– Все готово? – поинтересовался Штырь у Олафа.
Тот мрачно кивнул.
Прокурор нажатием кнопки вызвал конвойного.
– Введите первого…
Через минуту в кабинет втащили Голоту. Тот едва шевелил ногами и хрипло, громко дышал ртом, словно в приступе астмы.
– Сорок третий номер, – спокойно констатировал прокурор.
Петри вздрогнул и почему-то во все глаза уставился на осужденного.
– Назовите свое имя и фамилию, – приказал Штырь.
Голота явно не понял, чего от него хотят. Он дрожал всем телом, как в лихорадке, и беззвучно шевелил губами после каждого вдоха, словно творил молитву. В самом деле, Андрей почему-то вспомнил слово в слово все, что последний месяц читал в Библии, но ему казалось, что он забыл что-то очень важное, что-то необычайно значимое, и это его приводило в смятение. Он озирался по сторонам и страдальчески морщился.
– Фамилия! – гаркнул прокурор, хлопнув по столу папкой с личным делом осужденного Голоты.
Андрей задрожал сильнее, а хриплое дыхание превратилось в стон.
– Вы же воевали, – вдруг укоризненно произнес начальник КГБ. – Почему же теперь столь малодушны?
Казалось, Андрей его услышал. Он вытаращился на Туманова и прохрипел:
– Моя фамилия Голота. Андрей Иванович Голота.
– А как звали вашу мать? – задал прокурор следующий вопрос.
Андрей дернулся всем телом, словно его ударили по лицу.
– Мать?.. Почему вам всем не дает покоя моя давно умершая мама?
– Кому это – всем? – раздраженно спросил Штырь. – Тебя, урод, научить отвечать на вопросы, прежде чем пустить пулю в затылок?
– Мы уточняем факты вашей биографии, – опять вмешался кагэбэшник, – чтобы быть уверенными в том, что перед нами действительно тот человек, чье личное дело лежит сейчас на столе.
– Мою маму звали Софья Борисовна Голота, – закрыв глаза, речитативом произнес Андрей. – Она умерла в Ленинграде в тысяча девятьсот…
– Довольно! – махнул рукой прокурор и вынул из папки лист бумаги с огромной синей гербовой печатью. – Осужденный Голота! Ваше ходатайство о помиловании отклонено Верховным Советом СССР, и приговор будет приведен в исполнение. Хотите что-то сказать?
Андрей вдруг перестал дрожать.
– Господин устал слушать виноградаря, – пробормотал он, опустив глаза.
– Что? – не понял Штырь. – Ты еще и хамишь за минуту до смерти?
Дверь распахнулась, и в кабинет вошел Недельский. В руках он держал полоску черной ткани.
– Разрешите завязать глаза приговоренному? – обратился он к прокурору.
– Погодь! – нахмурился тот. Он был явно раздосадован реакцией Голоты на отказ в помиловании. – Объясни ему, Валера, что сейчас он будет расстрелян. Только так объясни, чтобы он обосрался от страха. А потом уж завязывай глаза и веди к себе.
Губы Недельского дрогнули в улыбке. Он повернулся к Голоте и пальцем приподнял за подбородок его голову:
– Послушай меня, родной. Я лично выстрелю тебе в затылок возле люка для стока крови… В этот люк, как блевотина, потекут твои мозги…
– Прекратить немедленно! – Туманов даже вскочил со стула. – Вы что здесь устраиваете? Я вас спрашиваю, товарищ прокурор города.
– Здесь я хозяин, – прошипел Штырь, и глаза его сузились. – Терпеть не могу хамства в своем ведомстве.
– А я не выношу садистов! – парировал кагэбэшник.
Недельский хмыкнул.
– Ладно, – махнул рукой Штырь, – будет с него. Переходите к делу, товарищ Туманов.
Начальник КГБ секунду помедлил, словно прикидывая в уме, чем еще могут обернуться спектакли, устраиваемые прокурором, а потом повернулся к Голоте.
– Наша партия и правительство, – торжественно и громко произнес он, – могут дать вам шанс остаться в живых. – Туманов сделал паузу, дожидаясь произведенного эффекта.
Но Андрей безучастно смотрел куда-то поверх голов присутствующих и все так же беззвучно шевелил губами.
– Этот шанс, – продолжал кагэбэшник, – связан с выполнением особого задания, особой миссии. Хочу, чтобы вы поняли: вы не помилованы, вам просто дается возможность искупить вину. Возможно – искупить кровью.
До Голоты вдруг стал доходить смысл сказанного. Он заморгал и опять тяжело и хрипло задышал ртом.
– Формально мне требуется ваше устное согласие. – Начальник КГБ понизил голос: – В случае отказа вас немедленно расстреляют.
– Виноградарь в последний раз упросил господина повременить еще… – прошептал Голота и вдруг медленно осел на пол. Конвойный резким и сильным движением поставил его на ноги и на всякий случай встряхнул.
– Вы согласны воспользоваться шансом, предоставленным вам партией? – спросил Туманов.
Андрей часто и мелко закивал в ответ.
– Да… да… спаси, Господи… яко благ и человеколюбец…
– Уведи его! – приказал прокурор конвойному. – По шестому коридору – в автозак[10].
У самого порога Недельский на секунду задержал конвоируемого. Он все так же пальцами приподнял за подбородок голову Голоты и, приблизив лицо, произнес вполголоса:
– Ты – мой…
Когда за осужденным закрылась дверь, прокурор повернулся к врачу.
– Товарищ Шамис, прошу вас констатировать биологическую смерть казненного Голоты Андрея Ивановича.
Тот кивнул, вынул из папки лист бумаги и подошел к столу.
– Представителя МВД, а также начальника спецгруппы прошу заактировать приведение в исполнение смертного приговора, – продолжал Штырь. – Завтра не позднее двенадцати часов необходимо подшить в личное дело акт о захоронении, а в час дня передать дело в архив МВД.
Все, собравшиеся в кабинете, по одному расписались в бумагах, Олаф достал из кожаного футляра плоскую квадратную печать, подышал на нее и с силой поставил оттиск. Штырь убрал бумаги в папку, аккуратно завязал тесемки и отложил в сторону.
– Один готов, – усмехнулся он и фамильярно подмигнул Туманову.
Тот отвернулся. Прокурор надавил кнопку звонка и приказал появившемуся конвойному:
– Давай следующего…
Одиннадцать человек усадили в автозак на пол одного за другим, заставив широко раздвинуть ноги. Это положение называлось «елочка» и таким образом обычно этапировали особо опасных рецидивистов. Руки каждого заключенного были скованы за спиной стальными наручниками.
Олаф лично пересчитал осужденных, проверил готовность конвойной группы и, отступив от машины, махнул рукой:
– Закрывай!
Дверь фургона, лязгнув, захлопнулась. Петри подозвал старшего конвоира, который вот уже десять лет входил в состав «расстрельной» команды.
– Ставлю задачу, – Олаф понизил голос. – Осужденных этапировать на спецаэродром. Это восьмой километр северо-западной трассы. На контрольно-пропускном пункте отдадите сопроводительные документы. Все до единой бумажки. В случае нападения на автозак в пути следования или иной экстренной ситуации все осужденные должны быть немедленно расстреляны прямо в машине. Только после этого вы можете покинуть спецтранспорт и принимать меры по своему усмотрению. Все ясно?
Пожилой конвоир кивнул.
– Тогда – вперед, – скомандовал Петри.
Тяжелые ворота изолятора с глухим скрежетом отъехали в сторону, освобождая путь невзрачному серому фургону.
Водитель автозака запустил двигатель, прогазовал, обдав людей, собравшихся на внутреннем дворике СИЗО, клубами едкого дыма, и, включив со скрежетом передачу, выехал в грязную рассветную синеву спящего города.
Еще через минуту во дворик въехала прокурорская «Волга». Олаф открыл переднюю дверцу, окинул долгим подозрительным взглядом водителя и, что-то пробормотав под нос, быстро сел рядом с ним. Штырь повернулся к Недельскому.
– Валера, ты – заместитель начальника спецгруппы, – сказал он вполголоса, – на тебе вся ответственность. И еще… – прокурор перешел почти на шепот: – Олафу веры мало. За ним тоже присматривай. Потом все изложишь письменно в рапорте.
Недельский расплылся в своей обычной гадкой улыбке.
– Не волнуйтесь, товарищ прокурор города. Я вас не подведу.
– В команде пятеро конвойных и вы с Петри, – продолжал Штырь. – Когда осужденные выполнят задачу – ты знаешь, что делать дальше. Лично убедись, что на острове остались одиннадцать трупов.
– А правда, что там несметные сокровища? – осторожно спросил Недельский.
– Все может быть, – пробормотал прокурор. – Вам нужно найти вход в катакомбы. Он где-то в скале. Может быть, там и не катакомбы вовсе, а просто пещера. А может, и пещеры никакой нету. Словом, надо все точно выяснить. В случае успеха… – прокурор кашлянул в кулак, – рассчитывай на орден. Ну и на повышение, конечно.
Недельский уселся на заднем сиденье «Волги», захлопнул за собой дверцу и через запотевшее стекло бросил взгляд на прокурора.
– Нужен мне твой орден… – пробормотал он, – как корове седло.
Машина рванула с места и, сделав полукруг по двору, выехала за ворота. Еще через двадцать минут она, миновав улицу Кирова, помчалась вдоль парка Паанаярви по направлению к северо-западной трассе.
На крохотной бетонной площадке спецаэродрома, оцепленной взводом солдат с малиновыми погонами, готовый к вылету вертолет лениво прокручивал лопасти. На борту тяжелой, похожей на гигантскую стрекозу машины в холодном свете занимающегося утра вырисовывались пятиконечная звезда и лаконичная надпись под ней: «Внутренние войска МВД СССР».
Автозак подкатил прямо к опущенной аппарели, и водитель заглушил двигатель. Конвойные распахнули дверь фургона. Петри и Недельский, которые прибыли на аэродром десятью минутами раньше, поднялись в пропахшее соляркой и сырой пылью чрево урчащей птицы и проверили надежность замков на стальной клетке, размещенной в самом центре грузового отсека. Олаф посмотрел на часы и махнул рукой старшему конвоиру:
– Заводи по одному!
Первого осужденного выволокли из автозака, заставили согнуться, выпрямить за спиной руки в наручниках, и погнали в таком положении к вертолету. Как только он занял свое место на полу в стальной клетке, из фургона вывели следующего. На всю процедуру ушло не более пяти минут. Одиннадцать арестантов рассадили «елочкой» в клетке и тщательно заперли замки. Конвойные расселись на скамьях вдоль обоих бортов лицом к осужденным. Олаф и Недельский прошли через два отсека в кабину пилота.
– С Богом! – махнул рукой Петри.
Его заместитель прищурился и громко поправил:
– За дело партии и советского правительства!
Пилот переключил тумблер закрытия аппарели, запустил обороты двигателя на полную мощность и плавно двинул рычаг от себя.
Голота сидел на полу пятым по счету и постанывал от боли в спине и в запястьях. Шестой осужденный ткнулся подбородком ему в плечо и жарко зашептал:
– Вляпались мы в дерьмо похлеще расстрельной статьи. Полосатых не пошлют туда, где можно выжить… Все равно подохнем все, но еще неизвестно, через какой ад предстоит пройти. Лучше бы сразу пулю в затылок.
Один из конвойных встал, подошел к клетке, просунул руку между прутьями и жестко ударил арестанта кулаком в висок. Тот покачнулся, и вместе с ним покачнулась вся «елочка».
– Еще слово, и в этот висок получишь пулю, – пообещал конвоир.
– Давай, сука! – вдруг завизжал осужденный за спиной Голоты. – Стреляй! Все равно все подохнем! Стреляй, собака бешеная!
Конвоир бесстрастно потянулся к кобуре, но вертолет неожиданно просел в воздушную «яму», и он задержал руку, пытаясь сохранить равновесие.
– Стреляй, сука! Ну что же ты? Обдристался? – не унимался шестой арестант.
Голота страдальчески повернул голову, чтобы увидеть выражение лица конвойного. Тот спокойно переждал тряску, вынул пистолет, приставил его сквозь прутья к виску осужденного и большим пальцем сдвинул рычажок предохранителя.
– Не-е-ет! – заорал арестант. – Я больше не буду! Простите меня! Пожа-а-алуйста!
Конвоир помедлил, убрал пистолет, но от решетки не отошел.
Голота спиной почувствовал, как облегченно опустились плечи у его соседа сзади.
В то же мгновение конвойный быстро поднял пистолет и нажал на курок. Голоте показалось, что раньше, чем он услышал хлопок выстрела, ему за шиворот брызнуло чем-то горячим и липким, а «елочка» дернулась и завалилась на правый бок. По цепочке осужденных прошелестел вздох ужаса. Арестанты торопливо выравнивали ряд, извиваясь телами.
В отсек вбежал Петри. В один миг оценив обстановку, он бросился к конвойному:
– Ты что делаешь, гад?! У нас каждый человек на счету!
– Я действовал по инструкции, – ответил тот, пытаясь ногой подкатить к себе из-за решетки отброшенную гильзу. – Осужденный хотел поднять бунт.
– По возвращении все изложишь в рапорте! – Петри задыхался от бешенства. – А пока я отстраняю тебя от участия в операции! Приказываю немедленно перейти в другой отсек и оставаться в нем до прилета в Петрозаводск.
Конвойный пожал плечами и хотел убрать пистолет в кобуру, но Петри протянул руку:
– Сдать табельное оружие!
Вертолет дернулся, просел в «яму» и накренился набок. Олафа и конвойного ударило об решетку, и опрокинуло на пол. Пистолет выпал и, проскользнув под прутьями клетки, подъехал к Голоте. Конвоиры повскакали с мест и в растерянности обступили решетку с обеих сторон.
– Чего смотрите? – закричал Петри. – Достаньте оружие этого болвана! Наше счастье, что у осужденных руки за спиной. Такого шанса они бы не упустили. Всех бы перещелкали, как баранов!
Голота покосился на пистолет, приклеившийся к его ноге, и подумал: «А ведь и впрямь перещелкал бы… Грешно ли отбирать чужую жизнь тому, у кого вот-вот отберут его собственную? А, Господи?..» Он вдруг вспомнил Анну, ее мертвые, стеклянные глаза, и зажмурился. «Не наказывай нас по беззакониям нашим, но поступи с нами по милости Твоей…»
Вернувшись в кабину пилота, Олаф раздраженно бросил задремавшему Недельскому:
– Их уже не одиннадцать, а десять…
Тот приоткрыл один глаз и, зевнув, процедил лениво:
– Сегодня к полудню ни одного не останется.
За бортом вертолета холодным светом осеннего солнца разлился день. Олаф в тревожной задумчивости наблюдал, как тень гигантской стрекозы скользит по сморщенной глади озер, перепрыгивает черные, словно обугленные скалы и уверенно разрывает паутину рек.
– Видите, – пилот протянул руку, – впереди гора Илевиламминнангас, за ней – озера Поясьярви и Юла-Висксьярви, а дальше – уже Финляндия.
– А где остров? – спросил Недельский, протирая глаза.
– Сейчас возьмем на пятнадцать градусов вправо. Видите каменную гряду? Сразу за ней – река Койтайоки. Она впадает в огромное озеро. Там и есть Хойту…
– На дубе – сундук, в сундуке – заяц, в зайце – утка, – криво усмехнулся Недельский. – А в утке – яйцо…
Пилот потянул рычаг.
– Жуткие места, – поежился он. – Безлюдные, безжизненные. Вокруг на десятки километров – ни одной души.
Вертолет перешагнул через каменную гряду и нырнул тенью в бескрайнюю водную гладь.
– Это озеро Юла-Висксьярви. – Пилоту явно нравилась роль экскурсовода. – Мне бабка рассказывала, что в старину в нем топили детей. Их каждую осень приносили в жертву богу дождей, снегов и морозов, чтобы наступающая зима не погубила людей и скот.
– Детей в обмен на скот? – Олаф с презрением фыркнул. – Дикий народ. Варвары.
Недельский оскалился:
– Ты – прямой потомок этого народа.
Петри вздрогнул, но ничего не ответил. Он лишь смерил своего заместителя взглядом, в котором одинаково читались презрение и отвращение.
Недельский невозмутимо отвел глаза и уставился в окно.
«Ничего, слюнтяй, – подумал он, – недолго тебе осталось. Я отыграюсь на тебе в Петрозаводске».
Гигантская машина дернулась всем телом и неожиданно просела. Петри и Недельский от неожиданности ухватились за сиденья.
– Ты чего? – спросил Олаф.
– Это он, – выдохнул пилот, кивая на бликующую рябь за окном.
Остров выплыл из рассветной мути так внезапно, словно поднялся со дна озера, чтобы ухватить добычу и скрыться обратно под водой. Черный клочок земли, ощетинившийся скалами посреди иссиня-серой зыби холодного озера, напоминал расплывшуюся кляксу на грязной промокашке[11] второклассника.
Петри и Недельский молча уставились на черное пятно мрачного острова, величиной с ладонь, и Олаф почувствовал легкий озноб.
– Мне надо найти площадку для посадки, – предупредил пилот.
– Машину поставь у самой воды, – распорядился Недельский. – Ищи место на берегу.
– Почему на берегу? – раздраженно спросил Петри.
– Путь к отступлению – вода, – пояснил Недельский с мерзкой улыбкой. – Вертолет нельзя блокировать или окружить. И за полосатыми наблюдать сподручнее.
Пилот снизил машину так, что стали видны черные причудливые узоры на скалах и уродливые трещины на мертвой земле. Он облетел остров по часовой стрелке и завис над водой.
– Километр в диаметре, не больше, – оценил Недельский и повернулся к пилоту: – Ну что встал? Ищи площадку.
– Мне показалось, есть одно место, – ответил тот почему-то глухим голосом. – Прямо напротив отвесной скалы.
– Ну так снижайся! – рявкнул Недельский. – Или штаны намочил?
– Мне бабка рассказывала… – пробормотал пилот.
– Мне плевать, что тебе рассказывала бабка! – оборвал его Недельский. – Сажай машину, слюнтяй!
Вертолет дернулся и пошел на второй круг. За окном проплывали грязные, щербатые камни, усыпавшие скалы со всех сторон. Казалось, кто-то гигантской невидимой рукой «посолил» ими остров, и они замерли, примерзли к скалам, с тем чтобы в один жуткий день – такой, как сейчас – вдруг сорваться вниз грохочущей смертоносной лавиной.
Пилот остановил машину над широкой полосой земли у самой воды и начал снижение. Олаф почувствовал, что сердце прыгнуло куда-то вверх и застряло в горле. Он смотрел, как кипит и пенится вода под брюхом вертолета, как летят сметаемые ветром комья земли и ошметки сухих растений, как растут в небо черными глыбами гнилые зубы скал.