Завидуя учебной легкости Робика и Эльки, их свободе, Матюша честно пытался раздвинуть лбом сгущенный туман недопонятых тем, но мысли витали далеко – в зальчике художественной студии, где над мольбертами склонились молодые живописцы. Между ними вышагивал бодрый старикан в черном халате, пестро-пятнистом спереди, – седая шевелюра прихвачена надо лбом широкой резинкой, бойкие глаза нисколько не потеряли интереса к работе и жизни, а белизна кудрявой бородки подкрашена вокруг смешливого рта табачной желтизной. Так описывала Владимирского Марина. Вот он склонился над ее холстом, подправил что-то, с виду небрежно…
Всего час оставался до свидания с Мариной. Матюша ни сном ни духом не ведал, что этот час будет отмечен фатальной ошибкой, а этот день останется в памяти днем оборванных фраз и хлопающих дверей.
Всласть поиздевавшись над невежеством ученика, мучитель, наконец, отпустил его. Матюша на всех парах помчался домой, чтобы наскоро перекусить и забрать у друзей ключ от квартиры. Они отворили дверь, не то чем-то озадаченные, не то сконфуженные.
– Тут к тебе квартирантка Кикиморовны приходила…
– Зачем? – спокойно осведомился он, сердцем чуя надвигающуюся катастрофу.
– З-за с-солью. – Элька, несомненно, заикалась не просто так.
– Когда?
– С полчаса назад.
– И что?
Элька приподняла плечи, словно замерзла, и Робик обнял ее.
– Я была мокрая, в одном полотенце после душа. Гляжу в глазок – девушка. Думаю, ладно, ничего страшного, и открыла. Она уставилась, молчит, ни здравствуй, ни прощай. Потом попросила соли. Я отсыпала в баночку, она спрашивает: «Где он?»
– А я в душе был, – смущенно сказал Робик.
– Ну, я соль ей подаю и говорю впопыхах: «В душе». Она так странно на меня посмотрела. Повернулась и ушла.
– Без соли?
– Без…
Понятно: Элька, в чьих мыслях Матюша в ту минуту напрочь отсутствовал, даже не сообразила, о ком ее спросили.
– Матюша, прости…
Представив, как потрясла Марину его аморальность, он чуть не застонал. Матюша не рассказывал друзьям о ней, а ей о них. Когда он был с Мариной, остальной мир переставал существовать.
– Я оделась и побежала сказать, что ты у репетитора, – виновато продолжала Элька, – но там ее уже не…
Не дослушав, Матюша хлопнул дверью и помчался вниз. Позвонил, успокаивая дыхание, и оно остановилось: из комнат донесся лай чихуахуа, который трудно было спутать с чьим-то другим.
Кикиморовна едва не расшибла дверью лоб соседу. Он отшатнулся, чувствуя себя сразу круглым болваном и Раскольниковым, – двоякое действие произвело на него явление старухи.
– Здравствуйте…
Внук Эсмеральды был похож на летучую мышь. В паре с хозяйкой они могли стать подлинным украшением собора Парижской Богоматери в качестве королевы горгулий, особенно когда Кикиморовна поворачивалась своей настоящей, не опечаленной шрамом стороной.
– Здорово, коли не шутишь (гав-гав)! Чего сюда с Элькой зачастили? А-а (гав-гав)? Чего надо?
– Соль, – брякнул Матюша. – У вас есть соль? – В ошалелой голове замелькали лишние мысли: Кикиморовна поссорилась с дочерью; та наверняка тоже стерва; как же много на свете стерв; откуда они берутся?..
– Соль, говоришь? – жутковато хохотнула Кикиморовна. – Так я тебе и поверила! К ним приперся, к прошмандовкам этим!
– К каким прош…
– К съемщицам! – разозлилась она.
– У меня суп варится, – пробормотал Матюша. – Соль кончилась, а рядом все на работе…
Старуха заколебалась. Его просьбу она пропустила мимо ушей, ее раздирал словесный зуд. Матюша в безрассудной надежде обшаривал глазами захламленную прихожую, где все было знакомо и мило ему еще вчера.
– Старшая наглая, как танк, – пожаловалась Кикиморовна. – Приехала я, говорю ей по-человечески: освобождайте помещение. Она тут же неустойку за два месяца потребовала. Я бы, может, без слов отдала, а она: так люди не поступа-ают, договаривались на ле-ето… Какое мне дело? Хочу – сдаю, не хочу – уматывайте! Прибираюсь вот, вещи из прихожки назад в спальню таскаю. Весь дом мне красками провоняли, линолеум испачкали, с бензином не ототрешь теперь…
Озарившись вдруг какой-то догадкой, она прищурила воспламененное мгновенной яростью око:
– Ты был здесь! Вы все здесь были! Что делали в моей квартире, а?! Водку пили, наркотиками кололись?!
Чуткая к переменам хозяйского настроения, собака непрерывно заверещала. В спину Матюше ударил двойной визг:
– Если что пропало, на тебя повешу, гав-гав!!! Отцу твоему расскажу! Найду их, заяву на них накатаю, как они тут шалман устро…
Недоговоренную фразу обрезал хлопок двери. Матюша без сил привалился к стене.
– Съехали девчонки? – посочувствовал Робик.
– Прости, – пискнула Элька.
Готовые к выходу, они, конечно, все слышали. Робик протянул ключ.
– Почему ты ничего нам не сказал?
– Мы же не знали, что ты с этой девуш…
Элькины оправдания остались без ответа. Забыв о ключе, Матюша уже прыгал по лестнице через две ступени с ощущением потери вселенной.
Высматривая Марину среди пассажиров автобуса и прохожих, он вздрагивал при виде чьих-нибудь золотистых волос. Нирвана кончилась наказанием за беззаботное наслаждение жизнью на старухином ковре-сексолете… Но чем она еще могла кончиться? Казалось насмешкой, что учебные повинности, опутав сетью обязательств, заставили Матюшу забыть о вероятности множества ситуаций. Он обязан был подумать о них раньше, должен был объявить всем, что женится на Марине! «Да, пойду работать, сниму жилье, – мысленно разговаривал Матюша со Снегирями. – Как вы не можете понять, что я – взрослый!» Он только что понял, как боится потерять Марину.
Студия – небольшой, оштукатуренный декоративным песком флигель – располагалась во дворе многоэтажного дома с рекламой косметики на фронтоне. Взлетев на крыльцо, Матюша дернул ручку украшенной скромной табличкой двери, и выходящая женщина отпрянула, прижимая к груди сумочку.
– Извините, – он соскочил со ступеней.
Ее холеное породистое лицо сияло увядающей красотой. Притворив за собой дверь, женщина достала из сумочки ключ и несколько принужденно спросила:
– Вы к Вячеславу Николаевичу?
– Не совсем…
– То есть? Сегодня у художников свободный день. Если вы пришли не к руководителю студии, то к кому?
– К девушке… – Матюша стушевался, со стыдом вспомнив, что не знает фамилии Марины.
– Особые приметы, пожалуйста, – усмехнулась женщина. – Впрочем, я их сама могу назвать: «Глаза как небо голубые; улыбка, локоны льняные». Так?
– Примерно так, – выдохнул он, ощущая, кроме стыда, вовсе не свойственную ему злобу.
– Ее зовут Марина Крайнова, молодой человек. Край-но-ва, – повторила она по слогам с учительской интонацией.
– Спасибо. Постараюсь запомнить.
Женщина взглянула с упреком:
– Не из-за вас ли девушка прекратила занятия?
– Как – прекратила? – растерялся Матюша. – Почему?!
– Мне показалось, вам это известно. Иначе бы вы ее не искали.
– Она решила уехать домой?
– Не знаю, – женщина досадливо повела плечом. – Но попрощалась Марина очень поспешно. Сказала, что все объяснит Вячеславу Николаевичу в письме. Буквально полчаса назад я открыла студию, чтобы она забрала свои вещи.
Не попросив позволения, Матюша закурил. Снова эти злополучные полчаса! Супруга Владимирского (это была, несомненно, она) стояла на крыльце и внимательно рассматривала два метра (минус четырнадцать см) дымящегося смятения и разочарования в жизни.
– Не расстраивайтесь, – мягко проговорила она. – Возможно, дома у девушек возникли проблемы, которые с ходу сложно разрешить. Они спешили, но не выглядели чем-то чересчур обеспокоенными. Марина посетовала, что не успеет побеседовать с Вячеславом Николаевичем. Как я уже сказала, пообещала написать письмо. У меня создалось впечатление, что живопись она не собирается бросать. Марина оставила в студии часть работ и крупное полотно.
– «Похороны», – кивнул Матюша и затушил недокуренную сигарету о край урны. Он засомневался, что причиной побега Марины стало его «предательство», и явно не Кикиморовна спугнула квартиранток ранним приездом. Нет, тут было что-то другое.
– Осенью должен приехать друг Вячеслава Николаевича, немецкий галерист, он заинтересован в этой работе. Может, и Марина вернется. А если она нужна вам сейчас, то чего вы ждете? Девушки, скорее всего, отправились на вокзал.
…Их не было на железнодорожном и автовокзале, в портах речном и аэро. Их не было нигде. Матюша убедился в этом к ночи.
– Где ты шлялся, осел Насредди… – Папа пальцами повернул к себе его уклоняющееся лицо и зажмурился, как от электросварки. Наверное, из глаз сына сыпались искры. Или слезы? Потому что неправда, будто мужчины не плачут.
14
В Матюше билась бескрылая птица. Марина надолго заключила его в тюрьму своего отсутствия. Думать о Марине было больно, а не думать невозможно. Он передвигался по черно-белым клеткам серого мира без радуг. Глаза днем искали привычные цвета, уши вылавливали в голосах знакомые интонации, губы и руки скучали по теплому телу Марины, и весь этот ансамбль, сплачиваясь к ночи, исполнял печальные адажио. Утром Матюша изо всех сил старался внушить себе, что пора встряхнуться и брать пример с папы, – скоро расставания с женщинами станут легкими, как поступь их каблучков. Но тут вспоминалась Вика. Так ли просто было папе забыть ее? А маму?..
14
В Матюше билась бескрылая птица. Марина надолго заключила его в тюрьму своего отсутствия. Думать о Марине было больно, а не думать невозможно. Он передвигался по черно-белым клеткам серого мира без радуг. Глаза днем искали привычные цвета, уши вылавливали в голосах знакомые интонации, губы и руки скучали по теплому телу Марины, и весь этот ансамбль, сплачиваясь к ночи, исполнял печальные адажио. Утром Матюша изо всех сил старался внушить себе, что пора встряхнуться и брать пример с папы, – скоро расставания с женщинами станут легкими, как поступь их каблучков. Но тут вспоминалась Вика. Так ли просто было папе забыть ее? А маму?..
Экзамены помогли если не излечить, то отодвинуть меланхолию. Репетитор оправдал вознаграждение: трудные предметы Матюша исхитрился сдать на твердые тройки.
К выпускному вечеру он оделся в костюм цвета маренго, Робик – в темно-серую тройку. Школьный зал сверкал от улыбок и светлых нарядов девчонок. Великанова произвела фурор: одноклассники впервые увидели ее с распущенными волосами. Она спокойно могла бы прикрыться своим соломенным снопом и ограничиться этим облачением, но зачем-то решила дополнить его серебристым платьем, облившим ее роскошные формы, как грибной дождь. За десять лет никто не приметил в ней красавицы, а теперь она завладела фокусом зрения всего зала. Случаются чудеса, и можно поверить в сказку о хрустальной туфельке, если скрыть тридцать восьмой размер ноги. Потрясен был даже Робик, но тут началась музыка, и Элька увлекла его в вихрь вальса. Они танцевали так, будто ворвались в жизнь, вцепившись друг в друга, и собрались кружиться в этом сиамском сплетенье до смерти. Изменчивый зал не спускал с них глаз. Солнечные ливни Великановой потускнели, и чуть позже Матюша пригласил несостоявшуюся Золушку на танго. Ее талия оказалась неожиданно узкой по сравнению с хорошо развитой грудью – ну да, для пловчихи же важен объем легких…
Кроме того, что Великанова увлекается плаванием, Матюша знал о ней достаточно много. «Скинь-кедка», но вовсе не дура (дурой ее считал Робик) и, в общем-то, неплохая девчонка. У Великановой была большая семья, сбитая в трехкомнатной квартире из трех поколений: бабушка, родители, брат с женой и детьми. Окно комнаты с желтыми шторами, которую Надя делила с бабушкой, выходило во двор. Примерно в восемь часов вечера шторы задвигались. Матюша не смотрел на них, просто рядом светилось окно дяди Кости вообще без штор. Он не считал нужным его закрывать: «Чтобы заглядывать в окна четвертого этажа, надо быть диплодоком».
…А вот чего Матюша не знал и что вдруг обнаружилось – это цвет Надиных глаз. Они у нее оказались голубовато-зелеными.
В его ладони струилось приятное тепло девичьего тела. На каблуках Великанова была почти вровень с ним. От нее вкусно пахло речной свежестью. Хотелось погладить высокую шею или прикоснуться к ней губами с почтением, как к плотному шелку флага, – в Матюше всего лишь проснулись исторические воспоминания о Жанне д’Арк. Но и он, Снегирек, жалкая замена принцу Роберту Дюббену, был ей безразличен, и говорить им было не о чем.
– Пойдешь на физкультурное отделение? – спросил Матюша от неловкости молчания.
– Да, только не в наш институт. А ты на факультет журналистики? – это она тоже из вежливости. Все прекрасно знали, кто куда намеревается поступить.
После обмена любезностями Великанова вздохнула с мечтательным лицом:
– Здорово мы сходили в поход, правда?
– Здорово.
Про себя он посмеялся. В начале июня класс с большим энтузиазмом отправился с физруком в поход на сутки. Матюша жалел, что нельзя пригласить Марину. Народ предвкушал ушицу с дымком, песни у костра и леденящие душу ночные истории. Но рыбка уплыла, испугавшись шума, а ночью туристами сытно поужинали комары. На рассвете мало кто смог выползти из палаток на страстные призывы физрука. Он жизнерадостно скакал на берегу, изображая Брюса Ли, а полная сил Великанова, в купальнике и шапочке, темпераментно махала с другого берега…
Снова молчание, и вдруг:
– Где та девушка, с которой ты гулял в мае?
– Уехала.
– А-а.
– Надя, – решился Матюша, – честное слово, это не мы положили тебе в сумку использованный ган… презерватив.
Она сильно покраснела. Странно было видеть, как Великанова краснеет. Вот что значит сменить наряд. Хотя, может быть, по причине ее «скинь-кедства» Матюша всегда смотрел на нее сквозь некоторую аберрацию сознания.
– А кто тогда?
– Не знаю.
– Мне сказали, что ты принес эти штучки в школу и всем раздавал.
– Но тебе сунул не я.
Теперь они оба покраснели из-за нечаянно вылетевшего слова. В начале взросления Матюша заметил, человек часто придает словам двойные смыслы.
Вот, собственно, и весь разговор к концу танца. Потом Элька сказала, что Великанова имела грандиозный успех у ребят из параллельного. Матюша рано ушел домой.
Во время домашних проводов на вступительные экзамены родители слегка перебрали шампанского. Предвидя студенческую свободу, троица друзей испытывала эйфорию без всякого допинга. Когда соседи ушли, дядя Костя, счастливый тем, что яблоко готово упасть недалеко от его (а не от папиной) яблони, воскликнул:
– Ты должен осознать, что не можешь, не пися́!
Лекцию об особенностях репортажа и доверительной атмосфере интервью Снегири разбавили коньяком, и она сильно затянулась. Братья принадлежали к той человеческой породе, которой не свойственна вежливость королей. Рискуя опоздать на самолет, Матюша слушал последние наставления у двери. Дядя Костя твердил о мастерстве экономно излагать на бумаге мысли:
– Помнишь, как резали экономику, которая должна была быть экономной?
– А масло – масленым?
– Экономика должна быть или не быть! – энергично выкрикнул папа, и сын присел от его могучего шлепка по плечу.
– Никаких долгов, – остерег дядя Костя.
– И сразу не женись, если что!
– Если что?
– Короче, чтоб грыз гранит без всяких там…
Забежав во вращающиеся двери аэропорта, Матюша услышал свою фамилию по радио. Регистрация у пустой стойки, сумасшедшая беготня, прыжок в автобус почти на ходу, опомнился уже в самолете. Ура. Один, без патронажа. Взрослый, самостоятельный человек. Пора, кстати, распрощаться с детским именем.
Вечернее солнце било в иллюминатор, подкрашивая очески пепельных облаков оттенками розового цвета. Острое металлическое крыло отсекало скоротечное счастье с именем «Марина», как фразу в «экономичной» статье. Маленькая трагедия кончилась, наступило время попробовать себя в другом жанре. На пепле ничего не растет.
15
Бросила судьба монетку: орел или решка? Понятно, что могло выпасть Матвею при его неподготовленности. Он недобрал баллов. Дядя Костя устроил племянника в отдел писем газеты, строя воздушные замки насчет поступления на следующий год. Эльке тоже не повезло, и оборотистая тетя Раиса определила дочь в медучилище, где помнили и чтили доктора Рабину.
Все материалы пропускались сквозь фильтр редакторской политкорректности. Матвей понял, что звезды местной журналистики из него не получится. Конформизм ему претил, а умением мэтров вписывать хлесткую правду между строк он не скоро бы овладел. Самолюбие, сильно задетое институтским отсевом, перестало страдать. Позже оно отстрадало вовсе, вкупе с амбициями. С евангельских времен человечество не изменилось, в нем все так же было «много званых, да мало избранных». Открытие своей журналистской бездарности Матвей принял стойко.
Редкие задания были необременительны, писем в редакцию поступало негусто. Бескрылая птица успокоилась, существование казалось абсурдным и не стоило напряженных дум. Без энтузиазма сопровождая Эльку по субботам на дискотеки, Матвей щедро улыбался девушкам, аж побаливало за ушами и в скулах. Игра, карнавал, человек, который смеется. Взгляды некоторых, обманутых его маской, были многообещающими, но не будили в нем эмоций. Элька спрашивала, что с ним происходит, а он и сам не знал. Подходя к зеркалу, Матвей видел лицо малоприятного субъекта. Впрочем, притерпевшись к себе такому, он постепенно привык к умиротворению бездействием, как диабетики привыкают обходиться без сахара.
На новогодние праздники приехал Робик. Им по-прежнему было хорошо вместе, но разговорная непринужденность исчезла, словно в дружбе треснуло что-то хрупкое, и равновесие повредилось. Стараясь поменьше ранить Матвея (неудачника), Робик со скромной гордостью рассказывал о походах в анатомичку, преподавателях, сплошь корифеях науки, о привыкании к четырехчасовому сну и воздержании в пище. Потом пожаловался, что башка в результате перестала варить, и надо отоспаться на семестр вперед. Между провалами в сон Робик в огромных количествах истреблял свою любимую картошку со шкварками (если у человека башка не варит, это не значит, что и в желудке у него несварение).