Насколько ошеломляюще убедительным это было!
И все эти годы отец верил, что это его молчание стало причиной самоубийства мистера Твайнинга, что это он ответственен за смерть старика! Какая страшная ноша, как ужасно!
Тридцать лет, пока я не обнаружила улики под черепицей Энсон-Хауса, никто даже не подозревал, что это было убийство.
Я протянула руку и прикоснулась к надгробию мистера Твайнинга, чтобы успокоиться.
— Вижу, ты нашла его, — сказал кто-то за моей спиной, и от этого голоса моя кровь заледенела.
Я резко обернулась и оказалась лицом к лицу с Фрэнком Пембертоном.
23
Когда в романе или в кино герой встречается лицом к лицу с убийцей, первые слова преступника всегда сочатся угрозой и часто цитатами из Шекспира.
«Ну-ну, — обычно шипит он. — Путешествие заканчивается встречей влюбленных». Или: «Говорят, что умные и молодые долго не живут».
Но Фрэнк Пембертон не сказал ничего такого, вернее, сказал противоположное.
— Привет, Флавия, — произнес он с кривой ухмылкой. — Приятно встретить тебя здесь.
Моя кровь пульсировала, и краснота разливалась по лицу, которое, несмотря на прохладу, сразу стало горячим, как сковородка.
Одна мысль крутилась у меня в мозгу: нельзя проболтаться. Нельзя проболтаться… Нельзя дать понять, что я знаю, что он Боб Стэнли.
— Привет, — сказала я, надеясь, что голос не дрожит. — Как вам понравилась гробница?
Я тут же поняла, что никого не обманула, кроме себя. Он наблюдал за мной, как кот за канарейкой, когда они остаются одни дома.
— Гробница? А-а! Конфетка из белого мрамора, — ответил он. — Очень похоже на миндальный марципан, но больше, естественно.
Я решила подыгрывать дальше, пока буду разрабатывать план.
— Полагаю, ваш издатель был доволен.
— Мой издатель? О да. Старик…
— Кваррингтон, — подсказала я.
— Да. Именно. Кваррингтон. Он был в экстазе.
Пембертон — я продолжала думать о нем как о Пембертоне — поставил на землю рюкзак и начал расстегивать кожаные застежки.
— Уфф, — сказал он. — Довольно жарко, не так ли?
Он снял пиджак, небрежно перекинул его через плечо и ткнул пальцем на могилу мистера Твайнинга.
— Откуда такой интерес?
— Он был школьным учителем моего отца, — ответила я.
— А-а! — Он сел и прислонился к основанию надгробия так небрежно, словно он был Льюисом Кэрроллом, а я Алисой на пикнике на реке Айзис.[61]
Что ему известно? — подумала я. Я ждала, чтобы он сделал первый шаг. Тем временем я могла подумать.
Я уже планировала побег. Смогу ли я обогнать его, пустившись наутек? Маловероятно. Если я направлюсь к реке, он догонит меня, не успею я добраться до середины. Если побегу в поля к ферме Малплакет, я с меньшей вероятностью найду там помощь, чем если побегу к Хай-стрит.
— Я слышал, что твой отец увлекается филателией, — неожиданно сказал он, равнодушно глядя в сторону фермы.
— Да, он собирает марки. Откуда вы узнали?
— Мой издатель — старик Кваррингтон — упомянул об этом сегодня утром в Незер-Итоне. Он думает попросить твоего отца написать историю некой загадочной почтовой марки, но не знает, как лучше подойти к нему. Я ничего не смог понять… Это выше моего понимания… Специальные термины… Предположил, что ему лучше поговорить с тобой.
Это была ложь, я сразу определила. Будучи искусной вруньей, я засекла верные признаки неправды, едва он успел ее произнести: чрезмерные подробности, отстраненная манера изложения и попытка подать все это в виде несерьезной сплетни.
— Это может стоить кучу денег, знаешь ли, — добавил он. — Старый Кваррингтон стал чертовски расточительным, с тех пор как женился на норвудских миллионах, но не проболтайся, что это я тебе рассказал. Я полагаю, твой отец не откажется от некоторого количества карманных денег, чтобы купить какую-нибудь новогвинейскую штуковину, не так ли? Должно быть, содержать место вроде Букшоу стоит кучу денег?
Его слова не просто оскорбили, они ранили меня. Он, должно быть, держит меня за дурочку.
— Отец очень занят в последнее время, — сказала я. — Но я упомяну ему об этом.
— Ах да, это… внезапная смерть, о которой ты говорила… полиция и все такое. Должно быть, до ужаса нудно.
Собирался ли он предпринимать что-то или мы будем сидеть тут и болтать до темноты? Может быть, лучше мне взять инициативу? В таком случае по меньшей мере у меня будет преимущество неожиданности. Но как это сделать?
Я припомнила сестринский совет, который однажды Фели дала Дафне и мне.
«Если к вам пристает мужчина, — сказала она, — ударьте его прямо в достоинство и бегите со всех ног!»
Хотя тогда это показалось полезной каплей мудрости, сейчас единственной проблемой было то, что я не знала, где расположено достоинство.
Надо придумать что-то другое.
Я покрутила носком туфли в песке; я схвачу горсть песка и брошу ему в глаза, до того как он успеет что-то понять. Я видела, что он продолжает наблюдать за мной.
Он встал и отряхнул брюки.
— Иногда люди делают что-то в спешке и потом жалеют, — поделился он со мной. Он имел в виду Горация Бонепенни или себя? Или он предостерегал меня, чтобы я не натворила глупостей?
— Ты знаешь, я видел тебя в «Тринадцати селезнях». Ты была в холле и рассматривала регистрационную книгу, когда я подъехал на такси.
Проклятье! Все-таки меня засекли.
— У меня там друзья работают, — пояснила я. — Мэри и Нед. Я иногда захожу к ним поболтать.
— И ты всегда обыскиваешь номера постояльцев?
При этих словах мое лицо залилось краской.
— Как я и подозревал, — продолжил он. — Послушай, Флавия. Я буду с тобой откровенен. Деловой партнер держал у себя то, что ему не принадлежало. Это было моим. Теперь я точно знаю, что помимо моего партнера в номере побывали только два человека — ты и дочь владельца. Я также знаю, что Мэри Стокер не имела причин брать конкретно эту вещь. Что прикажешь думать?
— Вы имеете в виду старую марку? — спросила я.
Я собиралась балансировать над пропастью и уже натягивала трико. Пембертон сразу расслабился.
— Ты признаешься? — спросил он. — Ты даже умнее, чем я полагал.
— Она была на полу под чемоданом, — объяснила я. — Должно быть, выпала. Я помогала Мэри убрать в комнате. Она забыла сделать кое-что, а ее отец, понимаете, бывает…
— Понимаю. Так что ты украла мою марку и унесла ее домой.
Я прикусила губу, сморщила лицо и потерла глаза.
— На самом деле я ее не крала. Я подумала, что кто-то ее уронил. Нет, это не совсем так: я знала, что ее уронил Гораций Бонепенни, и, поскольку он был мертв, ему она больше не нужна. Я подумала подарить ее отцу, и тогда он больше не будет сердиться на меня из-за вазы Тиффани, которую я разбила. Теперь вы все знаете.
Пембертон присвистнул.
— Ваза Тиффани?
— Это была случайность, — сказала я. — Не стоило мне играть в теннис в доме.
— Что ж, — заключил он. — Это решает проблему, не так ли? Ты возвращаешь мне марку, и дело закрыто. Согласна?
Я счастливо кивнула.
— Я сбегаю домой и принесу ее.
Пембертон разразился бурным смехом и хлопнул себя по ноге. Совладав с собой, он сказал:
— Ты очень хороша, знаешь ли, — для своего возраста. Напоминаешь мне меня самого. Сбегаю домой и принесу — надо же!
— Ну ладно, — предложила я. — Я скажу вам, где я ее спрятала, и вы сможете пойти и забрать ее сами. Я останусь тут. Честное скаутское слово!
Я изобразила пальцами салют девочек-скаутов. Не стала ему говорить, что технически больше не являюсь членом этой организации, с тех пор как меня исключили за то, что я изготовила гидроокись железа, чтобы получить значок за бытовое обслуживание. Никому не было дела, что это противоядие при отравлении мышьяком.
Пембертон глянул на часы.
— Становится поздно, — сказал он. — Нет времени для любезностей.
В его лице что-то изменилось, словно опустили занавес. В воздухе внезапно похолодело.
Он бросился ко мне и схватил за запястье. Я издала крик боли. Через несколько секунд, знала я, он завернет мне руку за спину. Я сразу сдалась.
— Я спрятала ее в спальне отца в Букшоу, — выпалила я. — Там двое часов — большие, на каминной полке, и маленькие, на столике около кровати. Марка приклеена сзади к маятнику в каминных часах.
И тут случилось нечто ужасное — ужасное и одновременно, как оказалось, чудесное одновременно — я чихнула.
Мой насморк, почти позабытый, не тревожил меня весь этот день. Я заметила, что насморк отступает, когда ты спишь или когда ты слишком занят каким-то делом, чтобы обращать на него внимание. Мой внезапно вернулся, чтобы отомстить.
Позабыв на миг, что «Ольстерский Мститель» спрятан внутри, я полезла за носовым платком. Пембертон, должно быть, принял мое внезапное движение за прелюдию к бегству — или к нападению на него.
Позабыв на миг, что «Ольстерский Мститель» спрятан внутри, я полезла за носовым платком. Пембертон, должно быть, принял мое внезапное движение за прелюдию к бегству — или к нападению на него.
Как бы там ни было, когда я поднесла платок к носу, не успела я его развернуть, как он молниеносным движением схватил меня за руку, скомкал ткань в шарик и засунул его вместе с маркой мне в рот.
— Хорошо, — сказал он, — посмотрим.
Он сбросил пиджак, развернул его, словно плащ матадора, и последним, что я видела, перед тем как он набросил его мне на голову, была могила доктора Твайнинга и слово Vale!, выгравированное на ее основании. Прощай!
Что-то сдавило виски, и я догадалась, что Пембертон закрепляет пиджак застежками от портфеля.
Он перекинул меня через плечо и понес так легко, как мясник говяжий бок. Не успела моя голова перестать кружиться, как он тяжело поставил меня на ноги.
Схватив меня за загривок одной рукой, другой он сжал мне плечо, словно тисками, грубо подталкивая меня перед собой по бечевнику.
— Просто переставляй одну ногу за другой, пока я не велю тебе остановиться.
Я попыталась позвать на помощь, но рот был полностью забит влажным носовым платком. Я смогла издать лишь грубое хрюканье. Даже не могла сказать ему, как больно он мне делает.
Внезапно я осознала, что я боюсь больше, чем когда-либо в жизни.
Ковыляя, я молилась, чтобы кто-нибудь увидел нас; тогда они наверняка крикнут, а я даже с завязанной пембертоновским пиджаком головой услышу их. И тогда я резко вырвусь от него и помчусь на звук голоса. Но если сделать это преждевременно, я рискую влететь прямо в реку, а Пембертон оставит меня там тонуть.
— Стой, — внезапно сказал он, после того как я прошлепала, по моей оценке, футов сто. — Тихо.
Я послушалась.
Я слышала, как он возится с чем-то металлическим, и через секунду, судя по звуку, открылась дверь. Ремонтный гараж!
— Шаг наверх, — сказал он. — Вот так… Теперь три вперед. И стой.
За нами с деревянным стоном закрылась дверь, словно крышка гроба.
— Выверни карманы, — потребовал Пембертон.
У меня был только один — карман в джемпере. Там ничего не было, кроме ключа от кухонной двери в Букшоу. Отец всегда заставлял нас носить ключ с собой на случай гипотетической срочной необходимости, и поскольку он периодически делал проверки, я все время держала его при себе. Вывернув карман, я услышала, что ключ упал на деревянный пол, затем подпрыгнул и покатился. Через секунду раздался слабый клик — он приземлился на бетон.
— Черт, — выругался Пембертон.
Хорошо! Ключ упал в ремонтную яму, я была уверена. Теперь Пембертону придется отодвигать прикрывающие ее доски и лезть вниз. Мои руки были все еще свободны, я сорву пиджак с головы, выбегу за дверь, вытащу платок и помчусь по Хай-стрит с дикими воплями. Через минуту.
Я была права. Почти сразу же я услышала безошибочный звук отодвигаемых тяжелых досок. Пембертон заворчал, оттаскивая их от ямы. Надо быть осторожной и думать, куда бежать: один неверный шаг и я упаду в открытую дыру и сломаю шею.
Я не двигалась с того момента, как мы вошли в дверь, которая, если я права, должна быть за моей спиной, а яма — впереди. С завязанными глазами мне надо будет повернуться на сто восемьдесят градусов.
Либо Пембертон обладал тонким чутьем, либо он засек легкое движение моей головы. Не успела я ничего сделать, как он оказался рядом со мной, повернул меня вокруг оси с полудюжину раз, словно мы собирались играть в жмурки, а мне предстояло искать. Когда он наконец остановился, у меня так кружилась голова, что я еле стояла.
— Теперь, — сказал он, — мы спускаемся. Осторожно.
Я быстро покивала головой, думая, как нелепо это выглядит в его пиджаке.
— Послушай, Флавия, будь хорошей девочкой. Я не собираюсь причинять тебе боль, пока ты будешь вести себя хорошо. Как только я заберу марку из Букшоу, я пришлю кого-нибудь освободить тебя. В противном случае…
В противном случае?
— … мне придется сделать с тобой что-то весьма неприятное.
Образ Горация Бонепенни, испустившего свой последний вздох мне в лицо, всплыл перед моими завязанными глазами, и я поняла, что Пембертон более чем способен выполнить угрозу.
Он поволок меня за локоть к месту, которое, как я предположила, было краем ямы.
— Восемь шагов вниз, — скомандовал он. — Я буду считать. Не беспокойся, я тебя держу.
Я шагнула в пустоту.
— Один, — сказал он, когда моя нога коснулась чего-то твердого. Я стояла, пошатываясь.
— Все в порядке… два… три… ты почти на месте.
Я вытянула правую руку и наткнулась на край ямы почти вровень с моим плечом. Когда мои голые колени почувствовали холодный воздух в яме, моя рука начала дрожать, как сухая ветка на зимнем ветру. Горло сильно перехватило.
— Хорошо… четыре… пять… осталось всего два шага.
Он спускался по ступеням позади меня, одна за другой. Я подумала, можно ли схватить его за руку и резко сбросить в яму. Если повезет, он разобьет голову о бетон, и я выберусь наружу по его телу.
Внезапно он застыл, впившись пальцами мне в плечо. Я глухо замычала, и он ослабил хватку.
— Спокойно, — сказал он с рычанием, к которому нельзя было отнестись несерьезно.
Снаружи, по Коровьему переулку, ехал грузовик, его двигатель взвывал то громче, то тише. Кто-то приближается!
Пембертон стоял в полной неподвижности, слышно было его тяжелое дыхание в холодном молчании ямы.
С головой, закутанной в пиджак, я едва слышала голоса на улице, за которыми последовало клацанье стального заднего борта грузовика.
Довольно странно, но мои мысли перескочили к Фели. Почему, спросит она, я не закричала? Почему я не сорвала пиджак с головы и не вонзилась зубами в руку Пембертона? Она захочет знать все подробности, и, что бы я ни сказала, она опровергнет все мои доводы, словно она лорд главный судья собственной персоной.
Правда заключалась в том, что мне было сложно даже просто дышать. Мой носовой платок — прочный крепкий кусок хлопка — так глубоко был засунут мне в рот, что челюсти мучительно болели. Мне приходилось дышать через нос, и, даже делая глубокие вдохи, я едва умудрялась втягивать достаточно кислорода, чтобы оставаться в сознании.
Я знала, что, если начну кашлять, мне конец; голова начинала кружиться даже от самого слабого усилия. Кроме того, я понимала, что мужчины, стоящие на улице у работающего грузовика, ничего не услышат из-за шума мотора. Если только я не придумаю, как издать оглушительный шум, меня никогда не услышат. Так что лучше всего было стоять спокойно и не шуметь. Я сэкономлю силы.
Кто-то захлопнул задний борт грузовика, две двери закрылись, и машина тронулась с места на первой передаче. Мы снова остались одни.
— Теперь, — сказал Пембертон, — спускайся. Еще две ступеньки.
Он резко сдавил мне руку, и я скользнула ногой вперед.
— Семь, — сосчитал он.
Я остановилась, не желая делать последний шаг, который приведет меня на дно ямы.
— Еще один. Осторожно.
Как будто он помогает старушке перейти улицу с оживленным движением.
Я сделала еще шаг и сразу же оказалась по щиколотки в мусоре. Я слышала, как Пембертон шуршит вокруг. Он не выпускал мою руку, его стальная хватка чуть ослабела, когда он наклонился что-то поднять. По всей видимости, ключ. Если он его увидел, подумала я, на дно ямы должно проникать немного солнечного света.
Дневной свет на дне ямы. По какой-то непостижимой причине эта мысль воскресила в памяти слова инспектора Хьюитта, которые он сказал, отвозя меня домой из полиции графства в Хинли: «Если на корочке торта сладость, кого волнует сердцевина?»
Что это обозначает? Мои мысли закружились.
— Прости, Флавия, — внезапно сказал Пембертон, вторгаясь в мои мысли, — но я собираюсь тебя связать.
Не успели его слова отпечататься в моем мозгу, как он завернул мои руки за спину и связал запястья вместе. Чем он это делает, подумала я. Галстуком?
Когда он затягивал узел, я вспомнила, что надо соединить кончики пальцев вместе и сделать арку, точно так же, как я делала, когда Фели и Даффи заперли меня в чулане. Когда это было? В прошлую среду? Казалось, прошла тысяча лет.
Но Пембертон не был глупцом. Он сразу понял, что я хочу сделать, и, не говоря ни слова, сдавил мои ладони, моя маленькая арка безопасности болезненно сломалась. Он туго затянул узел, сдавив мне запястья, и потом завязал второй и третий узлы, резко и сильно затягивая при каждом движении.
Я провела большим пальцем по узлу и почувствовала скользкую гладкость. Тканый шелк. Да, он использовал галстук. Драгоценный крошечный шанс вырваться из этих оков!
Мои запястья уже вспотели, и я знала, что влага скоро заставит шелк сесть. Ну, не совсем: шелк, как волосы, — это белок, сам по себе он не садится, но то, как его ткут, заставляет его безжалостно сжиматься, когда он намокает. Через некоторое время циркуляция крови у меня в руках остановится, и тогда…