Матвей думал, что непредсказуемое апрельское путешествие заставило его переоценить жизнь по-новому и в какой-то мере заново обрести себя. Осмыслив потерю, он с острой ясностью прочувствовал даже конечность собственной жизни и нашел ребенка. Коротенькая чужая судьба, исчерканная черными полосами сиротства, шлагбаумом встала поперек его дороги. Матвею было безразлично, кто настоящий отец Анюты, и все же он был ошеломлен мыслью, что вызвался взять на себя бремя, брошенное этим человеком. Слово, данное девочке, обманчиво скупое слово-звук, необратимое, как упавшая сверху капля, раскрывалось во всей глубине своего огромного значения. Полгода для ребенка – большой срок. Может, все-таки забудет?
…Да кто он такой, черт его побери! Кто он такой?! Он, который всю жизнь походя обманывал надежды женщин, переквалифицировался в обманщика детей? Почему он все время малодушничает, лжет, оправдывается, пытается увильнуть? Зачем вообще живет? Смысл?!
Марину с едва пожившим ребенком унесло в черную пучину, гоняющую по кругу обломки судеб. Если предположить, что он не соврал девочке… если предположить… разве он не сделал бы все от него зависящее, чтобы она росла счастливой? Да он бы в лепешку разбился! Наблюдал бы ее взросление, рассказывал сказки, расплетал косички на ночь, проверял тетрадки и расписывался в дневнике. Он говорил бы ей: «С добрым утром, сердце мое». Каждый день. Он сам стал бы счастливейшим из отцов… Так почему нет? Почему – нет?!
Матвей вдруг понял, что остался в долгу перед любимой женщиной и никогда не скажет ее дочери: «Твой папа – не я».
Анюта спала. С зеркальца на Матвея таращились немигающие глаза куклы. Маленькая хозяйка наверняка делилась с ней мыслями и мечтами. Матвей тихо засмеялся: ты тоже ждешь моего ответа, Пенелопа Круз? Ладно, скажу тебе по большому-пребольшому секрету: я – папа Анюты. Я только что это понял. Иногда человек за два дня проживает целую жизнь. Вот…
Впереди ждала куча официальных и домашних проблем, а с души будто камень свалился. Матвей ни о чем не жалел. Его как прорвало. Недаром он недавно приметил в строительном магазине обои для детской – желтые, с бабочками и божьими коровками. В солнечной комнате девочке будет тепло и не страшно. Матвей уже видел полки с книжками, белую кроватку, компьютерный стол с крутящимся креслом, домик с игрушечной мебелью – Пенелопа Круз тоже достойна простого кукольного счастья.
В Снегирях он был уверен – поймут, но о том, чтобы попросить дядю Костю переселиться обратно к себе, не могло быть и речи. Лучше самому переехать в его квартиру с Федорой и Анютой. Тут вставал вопрос – в качестве кого? Матвей понятия не имел, есть ли такие акты в гражданском состоянии, как отцовство по соглашению без регистрации брака, или двойное опекунство. К тому же сомнительно, что Федора согласится делить с ним жилье. Мысль обольстить ее рассмешила Матвея. Он подозревал в этой женщине фригидность не то что к сексу, но вообще к жизни. Ничего другого в голову не приходило, как дать Федоре обвыкнуться на новом месте и месяца через два рубануть прямым текстом: давайте-ка, дорогая Федора Юрьевна, поженимся ради ребенка. Лишь бы согласилась. Они жили бы светло и чисто. Общие думы о ребенке – главное в супружеских отношениях. Приятные разговоры о книгах, совместные прогулки… отдельные кровати…
Чушь и самообман. Матвей знал, что не выдержит, заведет любовницу, и вся благолепная пастораль рухнет в тартарары.
Он в отчаянии посмотрел на спящую Федору. Вчера он старался не допускать лишних мыслей, но едва прекращал следить за собой, глаза так и притягивались к ней. Ее легкие движения казались отражением летучих Марининых жестов…
Нет, Федора была другой. Другие глаза, другое тело, более стройное, с тонкими запястьями и узкими лодыжками. Идеальная фигура топ-модели и при этом – идеальная старая дева: темная одежда, скрытный характер, жесткий ум при зыбкой неопределенности настроения. Трудно было поверить, что ни один мужчина не добивался этой красивой женщины, и в то же время не требовала доказательств ее не показная, но очевидная холодность.
Матвей не забыл, как впервые увидел Федору – высокую, гибкую, в сером плаще, и спутал ее с папиной женщиной Викой, первой своей детской любовью. Позже, стоя наверху, он курил и заглядывал в колодец лестничных маршей в ожидании перестука резвых туфелек, рассеянной улыбки и машинального кивка.
Он запомнил касающиеся ее моменты из Марининых рассказов. Федора любила деда, заменившего девочкам родителей после ухода отца и смерти матери. Верующий человек, дед часто вел с внучками беседы о Боге, о том, что Господь живет в каждом, но нужно не лениться заглядывать молитвой в свое Царство Божие. Федора не ленилась. Ходила с дедом в церковь радеть о спасении ближних, несмотря на тогдашний запрет. Когда старик заболел, преданно заботилась о нем и Марине, чьи способности проявились рано и требовали дорогих красок, кистей, холстов… Дед воспитывал Федору так, словно готовил ее к самопожертвованию. Считая себя всецело ответственной за Марину, она оказалась заложницей дедовского завета и сестриного таланта. Неизвестно, что случилось бы с ней, не останься на ее руках Анюта. С детства приученная к отречению от себя, Федора привычно понесла крест молитвенницы, матери и чернавки.
Во фразе «все познается в сравнении» угадывается тайное утешение: пожалел человек кого-то и, проведя переоценку своих мелких проблем, облегчил душу. Матвей вообразить не мог, как жестоко винила себя Федора. По сравнению с ее покаянием угрызения его совести были ничтожны, но эта мысль нисколько его не утешила.
Обожаемый сестрами дед… Чудовище. Разделив будущее внучек, он все детство с методичным упорством убивал в старшей личность. Единственный человек, с которым она чувствовала спокойствие и защищенность, сознательно обрек ее на одиночество. Если бы не он, Федора не выросла бы такой отстраненной от людей, такой безразличной к себе.
Матвей принялся обдумывать уловки, которыми намеревался постепенно поколебать ее отчужденность, рассчитывая на помощь Анюты и надеясь, что понятливая девочка будет прилежно хранить тайну «отцовства». Он хотел, чтобы Федора увидела в нем не просто человека, нежданно свалившегося из прошлого сестры, но независимого от этого прошлого друга.
31
Увидев обморочное лицо выбежавшей на лестницу Эльки, Матвей понял: с папой случилось несчастье. Ступени ощутимо завибрировали и поплыли под ногами. Федора с девочкой, коробками, баулами остались далеко, где-то на краю земли.
…С папой действительно случилось несчастье: умер его брат.
Вчера вечером Элька вызвала «Скорую» и увезла папу в больницу. Дядю Костю соседи отправили в морг.
Стены покачивались перед глазами, сквозь шаткий бетон проступало живое лицо дяди Кости. Элька, это неправда? Это… правда?! – Матюша, вот ключи… Забыв о вражде с Ватсоном, Элька обняла обоих. Они долго стояли, держась друг за друга втроем на обрыве лестничной пропасти, и опомнились только от плача ребенка. Анюта испугалась, увидев лицо Киры Акимовны, свесившей голову с перил верхнего этажа. Несмотря на угасающее зрение, старуха узнала Федору и, ничему не удивляясь, ответила на ее тихое приветствие. Девочка инстинктивно прижалась к Матвею. Прости, маленькая, виновато подумал он, приезд в «папин» город сулил тебе незнакомые радости, а обернулся жуткой сказкой с горем взрослых и бабой-ягой. Подхватив Анюту на руки, шепнул:
– Не бойся, старушка не страшная, у нее просто лицо такое.
– Почему?
– Поранилась.
В опустевшей квартире было оглушительно тихо. Тяжкий гул тишины, нарастая, давил на ушные перепонки. Матвей внес вещи. Федора с потерянным видом стояла у двери.
– Ну что вы? Вон моя комната, располагайтесь.
Она виновато сказала:
– Вам не до нас. Наверное, нам лучше побыть где-нибудь до вечера.
– Где?! – развел он руками. Не было сил на уговоры, вообще на слова.
Федора молча сняла свое пальто и курточку с Анюты. Матвей попытался собраться с мыслями. Стряслось непоправимое, о чем он и предположить не мог, но, что бы ни произошло, он отвечал за них и не имел права ни расклеиваться, ни тем более раздражаться. Женщина утомилась в поездке, ребенок был голоден. Время подошло к обеду.
Матвей наскоро смыл с себя пот и грязь дороги – вот так бы еще смыть беду. Вчерашний предмет легкомысленных шуток, смерть будто преследовала его, с лошадиной ухмылкой наблюдая очередное поражение, и слепила глаза. Выйдя из ванной, Матвей невольно зажмурился – за окном во все необъятное небо золотился день, стекло настенных часов пасло солнечных зайчиков в зеркале прихожей. Вспомнилось, что надо завесить чем-то зеркала.
– Федора, вам придется похозяйничать самой. В холодильнике котлеты и пачка пельменей. Я поеду к отцу.
Гул в голове продолжался, перешел на все тело, как после похмелья. Нереально плоские улицы, лишенные обычной пространственной глубины, расступались желтоватыми графическими волнами, словно фрески египетских гробниц. Автомобили стояли на парковке плотно. Оставив машину на боковой улице, Матвей побрел вдоль пик чугунной ограды. Больница, белое фойе, белые коридоры, воздух слоится запахами лекарств и меди – так пахнет кровь?.. Женщина в белом за стеклянным окошком сказала: сейчас обед, потом больные будут отдыхать, приходите после четырех. Обратно к машине – самоходный биомеханизм в броуновском движении, Матвей взошел по инерции на знакомое крыльцо, бывали тут с другом. Взглянув вопросительно, девушка в высоком чепце подала рюмку водки.
– Федора, вам придется похозяйничать самой. В холодильнике котлеты и пачка пельменей. Я поеду к отцу.
Гул в голове продолжался, перешел на все тело, как после похмелья. Нереально плоские улицы, лишенные обычной пространственной глубины, расступались желтоватыми графическими волнами, словно фрески египетских гробниц. Автомобили стояли на парковке плотно. Оставив машину на боковой улице, Матвей побрел вдоль пик чугунной ограды. Больница, белое фойе, белые коридоры, воздух слоится запахами лекарств и меди – так пахнет кровь?.. Женщина в белом за стеклянным окошком сказала: сейчас обед, потом больные будут отдыхать, приходите после четырех. Обратно к машине – самоходный биомеханизм в броуновском движении, Матвей взошел по инерции на знакомое крыльцо, бывали тут с другом. Взглянув вопросительно, девушка в высоком чепце подала рюмку водки.
Он это заказал? Зачем? Мертвая тишина контузила его в родном доме час назад, – возможно, поэтому хотелось забвения, свободы от гула в крови. Внутри прокатилось мягкое химическое тепло, но не вытиснуло гулкого звука из тела. Вокруг в несвободном воздухе мельтешили элементы жизни, спорной, как иллюзион, и придавленной неопровержимым фактом смерти дяди Кости. Дышать стало нечем, Матвей ушел, не допив.
Повтор белого, белого, мутит (не фиг было столько курить), отделение кардиологии, люди в белых халатах, вы к кому? К Снегиреву? Сын? Ваш отец в реанимации, состояние стабильное. Из-за повышенной вероятности инфаркта было произведено стентирование коронарной артерии. Не волнуйтесь, жизни ничего не угрожает. Увидеться можно завтра. Похороны? Да, нам известно, что близнец. Очень жаль, очень. Обычно мы недолго держим в больнице пациентов после такой операции, но за вашим отцом придется понаблюдать. Надо исключить осложнения. Выпишем, когда здоровье и, главное, желание жить полностью восстановятся. Постарайтесь поддерживать в нем позитивный настрой, насколько это возможно в вашей ситуации…
«Жизни ничего не угрожает», кроме смерти брата. Что бы такое придумать, чтобы папа пережил ее и жил дальше? Дяди Кости нет, у него не спросишь… Нельзя думать об этом. Нельзя терять самообладание, нужно как-то сконцентрироваться в сиюминутности.
Элькина дверь отворилась, вышли Элька и Великанова. Наверное, смотрели в окно и увидели машину. Великанова пробормотала слова соболезнования, хотела еще что-то сказать и стушевалась. Элька пояснила: на днях жильцы съехали с квартиры дяди Кости, и он сдал ее Наде. Родители у Нади рядом, удобно… кто ж знал? Великанова осмелела, попросила позволения остаться в квартире, пока не подыщет другое жилье.
На время наезда родственников Матвей собирался поселить туда Федору с девочкой, а после видно будет, и почувствовал себя загнанным в тупик. Надя, как ни странно, сразу поняла, предложила привести гостий к ней, если согласятся. Приезд Федоры подозрительно быстро обрастал разговорами. Распространению слухов, конечно, успел посодействовать Робик… Значит, помирился с Элькой?
Помощь пришла с неожиданной стороны. Из скрипящей двери высунулась трость Кикиморовны, затем перевалила через порог она сама. Подслушивала, понятное дело, это ее обычное времяпровождение, если нет политических передач, – что-что, а слух у старушки сохранился отменный. Нагнулась и заявила без обиняков, что заберет Федору с ребенком к себе. Матвей засомневался – лицо соседки давеча испугало девочку.
– Спасибо, Кира Акимовна, как-то неловко вас стеснять.
Она обиделась, в голосе Матвея ей послышалась надменность.
– Без денег заберу, не думай! Константин Матвеич лучший человек был среди всех… Бесплатно розетки менял, новую ванну поставил… сам притаранил наверх. Я хорошее помню. Федору притом знаю, моя ведь была жиличка, и должна я ей с прошлого раза.
Не одна Кира Акимовна помнила хорошее. Соседи выручили с подготовкой к похоронам, распределили между собой обязанности, подсчитали затраты. Осталось купить место на кладбище и приготовить лучший костюм дяди Кости. Тетя Гертруда взялась отнести вещи в морг.
– Не беспокойся, Матюша, что нужно – все в морге сделают. Насчет поминок тоже без проблем – Раиса зал договорилась снять, близко, и дешевле не найти. Ты, главное, родню не забудь обзвонить.
Звонить предстояло в девять городов – так далеко друг от друга раскидало по стране огромную семью. Первой Матвей известил двоюродную сестру Нину, которая держала связь со всеми. Нина резко заплакала, закричала мужу в другую комнату: «Сеня, Сеня, Костя умер! Мишка в больнице лежит, с сердцем!..» Успокоившись, принялась перечислять: Снегиревы, Ильясовы, Шкурко, Демидовы, Гурченковы… Некоторые фамилии Матвей слышал впервые.
– Как всех помнишь?
Несмотря на значительную разницу в возрасте, он с некоторых пор начал общаться с Ниной на равных по ее просьбе.
– У меня память компьютерная, – скорбным голосом похвалилась она. – В общем, так: мы с Семеном потолкуем, кто хорошо Костю знал, кому надо проститься, и сами народ обзвоним. Звонками тебе надоедать не будут, я предупрежу. Ты мне скажи, как все случилось…
– Он легко умер, – передал Матвей с Элькиных слов. (Позже эту фразу на разные лады повторяли все, кто приехал. Не зря дядя Костя называл Нину «юбилейно-похоронным вестником».)
– Пыль не вытирай и полы не мой – не полагается, – остерегла Нина. – И если кто из наших захочет к Мишке в больницу сходить – не пускай, запрещено от покойника к больному. Я завтра приеду с похоронами помочь.
– Спасибо, Нина, соседи все уже распланировали.
– Как один будешь? Приеду.
– Хорошо.
Матвей решил, что и впрямь хорошо. Нина кого угодно заговорит и развлечет, меньше думать. Прикрыл зеркала, затворил шторами кресты окон. Время, летящее в мелких заботах, к ночи ощутимо замедлилось. Постоял в дверях кабинета дяди Кости – бывшей гостиной. Здесь братья боролись, дурачились, смеялись, как дети. Всегда много смеялись, особенно над собой… Ноги внезапно ослабли. Сел за стол – не письменный, обычный гостевой стол, увенчанный компьютером.
Блуждая однажды в социальных сетях, дядя Костя удивился тяге людей исповедаться на широкую публику. «Но ведь мемуары тоже своего рода исповедь», – возразил Матвей.
«Мемуары – документально-художественное изложение, а что такое, объясни мне, личный дневник, у которого тысячи читателей? – заспорил дядя Костя. – Дневник – традиционно интимные переживания, а здесь сплошное самолюбование, украшенное литературными излишествами, какой-то духовный эксгибиционизм. И сколько душераздирающей злобы! Ад облегчил себе работу, людьми вертят компьютерные демоны».
Сбоку на кипе чистой бумаги лежал толстый блокнот. Матвей прочел первую страницу и смутился: дневник? Записи явно не были предназначены для чьего-то чтения.
«В детстве мы с Мишкой мечтали стать профессиональными водителями. Не стали, теперь жалею. Матюша правильно сделал, что круто поменял профессию. Правда, в нынешнем времени трудно быть не приспособленцем. Вот я – фотограф, и люблю делать снимки, а свою журналистскую работу не люблю. Город наш похож на человека в парчовом пиджаке и дырявых кальсонах. Мне позволено фотографировать только пиджак. Значит, я вру. Если журналист не говорит всей правды – он врет».
«Не могу придумать название для романа. Мишка говорит, что сначала роман надо написать. Предисловие я уже придумал».
Как курица с яйцом спорят о своем первородстве, так и два чувства – Любовь и Ненависть – до сих пор не выяснили, которое из них послужило причиной создания человека.
– Всевышний возлюбил творения свои в Эдеме и, чтобы любоваться ими не одному, создал человека, – говорит Любовь.
– Всевышний возненавидел одиночество свое в Эдеме и, чтобы страдать не одному, создал человека, – возражает Ненависть.
А Всевышний просто создал человека. Человек же, возлюбив Всевышнего, возненавидел одиночество свое в Эдеме и стал слишком уж докучать Всевышнему. Тогда Всевышний вынул из человека ребро – средоточие его любви и ненависти, чтобы ходило оно отдельно и докучало самому человеку.
«Я хочу умереть под черемухой, пусть цветы из меня растут».
Это была последняя запись. Выходит, судьба рукописи не задалась. Матвей подобрал с полу фотографию, вылетевшую из блокнота. Давний цветной снимок: юные, в одинаковых белых рубашках, Снегири обнимали с двух сторон черноглазую девушку в голубом сарафане. Загорелые лица, белозубые улыбки. Близнецы просто красавцы, и девушка необыкновенно хороша… Мама. Полные задора глаза сияют, подол мотылькового сарафана взвихрил ветер. Позади река, гребешки волн горят закатным огнем; над россыпью частных домов возвышается каменное здание роддома. Надпись на другой стороне гласила: «Костя, Миша, Лиза. Фотографировал Слава. 1974 год».
Матвей долго разглядывал фотографию, куря в окно. Подсевшая на месячную диету луна осунулась, бледный свет ее проливался в черемуховую рощу, как молоко. Черное небо рассыпало звезды: кто-то умер… кто-то родился. Легкий туман над деревьями растрескался патиной неоперенных ветвей. Очарованный полуночным пейзажем, Матвей чуть не обжег губы сигаретой, по рассеянности запалив ее с фильтра. Три метки ожогов на руке едва начали заживать. Синдром мазохиста – посмеялся над собой.