела на край стола, пытаясь выглядеть общительной.
— Излагай, — сказала я.
— Ну, — начал Доггер, — вы знаете, что бывают моменты, когда я иногда… то есть время от времени у меня случаются…
— Конечно, я знаю, Доггер, — сказала я. — Мы все знаем, не так ли?
Его глаза закатились, как у коровы в загоне на бойне.
— Я думаю, что мог кое-что сделать с кем-то. А теперь они пришли и арестовали за это полковника.
— Ты говоришь о Горации Бонепенни?
Раздался звон стекла — это Доггер уронил колбу на пол. Я выудила тряпку и непонятно зачем вытерла ему руки, которые были вполне сухими.
— Что вы знаете о Горации Бонепенни? — требовательно спросил он, схватив меня за запястье стальной хваткой. Если бы это не был Доггер, я бы испугалась.
— Я знаю о нем все, — ответила я, бережно пытаясь разжать его пальцы. — Я нашла информацию об этом деле в библиотеке. Поговорила с мисс Маунтджой, и прошлым вечером отец рассказал мне всю историю.
— Вы видели полковника де Люса прошлым вечером? В Хинли?
— Да, — ответила я. — Я поехала туда на велосипеде. Я же тебе сказала, что с ним все в порядке. Разве ты не помнишь?
— Нет, — сказал Доггер, качая головой. — Иногда я не могу вспомнить.
Могло ли это быть? Мог ли Доггер наткнуться на Горация Бонепенни где-то в доме или в огороде, сцепиться с ним и стать причиной его смерти? Это был несчастный случай? Или что-то большее?
— Расскажи мне, что произошло, — попросила я. — Расскажи мне все, что помнишь.
— Я спал, — сказал Доггер. — Услышал голоса — громкие голоса. Встал и пошел в кабинет полковника. Около двери кто-то стоял.
— Это была я, — перебила я. — Я стояла в холле.
— Это были вы, — сказал Доггер. — Вы были в холле.
— Да. Ты велел мне убираться.
— Я так сказал? — изумился Доггер.
— Да, ты сказал мне возвращаться в кровать.
— Из кабинета вышел человек, — внезапно произнес Доггер. — Я спрятался рядом с часами, и он прошел прямо рядом со мной. Я мог бы коснуться его.
Было ясно, что он говорит о том, что произошло после того, как я пошла спать.
— Но ты не… ты не тронул его?
— Нет, тогда нет. Я последовал за ним в сад. Он меня не видел. Я крался вдоль стены за оранжереей. Он стоял на грядке с огурцами… что-то ел… был взволнован и разговаривал сам с собой… ругался… кажется, не заметил, что сошел с дорожки. А потом был фейерверк.
— Фейерверк? — переспросила я.
— Ну вы знаете, огненные колеса, ракеты и всякое такое. Я подумал, что в деревне праздник. На дворе июнь. У них часто бывают праздники в июне.
Никакого праздника не было, в этом я была уверена. Я бы предпочла протащиться пешком вдоль всей Амазонки в дырявых теннисных туфлях, чем упустить шанс смолить кокосы у тетушки Салли и объесться карамельными пирожными и клубникой со сливками. Нет, я всегда была в курсе, когда намечался праздник.
— И что было дальше? — спросила я. Детали мы проясним позже.
— Должно быть, я уснул, — сказал Доггер. — Когда я проснулся, я лежал в траве. Было мокро. Я встал и пошел в кровать. Чувствовал себя нехорошо. Наверное, у меня был очередной… эпизод. Я не помню.
— И ты думаешь, что во время приступа мог убить Горация Бонепенни?
Доггер мрачно кивнул. Он коснулся затылка.
— Кто еще был там? — спросил он.
Кто еще был там? Где я уже это слышала? Разумеется! Ведь инспектор Хьюитт произнес те же самые слова.
— Наклони голову, Доггер, — попросила я.
— Простите, мисс Флавия. Если я убил кого-то, я не хотел.
— Наклони голову.
Доггер сполз в кресле и наклонился вперед. Когда я отвернула его воротник, он вздрогнул.
На шее, за ухом, был чертовски большой фиолетовый синяк формой и размером с каблук. Доггер дернулся, когда я дотронулась до него.
Я присвистнула.
— Фейерверк, лопни мои глаза! — сказала я. — Не было никаких фейерверков. Тебя хорошенько приложили. И ты ходишь с этим синяком два дня? Он должен чертовски болеть.
— Он болит, мисс Флавия, но мне приходилось и хуже.
Наверное, я уставилась на него недоверчиво.
— Я рассмотрел глаза в зеркало, — пояснил он. — Зрачки одинаковые. Небольшое сотрясение, но не страшное. Я скоро буду в порядке.
Я собиралась спросить у него, где он набрался таких познаний, и тут он быстро добавил:
— Я это где-то читал.
Внезапно я призадумалась над более важным вопросом.
— Доггер, как ты мог кого-нибудь убить, если ты лежал без сознания?
Он стоял, словно маленький мальчик, вызванный для порки. Его рот открывался и закрывался, но он не мог выдавить ни слова.
— На тебя напали! — сказала я. — Кто-то ударил тебя ботинком!
— Нет, не думаю, мисс, — печально возразил он. — Видите ли, кроме меня и Горация Бонепенни, в огороде больше никого не было.
20
Я потратила последние три четверти часа, уговаривая Доггера разрешить мне приложить лед к его шее, но он не позволил. Отдых, убедил он меня, единственная вещь, которая нужна, и он побрел к себе в комнату.
Из окна я видела Фели, которая растянулась на одеяле на южной лужайке, пытаясь прикрыть лицо от солнца парой газетных выпусков. Я достала старый отцовский армейский бинокль и начала рассматривать ее лицо. Чуть не сломав глаза от наблюдений, я открыла дневник и записала:
«Понедельник, 5 июня 1950 года, 9:15. Наружность субъекта остается нормальной. 54 часа после применения. Раствор слишком слабый? Субъект невосприимчив? Все знают, что эскимосы Баффиновой Земли невосприимчивы к яду плюща. Может ли это означать то, о чем я подумала?»
Но мое сердце не лежало к этому. Было трудно изучать Фели, когда мои мысли до такой степени занимали отец и Доггер.
Я открыла чистую страницу и записала:
«Возможные подозреваемые:
ОТЕЦ: Самый лучший мотив. Знал мертвеца бо́льшую часть жизни; ему угрожали разоблачением; слышали, как он ссорился с жертвой незадолго до убийства. Никто не знает, где он находился во время совершения преступления. Инсп. Хьюитт уже арестовал его и обвинил в убийстве, так что нам известно, кого подозревает инспектор!
ДОГГЕР: Темная лошадка. О его прошлом известно мало, но знаем наверняка, что он отчаянно предан отцу. Слышал ссору отца с Бонепенни (но я тоже слышала) и мог решиться уничтожить угрозу разоблачения. Доггер подвержен «эпизодам», во время и после которых затронута память. Мог ли он убить Бонепенни в один их таких «эпизодов»? Мог ли это быть несчастный случай? Но, если так, кто же ударил его по голове?
МИССИС МЮЛЛЕТ: Мотива нет, разве что отомстить человеку, оставившему мертвого бекаса на пороге ее кухни. Слишком стара.
ДАФНА де ЛЮС и ОФЕЛИЯ ГЕРТРУДА де ЛЮС: (Твой секрет раскрыт, Герти!) Не смешите меня! Эти две настолько погружены в книги и зеркала, что не убьют и таракана на своей тарелке! Не знали покойного, не имели мотивов и, когда Бонепенни встретил свой конец, просто дрыхли. Дело закрыто, по крайней мере в части, касающейся этих двух тупиц.
МЭРИ СТОКЕР: Мотив: Бонепенни непристойно вел себя с ней в «Тринадцати селезнях». Могла ли она пойти за ним в Букшоу и предать его смерти в огурцах? Маловероятно.
ТУЛЛИ СТОКЕР: Бонепенни был постояльцем в «Тринадцати селезнях». Слышал ли Тулли, что случилось с Мэри? Решил ли он искать возмездия? Или платежеспособный постоялец важнее, чем честь дочери?
НЕД КРОППЕР: Нед неравнодушен к Мэри (и не только). Знал, что произошло между Мэри и Бонепенни. Мэри решила рассказать ему. Хороший мотив, но нет улик, что он был в Букшоу той ночью. Мог ли убить Бонепенни где-то в другом месте и привезти сюда в тележке? Но и Тулли мог сделать это. Или Мэри!
МИСС МАУНТДЖОЙ: Идеальный мотив: верит, что Бонепенни (с отцом) убил ее дядю мистера Твайнинга. Проблема в возрасте: не могу представить, как Маунтджой борется с кем-то вроде Бонепенни. Если только она не использовала яд. Запрос: какова официальная причина смерти? Скажет ли мне инсп. Хьюитт?
ИНСПЕКТОР ХЬЮИТТ: Полицейский. Должна включить его только для справедливости, полноты и объективности. Не был в Букшоу во время совершения преступления и не имеет известных мотивов. (Однако учился ли он в Грейминстере?)
СЕРЖАНТЫ-ДЕТЕКТИВЫ ВУЛМЕР И ГРЕЙВС: Аналогично.
ФРЭНК ПЕМБЕРТОН: Не появлялся в Бишоп-Лейси до убийства.
МАКСИМИЛИАН БРОК: Ха-ха. Слишком стар. Мотивов нет».
Я перечитала запись три раза, надеясь, что от меня ничто не ускользнуло. И тут я поняла! То, от чего мысли лихорадочно закрутились. Разве Бонепенни не был диабетиком? Я нашла его флакончики с инсулином в чемодане в «Тринадцати селезнях», а шприца не хватало. Он потерял его? Или его украли?
Он приехал, вероятнее всего на пароме, из Ставангера в Норвегии в Ньюкасл-апон-Тайн, оттуда поездом до Йорка, где пересел на Доддингсли. Из Доддингсли он на автобусе или такси добрался до Бишоп-Лейси.
И насколько я знаю, все это время он ничего не ел! Пирог из его номера (что подтверждается приклеившимся пером) был тайником, где он прятал мертвого бекаса, чтобы контрабандой провезти его в Англию. Тулли ведь говорил инспектору, что постоялец заказал напиток в баре? Да — но о еде не упоминалось!
Что если после похода в Букшоу и угроз отцу он вышел из дома через кухню — как он почти наверняка и сделал — и утащил кусочек кремового торта с подоконника? Что если он отрезал ломтик, жадно съел, вышел во двор и впал в кому? Кремовый торт миссис Мюллет имеет такой эффект на всех нас в Букшоу, а мы даже не диабетики.
Что если дело все-таки в торте миссис Мюллет? Не более чем глупая случайность? Что если все из моего списка невиновны? Что если Бонепенни не убивали?
Но если это правда, Флавия, произнес печальный тихий голос внутри меня, то почему инспектор Хьюитт арестовал отца и предъявил ему обвинение?
Хотя у меня еще текли сопли и слезились глаза, я подумала, что мое куриное зелье, похоже, начинает действовать. Я перечитала список подозреваемых и думала, пока голова не опухла.
Безрезультатно. Я решила выйти во двор, вдохнуть свежего воздуха и сосредоточиться на чем-то кардинально другом: например, подумать о закиси азота N2O, или веселящем газе, — Букшоу и его обитатели отчаянно нуждаются в нем.
Веселящий газ и убийство казались странными компаньонами, да уж.
Я подумала о моей героине Мари Анн Польз Лавуазье, одном из титанов химии, чей портрет вместе с другими бессмертными был приклеен к зеркалу в спальне. Ее волосы выглядели словно баллон с горячим воздухом, а муж влюбленно смотрел на нее, видимо, не обращая внимания на дурацкую прическу. Мари была женщиной, знавшей, что печаль и глупость часто идут рука об руку. Я вспомнила, что во время Французской революции, когда они с мужем Антуаном работали в лаборатории — они как раз заклеили все естественные отверстия на теле ассистента, ее брата, смолой и воском, завернули его в шелк и заставили дышать через соломинку в измерительные приборы, — в этот самый момент, когда Мари рисовала эскизы происходящего, солдаты вышибли дверь, вломились в помещение и увели ее мужа на гильотину.
Однажды я рассказывала эту печальную историю Фели.
«Нужду в героинях, как правило, испытывают личности определенного сорта, живущие в хижинах», — пренебрежительно фыркнула она.
Но это ничего не давало. Мои мысли были в полном беспорядке, словно соломинки в стогу. Мне нужен был катализатор, вроде того, что у Киргхоффа. Он открыл, что крахмал в кипящей воде остается крахмалом, но всего лишь несколько капель серной кислоты превращают его в глюкозу. Я однажды повторила этот опыт, чтобы убедиться в его правильности, и она подтвердилась. Пепел в пепел; крахмал в сахар. Крошечное окно в Сотворение.
Я вернулась в дом, казавшийся необычно молчаливым. Остановилась у двери гостиной и прислушалась, но не было слышно ни игры Фели на рояле, ни шуршания страниц Дафны. Я открыла дверь.
Комната была пуста. Я вспомнила, как сестры за завтраком говорили, что собираются прогуляться в Бишоп-Лейси, отправить отцу письма, которые они написали. Помимо миссис Мюллет, погрузившейся в глубины кухни, и Доггера, отдыхавшего наверху, я была, может быть впервые в жизни, одна в стенах Букшоу.
Я включила радио для компании, и когда электролампы прогрелись, комнату наполнили звуки оперетты. Это был «Микадо» Гилберта и Салливана, одна из моих любимых оперетт. Как было бы мило, подумала я, если бы Фели, Даффи и я могли быть такими же счастливыми и беззаботными, как Юм-Юм и ее две сестры.
Я заулыбалась, когда они втроем запели:
Захваченная музыкой, я бросилась в мягкое кресло и перекинула ноги через подлокотник — в позе, которую Природа предназначила для того, чтобы слушать музыку, и впервые за последние дни почувствовала, что мышцы шеи расслабились.
Должно быть, я ненадолго уснула или же просто погрузилась в грезы — не знаю, но когда я вынырнула, пел Коко, господин верховный палач:
Эти слова сразу же вернули мои мысли к отцу, и слезы выкатились из глаз. Это не оперетта, подумала я. Жизнь — не шутка, которая лишь началась, и Фели, Даффи и я — не три девчонки-школьницы. Мы три девочки, чьего отца обвиняют в убийстве. Я вскочила с кресла переключить канал, но когда дотронулась до ручки, голос господина верховного палача мрачно донесся из колонок:
Чтоб наказание соответствовало преступлению. Конечно! Флавия, Флавия, Флавия! Как ты могла не догадаться?
Словно стальной шарик, упавший в хрустальную вазу, что-то в моем мозгу звякнуло, и я четко поняла, как именно был убит Гораций Бонепенни.
Не хватало только одной вещи (ну ладно, двух на самом деле; максимум трех), чтобы упаковать дело, как коробку конфет на день рождения, и подарить, с красными ленточками и прочим, инспектору Хьюитту. Как только он выслушает мой рассказ, он освободит отца быстрее, чем вы успеете сказать Джек Робинсон.
Миссис Мюллет все еще была на кухне, возясь с цыпленком.
— Миссис М., — сказала я, — могу я поговорить с вами откровенно?
Она взглянула на меня и вытерла руки о передник.
— Конечно, дорогуша, — ответила она. — Разве ты не всегда так делаешь?
— Я насчет Доггера.
Улыбка на ее лице застыла, она отвернулась и начала суетиться над птицей, связывая ей крылышки и ножки ниткой.
— Теперь ничего не делают так, как прежде, — сказала она, когда бечевка треснула. — Даже нитки. На прошлой неделе я сказала Альфу: «Эти нитки, что ты принес из магазина…»