Руки и ноги онемели, и я вспомнила о старом Эрни Форбсе, внукам которого приходилось возить его по Хай-стрит на маленькой тележке. Эрни потерял руку и обе ноги из-за гангрены во время войны, и Фели как-то рассказала мне, что ему пришлось…
Прекрати, Флейв! Хватит реветь!
Подумай о чем-нибудь другом. О чем угодно.
Например, подумай о мести.
25
Временами — особенно когда я оказываюсь взаперти — у моих мыслей есть склонность, как у человека из рассказа Стивена Ликока, разбегаться в разных направлениях.
Мне почти стыдно из-за тех вещей, о которых я подумала в первую очередь. Главным образом это яды, затем кое-какие обычные домашние причиндалы — и, наконец, Фрэнк Пембертон.
Мои мысли вернулись к нашей первой встрече в «Тринадцати селезнях». Хотя я видела такси, подъехавшее к двери, и слышала, как Тулли Стокер крикнул Мэри, что мистер Пембертон приехал рано, я в действительности не обратила внимания на него самого. Я разглядела его только в воскресенье в Причуде.
Хотя в появлении Пембертона в Букшоу было кое-что странное, на самом деле у меня не было времени обдумать это.
Во-первых, он приехал в Бишоп-Лейси лишь через несколько часов после того, как Гораций Бонепенни испустил последний вздох мне в лицо. Или нет?
Когда я подняла глаза и увидела, что Пембертон стоит на берегу озера, я была захвачена врасплох. Но почему? Букшоу — мой дом, я родилась тут и прожила всю жизнь. Что такого удивительного в человеке, стоящем на берегу искусственного озера?
Я чувствовала, что ответ крутится на кончике языка, но не могла уловить его. Не сосредотачивайся на этом, сказала я себе, подумай о чем-нибудь другом — или хотя бы притворись, что думаешь.
В тот день шел дождь, или он как раз тогда начался. Я подняла взгляд от того места, где сидела на ступеньках маленького разрушенного храма, и увидела его, на противоположном, южном конце озера, юго-восточном, если точнее. Почему же он появился с этого направления?
Это вопрос, на который я уже знала ответ.
Бишоп-Лейси лежал к северо-востоку от Букшоу. От малфордских ворот к нашей подъездной каштановой аллее дорога с небольшими изгибами более или менее прямо шла в деревню. И тем не менее Пембертон появился с юго-востока, со стороны Доддингсли, расположенного в четырех милях отсюда за полями. Почему же, во имя Великого Вонючки, подумала я, он решил прийти этим путем? Вариантов было немного, и я быстро подытожила их в мысленной записной книжке:
1. Если (как я подозревала) Пембертон был убийцей Горация Бонепенни, мог ли он, как, говорят, делают все убийцы, вернуться на место преступления? Он что-то забыл? Что-то вроде орудия убийства? И вернулся в Букшоу, чтобы забрать это?
2. Поскольку он уже был в Букшоу прошлой ночью, он знал дорогу через поля и хотел, чтобы его не увидели (смотри пункт 1).
Что если в пятницу, в ночь убийства, Пембертон, уверенный, что у Бонепенни при себе «Ольстерские Мстители», последовал за ним из Бишоп-Лейси в Букшоу и убил его там?
Но постой, Флейв, подумала я. Придержи коней. Не торопись.
Почему Пембертон просто не устроил засаду на жертву где-нибудь за изгородью, которые окаймляют почти все дороги в этой части Англии?
Ответ вспыхнул во мне, словно неоновое объявление в цирке Пикадилли: потому что он хотел, чтобы в убийстве обвинили отца!
Бонепенни надо было убить в Букшоу!
Конечно же! Поскольку отец, в сущности, отшельник, было маловероятно, что он окажется вдали от дома. Убийство — по крайней мере тогда, когда убийца рассчитывает избежать правосудия — надо планировать заранее в мельчайших деталях. Очевидно, что филателистическое преступление надо повесить на филателиста. Раз отец вряд ли явится на сцену преступления, надо сцену преступления явить рядом с отцом.
Так оно и произошло.
Хотя я первый раз выстроила цепь событий — или, по меньшей мере, некоторые ее звенья — несколько часов назад, только теперь мне наконец пришлось остаться наедине с Флавией де Люс и я смогла свести все детали в общую картину.
Флавия, я горжусь тобой! Мари Айн Польз Лавуазье тоже бы гордилась тобой.
Теперь дальше: Пембертон, разумеется, следовал за Бонепенни из Доддингсли, а может быть, даже из Ставангера. Отец видел их обоих на выставке в Лондоне пару месяцев назад — безусловное доказательство того, что ни один из них не жил постоянно за границей.
Они, вероятно, спланировали это вместе — шантаж отца. Точно так же, как они спланировали убийство мистера Твайнинга. Но у Пембертона был свой план.
Зная, что Бонепенни на пути в Бишоп-Лейси (куда еще он мог направляться?), Пембертон сошел с поезда в Доддингсли и зарегистрировался в «Веселом кучере». Я знала, что это факт. Затем, в ночь убийства, ему надо было всего лишь пройти пешком через поля в Бишоп-Лейси.
Здесь он ждал, чтобы Бонепенни вышел из гостиницы и отправился в Букшоу. В отсутствие Бонепенни, не подозревавшего, что его преследуют, Пембертон обыскал номер в «Тринадцати селезнях» и его содержимое — включая багаж Бонепенни — и ничего не нашел. Конечно, ему не пришло в голову — как мне — надрезать дорожные наклейки.
Теперь он, должно быть, в ярости.
Ускользнув из гостиницы незамеченным (скорее всего, по той крутой черной лестнице), он пешком добрался до Букшоу, где они, должно быть, поссорились в огороде. Как так получилось, подумала я, что я их не услышала?
Через полчаса он оставил Бонепенни, думая, что тот мертв, и обыскав его карманы и бумажник. Но «Ольстерского Мстителя» там не было, Бонепенни не носил марки при себе, в конце концов.
Пембертон совершил преступление и затем просто ушел в ночь по полям в «Веселого кучера» в Доддингсли. На следующее утро он с помпой подкатил к «Тринадцати селезням», делая вид, что только что сошел с лондонского поезда. Ему надо было еще раз обыскать номер. Рискованно, но необходимо. Наверняка марки до сих пор спрятаны там.
Об отдельных событиях, составлявших эту цепочку, я подозревала давно, и хотя еще не свела воедино оставшиеся факты, я уже убедилась в том, что Пембертон останавливался в Доддингсли благодаря телефонному звонку мистеру Кливеру, хозяину «Веселого кучера».
В ретроспективе все это было довольно просто.
Я оторвалась от размышлений на миг, чтобы прислушаться к своему дыханию. Оно стало медленным и размеренным, пока я сидела, положив голову на колени, подтянутые к подбородку.
В этот момент я подумала о том, что нам однажды сказал отец: Наполеон когда-то назвал англичан «нацией лавочников». Наполеон был не прав!
Только что пройдя через войну, когда на наши головы в темноте обрушивались тонны тринитротолуола, мы были нацией уцелевших, и я, Флавия Сабина де Люс, могла видеть это даже по себе.
И тогда я пробормотала слова из двадцать третьего псалма, о покровительстве. Никогда не знаешь, что поможет.
Теперь: убийство.
Передо мной во мраке снова всплыло лицо умирающего Горация Бонепенни, его рот открывался и закрывался, словно у выброшенной на землю рыбы, задыхающейся в траве. Его последнее слово и последний вздох были едины. «Vale», — сказал он, и они поплыли из его рта прямо мне в нос. И пришли ко мне с запахом четыреххлористого углерода.
Не было никаких сомнений в том, что это был четыреххлористый углерод, одно из самых захватывающих химических веществ.
Химик ни с чем не спутает его сладковатый запах, пусть мимолетный. По формуле он не сильно отличается от хлороформа, который анестезиологи используют в хирургии.
В четыреххлористом углероде (это одно из его многочисленных имен) четыре атома хлора танцуют вокруг одного атома углерода. Это сильное средство от насекомых, которое до сих пор время от времени используют в тяжелых случаях глистов, этих маленьких безмолвных паразитов, обжирающихся кровью, высосанной во мраке из внутренностей человека или животного.
Но, что более важно, филателисты используют четыреххлористый углерод, чтобы проявлять почти невидимые водяные знаки на марках. И отец держал в кабинете флакончики с этим веществом.
Я вернулась мыслями к номеру Бонепенни в «Тринадцати Селезнях». Как глупо с моей стороны было думать об отравленном торте! Это не волшебная сказка братьев Гримм — это история Флавии де Люс.
Оболочка пирога была не более чем оболочка. Перед отъездом из Норвегии Бонепенни извлек начинку и спрятал внутри бекаса, которым собирался терроризировать отца. Так он контрабандой провез мертвую птицу в Англию.
То, что я нашла в номере, не так важно, как то, что я не нашла. Это, конечно, единственная вещь, пропавшая из маленького кожаного сундучка, в котором Бонепенни хранил лекарства от диабета, — шприц.
Пембертон наткнулся на шприц и прикарманил его, обыскивая номер Бонепенни перед убийством. Я была в этом уверена.
Пембертон наткнулся на шприц и прикарманил его, обыскивая номер Бонепенни перед убийством. Я была в этом уверена.
Они были соучастниками преступления, и никто лучше Пембертона не знал, какие лекарства жизненно необходимы Бонепенни.
Даже если Пембертон планировал избавиться от жертвы другим способом — ударить камнем по затылку или придушить зеленым ивовым прутом, — шприц в багаже Бонепенни показался ему даром богов. Сама мысль о том, как это было сделано, заставила меня содрогнуться.
Я представила, как они дерутся в лунном свете. Бонепенни был высоким, но не мускулистым. Пембертон одолел бы его, как пума оленя.
И тут он сделал укол Бонепенни в основание черепа. Что-то вроде этого. Это заняло не больше секунды, и эффект был почти немедленным. Именно так, я уверена, Бонепенни встретил смерть.
Если бы он проглотил яд — и заставить его сделать это было практически невозможно, — потребовалось бы намного большее количество: количество, которое наверняка вызвало бы немедленную рвоту. Тогда как пяти кубических сантиметров, вколотых в основание черепа, будет достаточно, чтобы свалить с ног быка.
Безошибочно узнаваемые частицы четыреххлористого углерода, должно быть, быстро попали ему в рот и носовые пазухи, как я определила. Но к тому времени, когда инспектор Хьюитт и его детективы-сержанты прибыли, они бесследно исчезли.
Это было почти идеальное преступление. На самом деле оно бы и оказалось идеальным, если бы я тогда не спустилась в огород.
Я не думала об этом раньше. Неужели моя жизнь — это все, что стоит между Фрэнком Пембертоном и свободой?
До меня донесся скрежет.
Я не могла определить, с какого направления он доносится. Я повертела головой, и шум тут же прекратился.
Минуту или около того была тишина. Я напрягала слух, но слышала только звук собственного дыхания, которое, как я заметила, ускорилось и стало неровным.
И вот опять! Как будто кусок дерева медленно и мучительно волокли по песчаной поверхности.
Я попыталась крикнуть: «Кто здесь?», но плотный шарик носового платка во рту превратил слова в приглушенное блеяние. И острая боль гвоздем пронзила челюсти.
Лучше прислушаться, подумала я. Крысы не двигают дерево, я была больше не одна в ремонтном гараже.
По-змеиному я двигала головой из стороны в сторону, пытаясь воспользоваться преимуществом своего превосходного слуха, но толстый твид, обернутый вокруг головы, заглушал все звуки за исключением самых громких.
Но скрежещущие звуки и вполовину так не нервировали, как паузы между ними. Что бы ни было в яме, оно пыталось остаться неузнанным. Или хотело заставить меня нервничать?
Раздался писк, потом слабый удар, словно галька упала на большой камень.
Так же медленно, как раскрывается цветок, я вытянула ноги перед собой, но когда они не почувствовали сопротивления, снова подтянула их к подбородку. Лучше съежиться, подумала я; лучше быть мишенью поменьше.
На миг я сосредоточила внимание на руках, связанных за спиной. Может быть, случилось чудо: может быть, шелк растянулся и ослабел — но нет. Даже онемевшими пальцами я чувствовала, что путы так же тесны, как и были. Нет никакой надежды освободиться. Похоже, я на самом деле здесь умру.
И кому будет не хватать меня?
Никому.
После приличествующего периода траура отец снова вернется к своим маркам, Дафна притащит очередную порцию книг из библиотеки Букшоу, а Офелия откроет новый оттенок помады. И скоро — ужасно скоро — все будет так, словно меня на свете не было.
Никто не любит меня, это факт. Может быть, Харриет любила, когда я была ребенком, но она умерла.
И тут, к своему ужасу, я разрыдалась.
Я была потрясена. Глаза на мокром месте — это то, с чем я боролась, сколько себя помню, и, несмотря на завязанные глаза, мне казалось, что передо мной плавает доброе лицо, лицо человека, которого я забыла в своих страданиях. Конечно, это лицо Доггера.
Доггер будет безутешен, если я умру!
Соберись, Флейв… Это просто яма. Какой рассказ читала нам Даффи о яме? Сказку Эдгара Аллана По? О маятнике?
Нет! Я не буду об этом думать. Не буду!
Была еще Черная Дыра Калькутты — камера, предназначенная для трех заключенных, в которую Наваб Бенгальский посадил сто сорок шесть британских солдат.
Сколько из них пережили одну ночь в этой удушающей духовке? Двадцать три, кажется, и к утру они совершенно обезумели — все до единого.
Нет! Перестань, Флавия!
Мой мозг, словно водоворот, — крутился… крутился… Я сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, и ноздри наполнил запах метана. Конечно же!
Водосток, ведущий в реку, полон этого газа. Все, что надо, — это источник воспламенения, и в результате о взрыве будут говорить годами.
Я найду конец трубы и вышибу его. Если мне повезет, гвозди в подошвах туфель высекут искру, метан взорвется, и этим все кончится. Единственным минусом плана было то, что я буду стоять у конца трубы, когда это случится. Это все равно что привязать себя к дулу пушки.
Ладно, черт с ней, с пушкой! Я не собираюсь умирать в этой вонючей яме без борьбы.
Собрав последние остатки сил, я уперлась каблуками и толкнула себя вверх, выпрямляясь. Это заняло больше времени, чем я ожидала, но в конце концов хоть и пошатываясь, но я стояла.
Времени для размышлений больше нет. Я найду источник метана или умру, пытаясь.
Я сделала неуверенный прыжок в ту сторону, где, как я думала, может быть водосток, и тут леденящий голос шепнул мне в ухо:
— А теперь займемся Флавией!
26
Это был Пембертон, и при звуке его голоса мое сердце оборвалось. Что он имеет в виду? «А теперь займемся Флавией»? Он сделал уже что-то ужасное с Даффи или с Фели… или с Доггером?
Не успела я подумать, как он схватил меня за плечо парализующей хваткой, вонзив большой палец в мышцу, как он делал раньше. Я попыталась закричать, но не смогла издать ни звука. Кажется, меня сейчас стошнит.
Я дико замотала головой из стороны в сторону, но только спустя вечность он меня отпустил.
— Но сначала Фрэнк и Флавия немного поболтают, — сказал он таким приятным голосом, словно мы прогуливались по парку, и в этот миг я осознала, что я одна с сумасшедшим в моей персональной Калькутте.
— Я собираюсь снять пиджак у тебя с головы, ты понимаешь?
Я слегка кивнула.
— Хорошо. Теперь стой спокойно.
Я чувствовала, как он срывает узлы, завязанные на пиджаке, и почти сразу же гладкая шелковая подкладка скользнула по лицу и исчезла.
Луч его фонаря ударил меня, словно молотком, ослепляя светом.
Я отпрянула в шоке. Вспыхивающие звезды и пятна черноты закружились у меня перед глазами. Я так долго была во мраке, что даже огонек спички был бы пыткой, а Пембертон светил мощным фонарем прямо — и специально — мне в глаза.
Не в состоянии поднять руки и закрыть лицо, я могла только повернуть голову в сторону, зажмурить глаза и ждать, пока тошнота отступит.
— Больно, не так ли? — сказал он. — Но не так больно, как то, что я сделаю с тобой, если ты снова мне соврешь.
Я открыла горящие от боли глаза и попыталась сфокусировать взгляд на темном углу ямы.
— Посмотри на меня! — потребовал он.
Я повернула голову и сощурилась, должно быть, в поистине ужасной гримасе. Я не могла видеть его за круглой линзой фонаря, яркий свет которого все еще жег мне мозг, словно огромное белое солнце пустыни.
— Ты мне соврала.
Я изобразила что-то вроде пожатия плечами.
— Ты соврала мне, — Пембертон повторил громче, и на этот раз я услышала напряжение в его голосе. — В тех часах в Букшоу ничего не было спрятано, кроме «Пенни Блэк».
Так, значит, он и правда был в Букшоу! Мое сердце металось, как пойманная птица.
— Ммм, — сказала я.
Пембертон подумал немного, но ничего полезного не смог извлечь из моего мычания.
— Я выну платок у тебя изо рта, но сначала я тебе кое-что покажу.
Он поднял твидовый пиджак с пола и полез в карман. Когда его рука вынырнула наружу, она сжимала блестящий предмет из стекла и металла. Это был шприц Бонепенни! Он подержал его, чтобы я рассмотрела.
— Ты искала его, верно? В гостинице и в огороде? А он был все время тут!
Он засмеялся в нос, как поросенок, и уселся на ступеньки. Держа фонарь между коленями, он поднял шприц вертикально, снова сунул руку в пиджак и вытащил маленький коричневый флакончик. Я не успела прочитать этикетку, как он извлек пробку и плавно наполнил шприц.
— Полагаю, ты знаешь, что это за штука, да, мисс Всезнайка?
Я посмотрела ему в глаза, но не подала знака, что я его слышу.
— И не думай, что я не знаю точно, как и куда его колоть. Я не зря провел столько времени в прозекторской лондонской больницы. Как только я вырубил старого Бони, сделать укол было легко до нелепости: под небольшим углом, сквозь splenitis capitus и semispinalis capitus, прокалываем связку между первым и вторым позвонком, и игла скользит под аркой второго шейного позвонка. И — хоп! Крышка! Смерть наступает почти сразу. Четыреххлористый углерод выводится быстро и практически бесследно. Идеальное преступление, если я могу сказать так о себе.