Единственный раз в году народы планеты объединяются для языческого заклинания нового счастья. Отзвенев дома бокалами одновременно с большей половиной Земли, старшие соседи высыпали на лестничную площадку с шампанским и закусками поздравлять друг друга. К слову о счастье тетя Раиса завздыхала, что их молодость отличалась особым оптимизмом и легкостью общения, потому что они верили в торжество счастливого завтра.
– Лучше жить в сегодняшнем дне, – заявила Элька.
Ее отец усмехнулся:
– Темно на дне и воздуха мало.
– А постоянное счастье – скучно!
– Да, уж несчастье-то скучным не бывает, – согласился дядя Костя.
– Я имею в виду, что в счастье адреналина мало, – пояснила Элька и потащила друзей в ДК за легким общением и адреналином. Он оказался выражен в ее провокационном маскарадном костюме. Все взоры устремились к ней в пригашенном свете танцевального зала, скачущего под Ладу Дэнс. Накрашенная а-ля Нефертити, в полупрозрачном космическом комбинезоне с флуоресцентными звездами в самых неожиданных местах, Элька выглядела сексапильнее Фифи Абдо[4], пополняющей казну Египта в конкуренции с Суэцким каналом. Отпустив подружку в карнавальный круг ловить допаминовый кайф, Робик следил за ней краем глаза, невозмутимый, как индеец в маске бледнолицего.
Матвея забавляли снисходительное потворство Робика и дразнящий Элькин наряд, но в какое-то мгновение он почувствовал себя третьим лишним и отправился в бар, где за стойкой стояла девица с изящной голой спиной. Девица пила коктейль и запросто заговорила с Матвеем, едва он к ней повернулся. Волосы ее блестели лаком, кармин губ она оставила на фужере, когда Матвей предложил ей выйти в тамбур. Они курили и трепались о чем-то, Матвей гладил ее озябшую спину, целовал бледные губы, пахнущие смесью этила с дымом Chesterfield, а через три минуты потерял девицу в толпе.
Никто, к разочарованию Эльки, на ее прелести не покусился (вернее, никто не хотел связываться с ее стражами). Бесполезный ночной поход тем не менее взбодрил всех. Засели в кухне, распевая романсы в треть голоса. Через полчаса Кикиморовна из чистой вредности застучала шваброй в свой потолок с угрозами «накатать заяву». Характер соседки нисколько не менялся с годами.
Робик начал прикалываться на тему: «Если бы человек мог сам выбрать себе характер в специализированном магазине поведения и нравов».
– Подайте мне, пожалуйста, вон ту коробку, где на ярлыке написано: «решительность»… Да, и «хладнокровие» не помешает. Скоро завезут? Ладно, подождем. А «немногословность» есть? Нет и не ожидается? Жаль. Ну а это у вас что? О, «легкость общения»! Я возьму, заворачивать не надо. Спасибо большое.
– И этот болтун станет делать операции, – вздохнула Элька. – Язык как помело.
– Операции, Эля, обычно делают руками.
– Если бы люди платили копейку за слово, ты стал бы нищим.
Матвей в этой связи вспомнил о смешном письме в рубрику «Знакомства». Рубрика помещалась на последней странице среди некрологов и юбилейных поздравлений, где каждая буква стоила сколько-то копеек, и податели сообщений сокращали текст. Один, желающий познакомиться с «дев. б. в.п. до 25 л.», проинформировал о своих параметрах так: «Р. – 172, в. – 31, ж. есть, х. мягкий». Элька не сразу догадалась, что «ж» – это жилье, а «х» – характер.
Отчуждение между друзьями пропало, Матвей и не заметил, когда. Утешался сознанием, что лет через десять или раньше они снова догонят друг друга. «Мы сравняемся, элементарно, Ватсон»…
Летом он категорически отказался куда-нибудь поступать. Дядя Костя рвал и метал, папа тоже, но больше из солидарности, чем от досады. Потом вслед за птицами полетели листья, и Матвей полетел – в армию на поезде. Снегири побаивались, что парня отправят в Чечню, хотя воевавшие стороны подписали соглашения о перемирии. На вокзале братья наговорили кучу напутственных слов и бесполезных советов.
– Конечно. Обязательно. Спасибо, – благодарил Матвей.
– На здоровье, сердце мое.
– Служи отечеству верно.
– Не подведи, солдат!
– Вперед, за взводом взвод, труба боевая зовет, – запел дядя Костя.
– Пришел из Ставки приказ к отправке, – подхватил папа слова Галича на мотив «Прощания славянки», – и значит – нам пора в поход!
Вливаясь в рекрутский ручеек, Матвей запутался в их голосах. Ему уже не казалось, что провожающие где-то успели клюкнуть. Так оно и было.
– Пу-пу-пу-пу-у-у! – изображал трубу дядя Костя.
Вокзал улыбался. Роскошный концертный номер поддатых близнецов в солидных летах – зрелище нечастое. На ступеньках вагона Матвей обернулся и нашел в людской толчее их орущие, одинаково перекошенные плачем лица. Он вдруг подумал, что эти двое – самое дорогое, что у него есть, было и будет. Фанфары «Прощания славянки» били в его сердце. Хотелось перепрыгнуть через заграждение и обнять Снегирей или кинуть в них чем-нибудь, чтобы заткнулись. Оба желания были невыполнимы, поэтому новобранец сдержанно кивнул и вошел в вагон.
16
Шагая в военкомат ставить роспись под галочкой об увольнении в запас, Матвей удивлялся тому, как сильно обновился город. Они словно оба возмужали. Примерка к наличнику двери детской комнаты, где сквозь краску проступали старые пометки, показала, что рост Матвея за два года повысился на полтора сантиметра. Встал у зеркала в «белухе» – новом, с иголочки, нательном белье с каракулями дембельских адресов, и не узнал себя. «Ничего себе бугай вырос!» – ахнул дядя Костя. А на родных улицах изменились шумы, оттенки, даже запахи и теплая палитра луж, разбавленная синькой неба, – все-все стало другим. Состоится ли Матвей как незаурядная личность или будет одним из сотен тысяч обывателей города, – радость ходить по его проспектам и видеть светлые окна всегда останется с ним.
«Бугай» вкушал счастье возвращения к обожаемым баранам, ослам и пингвинам. Папа поседел, курчавые баки дяди Кости тоже побелели, он сильно осунулся, отчего стал напоминать Дон Кихота. Но возраст безуспешно тщился отнять у них свое – вели они себя по-прежнему как хулиганистые подростки. В альбоме «гинекологического» древа Снегиревых-Ильясовых прибавилось фотографий. Каждый год новые люди прирастали к большой семье, словно Русь Сибирью, и рождались дети, а кто-то исчезал. В прошлом году умерла тетя Лида-жиртрест…
Вскоре выяснилось, что Матвей страстно любил Снегирей, пока не слышал их нытья по поводу своего места под солнцем. Отмахнувшись от предложения временно выйти в редакцию младшим корректором, он нанялся грузчиком в частную пекарню. С тех пор запах свежей выпечки приятно напоминает ему о том отрывке жизни. А к лету недооцененное упрямство дяди Кости скооперировалось с энергией Эльки, и они уговорили «маргинала» поступить в пединститут.
На семьдесят процентов девичий, вуз цвел и благоухал многоэтажной клумбой. Особый дефицит в мужской части испытывал филфак, на курсе красовались всего трое парней, включая Матвея. Учиться было не тяжко, но местами так неинтересно, что в нем пробудилась подзабытая атрофия чувств. Ощущая себя туристом в чужой стране, он сачковал большее время и кое-как подрубал хвосты. Снегирей страшно расстроило бы его отчисление, поэтому приходилось мобилизоваться к зачетам, в то время как хотелось сбежать. С отчаянием думал Матвей о прилежных девушках, которым он застил дорогу к учебе, и напрасности ее для себя. Скучая на лекциях, представлял ту или иную однокурсницу наедине где-нибудь в гостиничном номере и в автобусе беззастенчиво рассматривал девушек, развлекаясь их смущенной заинтересованностью: маньяк или влюбился с первого взгляда? Иногда Матвей видел в них приметы Марины – летучую мягкость волос, плавность движений, и, когда кого-то окликали: «Марина!», не сразу мог восстановить дыхание, будто только что вынырнул из глубины.
Марина приходила к нему ночами. Под утро ее эфирный вздох отлетал в открытую форточку, в неведомую жизнь, существующую где-то. А если случалось бывать на рынке, Матвей за любым прилавком бессознательно искал Федору. Этот морок стал частью рефлексий. Предчувствуя в себе отцовскую склонность к донжуанству, Матвей надеялся забыть сестер Крайновых с помощью секса и в то же время притормаживал знакомства из-за смутной боязни потерять что-то привычно-необходимое.
Подружек он начал заводить на третьем курсе. Не обременяя себя длительными связями, раскланивался обычно без проблем, пока не нарвался на девушку с кротким именем Поля. С виду эта однокурсница казалась действительно кроткой, хотя в ее тихом омуте черти водились до него. Матвей почти привык к Поле и, опасаясь, что их встречи перейдут в нечто устойчивое, поспешил самоустраниться.
Способ мелкой мести за легкость расставания она выбрала довольно оригинальный.
Зарубежную литературу, один из немногих любимых Матвеем предметов, вела доцент Родина. Студенты повторяли расхожую шутку: «Родина слышит, Родина знает», она и сама посмеивалась: «Жизнь за меня вы можете не отдавать, но вот зачеты сдать обязаны». Родина любила дискуссии и однажды обратилась с каким-то вопросом к Матвею. Он еще рта не успел раскрыть, как послышался его замогильный голос:
Зарубежную литературу, один из немногих любимых Матвеем предметов, вела доцент Родина. Студенты повторяли расхожую шутку: «Родина слышит, Родина знает», она и сама посмеивалась: «Жизнь за меня вы можете не отдавать, но вот зачеты сдать обязаны». Родина любила дискуссии и однажды обратилась с каким-то вопросом к Матвею. Он еще рта не успел раскрыть, как послышался его замогильный голос:
Некрасиво булькнув, голос умолк – это Поля, улучив момент, включила и выключила отрывок из записанных на диктофон эпиграмм Матвея на преподавателей. Родина тотчас отпарировала:
– Если нет патриотизма, не поможет даже клизма. – И спокойно продолжила: – Отвечайте же на вопрос, Снегирев…
Потом «клизму» радостно использовали в капустнике, а Матвей вспомнил слова дяди Кости: «Когда-нибудь придет время… и ты поймешь, что нанес рану каждой покинутой тобой женщине». Курс проникся к Поле сочувствием, и лучшие девушки стали держаться на расстоянии от ветреника, так что месть ее удалась.
В тот же день он застал Снегирей за ужином с водкой.
– Помянешь? – спросил папа угрюмо.
Скорбные новости в большой родне не редкость, и Матвей не удивился.
– Кто умер?
– Оксана, – опустив голову, папа прикрыл ладонью сморщенное лицо.
– Тетя Ок-ксана?! – голос Матвея дрогнул. К щекам прилила жгучая кровь, бросилась в виски, загромыхала набатом… Он не предполагал, что смерть неприятной ему женщины способна так сильно его затронуть, да и смерти ее не мог предположить.
– Она была человеком порывов и погибла порывисто, – вздохнул дядя Костя. – Но от нее это не зависело, в самолете отказал двигатель. Есть спасенные пассажиры, из экипажа уцелел всего один человек…
Папа не сумел подавить всхлипа. А может, и не старался. Глаза его были красны и мутны, на лице цвели багровые пятна.
– Она любила меня, что бы вы оба ни думали. Не осуждай Оксану, сынок, в ней не было зла. Просто я… я ее не любил.
И Матвей понял, что он все знает.
17
Профессию Матвей худо-бедно обрел. Его старых педагогов интересовало, какую школу он предпочтет. Он не мог ответить: «Никакую», улыбался, пожимая плечами. Учителя тоже улыбались – понимающе, с тонкой проницательностью, и Матвей порывался спросить: «Что вам такое обо мне известно, что неизвестно мне?»
Дядя Костя снова принялся намекать на возвращение в газету – половина журналистов окончила филологический, но эта вечная опека смертельно надоела Матвею, без того он и не учился, и не жил пять лет учебы. Он их проспал. Впереди, впрочем, было не менее туманно. Вокруг клубилась отталкивающая суета: люди верили в методы Карнеги и Спока, бредили туризмом, астрологией, эзотерикой, очищением чакр и организма, кулинарией и похуданием. Вступали в ипотеку на жилье в экологически чистых районах, покупали в кредит немыслимо дорогие машины… Матвея удивляло, что эти понты, движимые безумной инерционной силой, называются жизнью. Ему не хотелось втягиваться в безостановочную погоню за счастьем, которое только и было погоней, а не самим счастьем. Не покидало ощущение притворства, фальши, игры, прикрытой сложной системой надуманных ориентиров и обязательств. Он не понимал смысла своего поколения, не понимал так же, как себя – человека с дипломом высшего образования в кармане, сноба, стоящего в стороне от всех и видящего всех со стороны, но ни к чему не приспособленного, растерянного пентюха, уразумевшего, что настойчивая попытка познать в себе непознаваемое может привести к постижению собственной несостоятельности.
Матвей думал об этом, словно просыпаясь от затяжной летаргии, и обнаружил, что идет по дороге на зеленый свет к дому с рекламой косметики на фронтоне. Завернув во двор, взошел на крыльцо художественной студии. Дверь была заперта, табличка отсутствовала. По всей видимости, Владимирский закрыл студию. Матвей взял газету, оставленную в почтовом ящике. Она была полугодовой давности.
Немецкий галерист, должно быть, купил мрачную Маринину картину с лучиком света под зеленым капюшоном. Теперь похоронное шествие плетется на русский погост где-нибудь в Нюрнберге или Берлине.
Кладбище засеяно людьми. Вся земля ими засеяна. А живые думают: вот мы кинем горсть земли в яму покойника и пойдем обратно. Веди нас обратно, свет, вкладывать свою лепту в жизнь.
Матвей полистал газету. Выборные дела, чьи-то достижения в области археологии, чья-то коррупция, на последней полосе крупно набранное приглашение в технический центр на курсы бульдозеристов, экскаваторщиков и крановщиков. Бросив недокуренную сигарету в урну, он повернул домой. Лучше землю копать, чем воспитывать олухов. Крановщики, в конце концов, зарабатывают больше, чем педагоги. Ну и пусть знакомые посчитают выпендрежником и белой вороной. Главное, чтоб не быть черным в себе.
Снегири играли в шахматы.
– На сковородке котлеты, иди, поешь, – сказал папа, не отрывая глаз от доски. – Ходил к директору школы?
– Я не хочу быть учителем.
– Не хочешь сеять разумное, доброе, вечное?
– Мне не сеять – мне пахать надо.
Папа согласился:
– Every new day.
– Поэтому я решил поступить на технические курсы. Пусть дети берут с меня пример. Пример – лучшая педагогика.
– Курсы трактористов? – учтиво осведомился дядя Костя.
– Вроде того.
– Слава труженикам села! – воскликнул чем-то довольный папа.
– «Новогодний слет и бал тружеников села», – хохотнул дядя Костя, вспомнив классический газетный ляп. Рассказывали, что из-за этого заголовка в советское время сняли редактора.
– Комбайнером стать хочу, пусть меня научат! – папа потеснил ладьей черного короля к краю доски.
– Не комбайнером, а машинистом башенного крана.
– Совсем башню снесло?..
– Баран и осел! – крикнул дядя Костя. Ему грозил мат. Матвею тоже, и не шахматный. Снегири, кажется, начали врубаться, что все серьезно. Он не стал ждать, когда мат посыплется на него с тумаками.
Во дворе отцветала черемуха. В сугробах снежных лепестков, хрустя чипсами и запивая их газировкой прямо из бутылок, сидела ватага подростков. Удостоенный снисходительным кивком, Матвей невольно содрогнулся, узрев издырявленные металлом пирсинга брови и уши их главаря. Еще вчера эта юная дурь рода человеческого возилась с машинками в песочнице, а теперь ребята считали себя крутыми и мечтали набить кому-нибудь морды. Может, и били.
Кстати, бывший вождь прежней дворовой компании бросил задумку стать крестным отцом бойцовской бригады. Отслужил он в Чечне и, сытый войной по горло, сказал при встрече, что Матвею чертовски повезло попасть в армию между двумя конфликтами. Потрудился черкнуть адрес своей новой квартиры на пачке из-под сигарет и сказал: «Жду в гости», хотя знал, что Матвей не придет.
Люди неправдоподобно меняются, если какое-то время их не видишь. Те почти родные парни, чье плечо ты ощущал рядом несколько лет назад, становятся чужими. Тебе не смешны их шутки, у тебя другой круг приятелей и другие суждения, и нет гарантий, что ты все это снова не сменишь.
Будущего оператора самоходных механизмов приняли дворником в парк. Подметая на восходе дорожки, Матвей взлетал мыслями в кабину башенного крана и видел город с высоты. А мечты бежали на Север, куда Матвей отправится, когда получит несколько рабочих специальностей. Через три-четыре года он вернет Снегирям зря траченные на него деньги, купит им шикарную машину, ну, и себе какой-нибудь внедорожник…
Пустой мост с непотушенными еще фонарями колыхался над речной дымкой как застывший во времени звездолет. На другом берегу мигали неоновые огни бара «Пятый элемент». Парк был так наводнен воспоминаниями, что в пеленах тумана, как за шифоновыми занавесками, Матвею чудились три бегущие к каруселям тени. Он бы не удивился, услышав смех друзей и задорный Викин. Или другой – звонцы ксилофона со скрипкой. Хорошо…
Пятый ученикГде-то высоко-высоко, за пеленой неба, расстилается вечность. У нее нет времени и движения, прошлого и будущего, рождения и смерти. Но она не пуста. Там живет бессмертный Учитель, а когда-то жили и ученики.
Однажды, слепив шарик из песка, дерна и глины, Учитель закрепил его в вечности. Круглая форма шарика понравилась Учителю: не имея ни начала, ни конца, она как бы повторяла вечность. Потом Учитель созвал учеников. Они выстроились перед ним, все пятеро, непохожие друг на друга.
– Я решил подарить вам планету, – сообщил Учитель. – Вы многому научились, и мне нужно знать, кем вы будете на ней для жизни.
– Хочу быть разноцветным, – недолго раздумывал первый ученик, трудолюбивый садовник, порицаемый Учителем за неопрятность. – Хочу расцветать нежными цветами и растить деревья, полные плодов. И пусть бы в моих недрах хранились драгоценные камни и золото, которые делают жизнь красивой.