Матвей долго разглядывал фотографию, куря в окно. Подсевшая на месячную диету луна осунулась, бледный свет ее проливался в черемуховую рощу, как молоко. Черное небо рассыпало звезды: кто-то умер… кто-то родился. Легкий туман над деревьями растрескался патиной неоперенных ветвей. Очарованный полуночным пейзажем, Матвей чуть не обжег губы сигаретой, по рассеянности запалив ее с фильтра. Три метки ожогов на руке едва начали заживать. Синдром мазохиста – посмеялся над собой.
32
Днем прилетели Нина и дядя Семен. Леха, их сын, с которым Матвей в глубоком детстве разукрашивал стены содержимым горшка, не смог приехать.
– Дочка родилась третья, – пояснила Нина с усмешкой, – никак не могут внука нам выстругать. Пока жена в роддоме, Лехе на похороны нельзя.
С последней встречи сестра сильно сдала, а может, ее старили волосы, выкрашенные для большого выхода в люди в иссиня-черный цвет. Деловито обойдя комнаты, она распределила, кого куда разместить из тех, кто нагрянет к ночи, и умчалась в соседский штаб помощи к тете Гертруде брать в свои руки бразды правления. Нина небезосновательно считала себя незаменимой в ритуальных семейных мероприятиях. Дядя Семен прилег отдохнуть с книгой и через минуту захрапел.
В четыре часа Матвея пустили в больнице к папе. Он лежал, завернутый в одеяло по грудь, как младенец в пеленку. Лицо поблекло, словно его подбелили, волосы вились над головой серебристым дымком. Ввалившиеся глаза тоже посветлели. Стянутые лаком сухости губы, похожие на упавший полумесяц, перевернулись в растерянной улыбке, и от уголков к подбородку морщинами пробежала печаль. Матвей присел на край койки, погладил папину непривычно мягкую, синюшную от введения стента руку.
– Матюша. Вот и стал я недокомплект… С утра тебя ждал, хочу рассказать, как все было. Костя ушел легко.
Матвей понимал, что мысли осиротевшего Снегиря полностью заняты самым невозможным событием в жизни и, пока свежа рана, он ни о чем больше не способен говорить, но в голове крутилась рекомендация врача: «Позитивный настрой».
– Может, потом?
Папа строптиво качнул головой:
– Сейчас. Я могу рассказать это только тебе, и только сейчас, а то лопну. Подставь, пожалуйста, подушку под спину.
В обычно звучном голосе слышалась слабость. Выражение лица тем не менее не было горестным – напротив, странно повеселело.
– Слушай и не перебивай, могу сбиться. Я готовился.
– Слушаю.
– Косте вздумалось прогуляться вечером в парке, и давай меня уговаривать – луж нет, дорожки посыпаны песком, фонари, вечер теплый… Уломал. Прошлись по набережной, постояли на мосту. «Смотри, – говорит, – какой город красивый в темноте, как елка в Новый год. Помнишь, Мишка, нашу елку в три года?» Я говорю: «Конечно, помню. Мама купила мороженое, и мы заболели ангиной». Он засмеялся: «Ты совсем не то запомнил, а я помню, как папа включил гирлянду, зажглись огоньки, и я закричал от счастья, а ты описался». Детство, в общем. Вид у Кости был радостный, но меня-то не обманешь, сердце у него нехорошо стучало и в мое отдавалось рикошетом. Спросить опасался, сам знаешь, как сердился из-за таких вопросов. Налюбовались на город, пошли обратно, но не домой, Косте захотелось посидеть на скамейке в роще. Вспомнили старых друзей, молодость, то, се, – не буду пересказывать, тебе неинтересно. Я озяб, Костя тоже, а вставать, вижу, не собирается. «Возьми, – говорит, – себя в руки, я тебе сейчас одну важную вещь скажу. Мы с тобой, Мишка, классную жизнь прожили. Не великую, не геройскую, обыкновенную жизнь, но по-человечески классную. Не завидовали никому, чужого не брали, и войны, слава Богу, не нюхали – не пришлось никого убивать. Мы с тобой рано поняли, что не всегда хорошо к чему-то безоглядно стремиться, а можно радоваться жизни такой, какая она есть, со всеми ее бебехами, бабёхами и прибабахами. И мы с тобой радовались, Мишка. Никакого загадочного смысла в жизни нет, который все ищут. Смысл – в ней самой. Тебе ее дали, подарили способность чувствовать красоту музыки, стихов, вообще – красоту, вот в чем смысл, и чтоб самому не плодить безобразия. Я, Мишка, жизни вдвойне благодарен – за тебя. Все у нас было вдвойне, и даже в самые дурные наши дни я ни на миг не пожалел, что у меня есть ты». Я говорю: «Ты о чем? С чего вдруг зафилософствовал?» Он мне: «Дай досказать! Заруби на нашем фамильном носу: тебе придется жить за двоих, глупый ты пингвин и осел Насреддина. Каждое утро повторяй: «Здравствуй, жизнь, я люблю тебя за двоих». Таких утр, я знаю, будет много, назло статистике по продолжительности жизни российских мужчин. Больше двадцати лет утр, заспор. Ты мне после них бутылочку коньяка с собой прихватишь… Короче, не смей хандрить! Я запрещаю». Он это сказал, а сам еле дышит, и я заплакал. Я же еще на мосту начал подозревать, но не верил, что Костя придумал прогулку, чтобы попрощаться с городом, с нашим двором, и в рощу увел меня потому, что наверх бы уже не сумел подняться. Мой брат ускользал от меня, а я ничего не мог с этим поделать. Он сказал – прекрати, мужчины не плачут. Он мне с детства так говорил. И я пообещал, что изо всех сил буду жить за двоих, заставлю себя пить дурацкие таблетки и выполнять предписания врачей. Я всегда Костю слушался, он же старший… Матюша, ты что? Ты плачешь?! Не смей плакать при мне!.. Потом Костя сказал: «Я сейчас закругляюсь, Мишка, но всегда буду с тобой. Ты не верь, что меня больше нет, – и засмеялся. – Весь апрель никому не верь. Пусть вся жизнь у тебя будет как одна длинная, красивая апрельская весна». Я до этого, между прочим, все равно не верил, что он всерьез, не хотел верить, а тут впал в панику и позвонил Эльке. Смотрю: Костя насквозь глядит. Сквозь меня. Я трясу его: Костя, Костя! Не слышит. Взгляд застыл, знаешь, как на фотографии: «Остановись, мгновенье». Но я все-таки поймал фокус, и он мне улыбнулся. Успел… А дальше ничего не помню. Очнулся в «Скорой», Элька рядом, я сразу сказал ей: «Костя умер легко», чтобы не плакала. Хотя Эльке позволительно, она – женщина…
Папа выговорился и устал, но горечи на его лице по-прежнему не было. Матвей решил отложить разговор об Анюте и Федоре – рано. Папа еще не совсем возвратился из того времени, когда остановилось мгновение его близнеца.
– Завтра не приду, пап.
– Да. Я знаю, – вздохнул он.
После суровой белизны больницы город казался цветной мозаикой, парящей в небе. В забранной камнем земле шевелились спутанные клубки корней. Первенцы зеленых побегов прорывались под деревьями, в трещинах асфальта, – живое хотело жить.
«Я хочу умереть под черемухой, пусть цветы из меня растут»…
Матвей ехал домой, радуясь мудрости дяди Кости. Это ж надо додуматься – обставить свою смерть так, чтобы она поборолась с болезнью брата и заставила его жить! Дядя Костя не мог соврать. Он только для газеты фотографировал парчовые пиджаки, а в жизни не врал никогда.
33
Вечером, рассматривая альбом «гинекологического» древа Снегиревых-Ильясовых, Нина болтала без умолку. Вспомнила бабушку Мариам-апу, деда Матвея, поахала над собственным снимком:
– Это я в Сочи! Красивая была… А тут мы с Сеней молодые. Он тогда на говновозке работал, называл себя «золотарем» и читал всем из Маяковского: «Я, ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный…» Теперь за нашим садом-огородом ухаживает. Говорит, на хорошем навозе все растет не хуже, чем яблоки на Марсе!
«Королева любопытства», как называл Нину когда-то дядя Костя, держала в своей феноменальной памяти не только номера телефонов всех родственников, но и обстоятельства их сегодняшнего статус-кво. Страницы старого альбома вдохновляли сестру на новую информацию о том, что, например, Айгуль Ильясова, выигравшая когда-то в телевизионном конкурсе красоты, вышла замуж в четвертый раз, супруг младше ее на семнадцать лет, боготворит жену и не знает о своих многочисленных рогах. А сын дяди Романа, пианиста, тоже музыкант, коллекционирует женщин, о которых говорят либо с придыханием, либо с матерком, – третьего не дано.
– Тебе, Матюша, наверное, известно, что все мужчины Снегиревы – бабники. Это у вас потомственное, как нос. У нашего деда, по секрету скажу, дочь была от секретарши начальника, я пробовала с ней списаться, да как-то не пошло. А нос, сам знаешь, повторяется в семье с завидной регулярностью и ветхости не подлежит. Вокруг него на лице все дрябнет, виснет, а он стоит гордый, как на севере диком сосна. Одному Бориске нос в спорте исковеркали. Хорошая фотография. – Нина погладила снимок. – Здесь Бориска с Лидой молоденькие совсем. Бедная, толстая наша Лидушка… А видел ты Борискину вторую жену? Нет? Он всего два года вдовел. Мы на свадьбу приехали и чуть не рухнули: невеста опять в два раза его шире! Ну, о вкусах не спорят, а характер у Светки золотой.
Родственники начали прибывать к ночи. Все подряд обнимали-целовали Матвея, шептали в ухо: «Мужайся», подразумевая, кроме смерти дяди Кости, папу в больнице. Жена дяди Бориса Светлана действительно оказалась «жиртрест», но гораздо моложе и симпатичнее покойной тети Лиды. Красавица Айгуль нисколько не изменилась с последней встречи на юбилее у дедушкиной сестры и выглядела, по сравнению с Ниной, ухоженной. Скоро квартира превратилась в сумасшедший дом: кто-то оживленно делился новостями, кто-то плакал, бесконечно хлопала крышка унитаза, спускалась вода. Забравшись с ногами на подоконник Матвеевой комнаты, Айгуль невозмутимо красила ногти. Нина, проходя рядом, бросила:
– Быть можно скорбным человеком и думать о красе ногтей?
Айгуль не осталась в долгу:
– Чем осуждать мою красу трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться?
Пикировочный опыт не был в семействе привилегией одних только Снегирей.
Дядя Борис завершил:
– Краса моя, рыбачка, причаль сюда, челнок, – и сграбастал сестер в примиряющее объятие.
…Жизнь продолжалась. Назавтра прощальная толпа вытекла из автобусов у ворот мертвого города и побрела к открытой могиле под си-бемоль минор похоронной сонаты Шопена. Безумный сон перекинул в явь мокрую глинистую тропу с медлительной сороконожкой, и, хотя в деревянную капсюлю смерти вместо Матвея был заключен дядя Костя, земля колыхалась в глазах мелкой рябью, словно неведомые великаны несли кладбище куда-то на громадных плечах.
После панегирика главного редактора газеты дядя Сеня зачитал кучу телеграмм из самых неожиданных уголков страны, а самая дальняя была из итальянской провинции Эмилио-Романья, город Пьяченца. Произносили речи люди знакомые и незнакомые, Матвей слушал вполуха: выпитый натощак кофе жег желудок, дребезжащая музыка возобновила гул в голове.
– Ты-то, любимое чадо Костино, хоть три словечка скажи, – вытолкала вперед Нина.
Он послушно сказал ровно три:
– Дядя Костя был…
От слова «был» сердце защемило до отдачи в висках, и к гортани подкатила изжога. Чувствуя, что его сейчас стошнит, Матвей попятился и позорно нырнул в толпу, но все прониклись, и очередной выступающий даже не попытался сдержать рыданий.
Густые жирные запахи тризны и приметы прежней отчужденности друзей не поспособствовали умиротворению расшатанного самочувствия. Матвей дождаться не мог окончания поминок. Когда горестные воспоминания стали подозрительно смахивать на тосты, собрался было смыться и снова присел, услышав слова какой-то женщины:
– Костя старался помочь всем, и своей бывшей жене Лизе помогал…
– О ком она говорит, о какой Лизе? – спросил Матвей дядю Бориса.
Увлеченно терзая стейк туповатым ножом, тот обронил:
– О твоей матери.
– Бориска, – прошипела Нина.
Дядя Борис выпучил глаза и, оглянувшись на нее, суетливо вытер салфеткой губы:
– Ой, извини, Матюш, ошибся… Лиза Мишиной женой была…
Матвей успел застать гримасу гнева на лице Нины.
– Тебе плохо? – заворковала она. – Иди домой, отдохни, мы тут сами допровожаем.
На улице под навесом дефилировала Айгуль: в одной руке плащ с сумочкой, в другой – незажженная сигарета. В разрезах черного платья, больше похожего на концертное, чем на траурное, мелькали классической стройности бедра в лайкре.
– Зажигалка есть?
Матвей поднес огонек и тоже закурил.
– «Тачку» жду, боюсь на поезд опоздать, – пояснила Айгуль.
Помолчали, и он решился:
– Айгуль, ты мою маму помнишь?
– Лизу? – уточнила она, будто у него было несколько матерей.
– Ну да.
– Помню.
– Скажи, до того, как стать женой моего отца, она выходила замуж за дядю Костю?
Айгуль выпустила нежное колечко дыма.
– Лиза не была женой твоего отца. Теперь нет ни ее, ни Кости, и не понимаю, к чему строить из этой лайфстори страшную-престрашную тайну. Да и никогда не понимала.
…Неспроста дядя Костя сунул старую фотографию подальше от глаз! В голове Матвея заклубился хаос. Так чей он сын, если мама была замужем за дядей Костей, а не за отцом?
Подъехало такси, и налетевшая Айгуль, подпрыгнув, торопливо чмокнула в щеку. Красивое лицо ее озарилось напоследок плохо скрытым удовлетворением:
– О Лизе у Нины спроси, она все знает. Ну, пока, привет Мише, пусть скорее выздоравливает!
Матвей стер платком след помады и полминуты боролся с искушением вызвать Нину из зала. Шагая по мосту, думал, что ему ни разу не пришло на ум осведомиться у папы, где находится могила матери и почему они не посещают кладбище в день поминовения. Снегири в такой день обычно засиживались в кухне допоздна, пили за помин своих усопших, но имени Лизы Матвей при этом не слышал. Даже сегодня, безотчетно скользя глазами по выгравированным на мраморе лицам, он не вспомнил маминого лица.
Мимо проносились автомобили, и дрожь каменного настила отдавалась в коленях тонким тремором. Очищенная от льда река притягивала взгляд – темная, грозно вздутая начавшимся половодьем и ветром. Мысль о прыжке в воду вжикнула играючи молнией и погасла, – сквозная мысль в чувствах воскресшего в Матвее мальчишки, огорошенного ложью дорогих ему взрослых людей. Из углов памяти, как пыльные ртутные шарики, выкатывались детали не оформившейся в определенность догадки – обрубленные фразы, обрывки подслушанных разговоров, мимические знаки, пойманные прозорливым детским вниманием.
Сидя на ржаво скрипящем сиденье, Матвей бесцельно рассматривал плоские морды лошадок еще не обновленной к сезону карусели. Он понял если не все, что скрывалось под мутной водой недомолвок, но существенную часть немыслимой правды: мама не умерла, подарив ему жизнь со своим последним вздохом. Мамы не стало несколько лет назад, в тот день, когда чей-то звонок спровоцировал папин первый сердечный приступ, а дядя Костя, несмотря на постигший брата мини-инфаркт, вылетел в Санкт-Петербург. Дядя Костя спешил на похороны бывшей жены. Лизы.
Мама, по которой Матвей тосковал все детство, боготворимая им мама за облаками, мама-фантазия в окошке неба, была той самой таинственной женщиной с условным лицом тети Оксаны – той самой шалавой, путавшейся с обоими братьями и любимой обоими. Выходит, по их просьбе, оберегая неведение Матюши, семья и соседи хранили от него секрет тройного предательства – двух измен и побега от ребенка. Он был для Лизы не более чем побочным явлением, досадным упреком в ее мотыльковом блеске.
Дома Матвей не снял Лизин портрет со стены только потому, что в кресле под ним подремывал слинявший с поминок дядя Семен.
Едва Нина, вернувшись, вручила Матвею традиционный семейный конверт «на памятник», он увлек сестру в комнату и притворил дверь.
– Закажешь обычный, без вычур, из черного мрамора, – смятенно наставляла Нина, чуя подвох.
– Нина, я хочу знать правду о своей матери.
– Какую правду?.. – всполошилась она.
– Айгуль сказала, что Лиза не была папиной женой.
– Вот гадина! – вскричала Нина, и дядя Семен вопросительно всхрапнул. – Гадина бессердечная! Как она не прокусила свой болтливый язык! Нарочно мотанула пораньше, чтобы деньги на памятник не сдавать! Ничего… Ничего… Ей эти выходки так просто с рук не сойдут…
– Говори, Нина. Я уже совсем большой мальчик.
– Дело прошлое, – сникла она.
– Я хочу знать.
– Ладно… Расскажу, – Нина виновато посмотрела на портрет Лизы, будто просила у нее прощения. – Лиза, Снегири и Славка, их друг, вместе учились, потом вместе приехали сюда. Все трое парней были в нее влюблены. Она выбрала Костю, и не повезло: за семь лет не родила. Костя учился заочно, и однажды, когда уехал на сессию, Мишка сломал ногу. Лиза ухаживала за ним и доухаживалась – забеременела. Мы, честно говоря, удивлялись: могла бы соврать Косте, никто б не придрался – у них же с Мишкой одно лицо. А она не сумела. После твоего рождения Мишка получил квартиру, хотя Лиза не была ему законной женой, в этом Айгулька права… Один муж по документу, второй по факту, друг без друга близнецы тоже не могли, – короче, мучение. Вдруг трах-бах – слышим: ушла к Славке! Оставила Мишке письмо с «прости-прощай», не ищи, скоро заберу сына. Мишка с горя траванулся, угодил в больницу. Тебе год, плачешь без мамы, Костя в трансе. Спасибо, соседки помогли.
– Тетя Гертруда и тетя Раиса?
– Да. А через две недели Лиза нарисовалась из Ленинграда, там со Славкой устроились. Братья, конечно, тебя не отдали, в суде она проиграла. Наверное, обаяли судью, люди же всегда симпатизируют близнецам.
– И что Лиза?
– Родила и успокоилась.
– Кого… родила?
– Девочку, – вздохнула Нина. – Славкину дочь.
– О сколько нам открытий чудных… Мало того, что я – сын кукушки, у меня, оказывается, есть почти родная сестра!
Дядя Семен, шелестя газетой, замурлыкал под нос: «Она прошла, как каравелла, по зеленым волнам…», и вызвал безудержный смех Матвея.
– Застегивай подтяжки, развалился тут! – Нина в сердцах вырвала газету из рук мужа и повернулась к Матвею. – А ты, Матюшка, не ржи, как лошадь Пржевальского! Да, Лиза сломала жизнь братьям, но вот я, например… Я бы тоже на ее месте ушла!
– Да ну-у? – удивился дядя Семен.
– Пальцы гну! Лиза написала мне письмо, умоляла уговорить Снегирей. Я сначала откостерила ее на двух листах… потом как женщина поняла. Близнецы никогда бы не разлучились, а Лизе каково? Она Костю любила. С Мишкой нечаянно получилось, и ушла к нему из-за ребенка. Из-за тебя. Наверное, решила, что привыкнет, и ошиблась. Пусть лицо одно, но ведь человек-то – другой! Представляешь пытку – ежедневно смотреть в любимое лицо нелюбимого человека?! Это же чокнуться можно! Вернуться к Косте Лиза не могла, Мишку возненавидела, единственный оставался вариант – третий… Но и со Славкой ничего не вышло, расстались. Ей тяжело было одной с дочкой.