Владик
Иноземцев между тем заново привыкал к холостяцкой жизни. И ему, черт возьми, она нравилась! Конечно, фактически он и без того одиноким был все время, с начала апреля, когда жену и сына в Энске оставил, и домой, в Болшево, вернулся. Но тогда и все прошедшее с тех пор время он ощущал себя женатым. А теперь снова был холостяком. И это оказалась большая разница. С него словно оковы спали. Вроде бы ничего не переменилось – как ходил на работу и проводил там порой по четырнадцать часов, так и продолжал ходить. Как пил в одиночестве чай по вечерам в своем домике, так и продолжал пить. Но он почувствовал себя обновленным и свободным.
Владик не афишировал ни в коем случае, что случилось с Галей, – ни одна живая душа о том не знала. Для всех она с сынишкой продолжала проводить декретный отпуск в Энске, но друзья, коллеги, да и девушки, отчего-то стали чувствовать перемену в его статусе. Последовали приглашения на вечеринки (которые он, впрочем, не принимал); подсаживания молодых особ за столик в «кабэшной» столовой (он разговаривал с ними, но не больше); гораздо более долгие и внимательные девичьи взгляды в электричках, метро и на улицах.
Кроме Флоринского, он несколько раз – по инициативе Вилена – выпивал и болтал с Кудимовым. А однажды Вилен даже пригласил Иноземцева к себе домой – то есть, конечно, в квартиру Старостиных на Кутузовском проспекте. Без малого год, со дня убийства Жанны Спесивцевой, не был там Владик и не думал, что когда-нибудь снова окажется. После того, что произошло прошлогодней октябрьской ночью, они с Галей, не сговариваясь, решили все связи с Кудимовыми обрубить. Но не зря говорят, никогда не зарекайся. Вот и с Виленом (благодаря настойчивости последнего) Иноземцев задружился снова. А не стало рядом постоянной Гали – не погнушался, приглашение Кудимова в дом, где произошла трагедия, принял. И даже со старшим Старостиным, Федором Кузьмичом, нашел в себе силы двумя-тремя словами переброситься. Генерал в отставке оказался мил и приятен – словно и не было его угроз годичной давности, развеялись, как сон или туман. И все в квартире оказалось по-старому: сервант с трофеями и наградами, ковер на стене в спальне, солидный стол с зеленым сукном в кабинете генерала. И все та же домработница Варвара подавала все те же печеные пирожки с капустой и рисом-яйцами. Разве что не висели теперь на ковре в спальне Вилена и Леры острейшие грузинские кинжалы, одним из которых была убита Жанна.
И Лера (казалось бы, презренная убийца, должна со стыда сгореть, в монастыре затвориться!) никак не переменилась. Была она, как прежде, добродушной, высокой, немного нескладной, со своими неловкими медвежьими объятиями и сильным рукопожатием. Рассказывала свежие сплетни о том, что творится в ее «ящике» (тоже секретном и работающем на космос), обсуждала новейшие постановки в Театре сатиры и «Современнике». А на прощание сказала, обращаясь к супругу Вилену:
– Как хочешь, а мы, пока Гали нет (она, как и все прочие, была уверена, что Иноземцева продолжает коротать законный отпуск в Энске), обязаны взять над Владиславом шефство. Что это такое?! Наш товарищ совсем завял, ничего в жизни не видит, кроме своего кульмана и логарифмической линейки. Надо непременно вытащить его куда-нибудь, заставить вести культурный образ жизни.
Конечно, Владик подозревал (точнее, даже был уверен), что внимание к его персоне со стороны Кудимовых возникло неспроста. Они выбрали его как слабое звено, схватившись за которое можно (по словам Ильича) разорвать всю цепь, а именно – возникшее после убийства Спесивцевой отчуждение от этой семейки прежних друзей. Но сам себе Иноземцев возражал: «И пусть. Что ж, теперь всю жизнь Кудимовых бойкотировать? Они и без того пострадали, наверняка сейчас мучаются угрызениями совести, только не говорят». Владик мерил их по себе, но по поводу своего места в планах Вилена оказался прав. Не догадывался только, что максимальное расширение круга общения было профессиональным интересом и существенной частью нового задания Вилена.
Выполняя обещание, через неделю Кудимовы пригласили Иноземцева в Большой театр. «Пойдем втроем, – уговаривал его Вилен, – мне хоть выпить будет с кем в антракте, и не так тяготно этот балет высиживать, Лерка ведь от него без ума, и мне таскаться приходится».
Они оказались в ложе, в первом ряду, Лерка посредине, мужчины рядом, и она Владика шепотом по ходу представления просвещала: и кто такая Плисецкая, и с каких мест в театре лучше смотреть балет, и что означают жесты и па солистов. Иногда Иноземцеву даже казалось, что она начинала с молчаливого согласия Вилена неумело флиртовать с ним. И вообще, Кудимова со всей очевидностью наслаждалась его обществом: круг молчания прорван, бойкот снят, скоро к ней опять вернутся институтские друзья и подруги – Владик лишь первая ласточка. В антракте отправились в буфет, выпили бутылку шампанского, закусили бутербродами с черной икрой. А на выходе из буфета – Вилен под ручку с Лерой впереди, Владик чуть сзади – вдруг произошла встреча, которая вновь перевернула его жизнь. Нос к носу Иноземцев столкнулся – кто бы мог подумать! – с девушкой, с которой мысленно давным-давно простился навсегда, но о которой никогда не забывал, – с болгаркой Марией. «Мария, ты?!» – «Владислав?!»
Вилен с Лерой обернулись, увидели, что Владик кого-то повстречал, и, как воспитанные люди, не стали мешать, вернулись на свои места в ложе бенуара. Мария тоже была с кем-то из женского полу, но компаньонка так же скромно и молча отошла в сторонку. «Ты как здесь?! – воскликнул Иноземцев. – Приехала как туристка?!» – «О, нет, – засмеялась Мария, – теперь я учусь тут, Москва, аспирантура». Последовал неловкий разговор, в ходе которого Владислав пожирал свою старую знакомую глазами, и она его, как ему показалось, тоже. «Я работаю. Инженер», – сообщил он. «Ты вырос и стал еще больше хорошим, чем прежде». – ответила она. Прозвучал второй звонок. «Как мне найти тебя?» – взял быка за рога он. «Я проживаю Москва в общежитии института. Телефона я не имею, ты можешь теперь прийти, если хочешь». Он, конечно, подумал о секретчиках и режимщиках и подписках о запрете контактов с иностранцами, которые давал. Но, во-первых, кто об этом узнает, а во-вторых, Мария – болгарка, а это самая братская нам страна. Почти тот же СССР, или, как говорили, шестнадцатая республика. Разве случайно в народе присказка появилась: «Курица не птица, Болгария не заграница»? Но главное заключалось, конечно, не в этом. Он хотел видеть Марию, быть с ней. И она, не чинясь, достала из своей сумочки карандашик и черкнула на полях его программки адрес: Лефортовский вал, дом номер такой-то, корпус такой-то, комната триста пятнадцать. И добавила устно: «Приходи, вечер я часто дома, я проживаю с еще два русские коллега, но они вечер часто не бывают», – и послала ему новый незабываемый взгляд.
На всякий случай (береженого бог бережет) Владислав не стал говорить ни Вилену, ни Лере, ни кому бы то ни было третьему о своей нечаянной встрече. Программку свернул так, чтобы записанный адрес оказался ни для кого не заметен. На прямой вопрос Вилена, на кого он, мол, напоролся, отвечал: старая знакомая из Энска. А сам в ближайшую субботу, купив бутылку сладкого вина и торт, отправился из Подлипок в общежитие в Лефортово. Угрызения по поводу того, что он «секретоноситель» и подобные контакты ему строго возбраняются, постарался в себе подавить. Он ничего Марии не станет рассказывать, никаких тайн открывать, даже о месте своей работы не обмолвится. И никому из коллег, друзей, знакомых, разумеется, не будет признаваться, что имел недозволенные, с точки зрения режима, связи. А раз он промолчит, то об этом никто ничего не узнает, Москва большая, и с него взятки гладки.
* * *Удивительно, но Мария в его душе и сердце почти немедленно вытеснила Галю. Свою супругу – да, он любил когда-то. Наверное. Он восхищался ее стройностью, живостью, силой и волей. Владик проводил с ней ночи – когда они были рядом, но его никогда (как он стал понимать только теперь) к ней не тянуло. Даже когда они расстались на четыре с лишним месяца, он ни разу не мечтал, что она с ним рядом, кладет голову на плечо, приникает в поцелуе. Когда Иноземцев только предположительно узнал про существование генерала, он испытал острейший приступ ревности. Но когда удостоверился, что соперник более чем реально присутствует в ее жизни – и тем более когда она ушла к нему, – вдруг ощутил к ней странный лед, неколебимое равнодушие. Да, Галя. Да, жена. Мать его сына. Но ему теперь стало совершенно все равно, где она, с кем и как живет.
Единственное – сына хотелось бы видеть. Но даже не обязательно сейчас, когда он совсем несмышленыш, а позже, когда с ним можно будет играть, заниматься и чему-нибудь учить. А Галя – она будто бы ушла из его жизни. Словно они и не прожили вместе целый год, деля постель и стол, в старом домике в Болшеве. Нынче он портрет молодой жены, который простоял всю весну и все лето на старинном дубовом серванте, вынес вон. И, сделав над собой усилие, все оставшиеся вещички ее спрятал с глаз долой в два чемодана.
Единственное – сына хотелось бы видеть. Но даже не обязательно сейчас, когда он совсем несмышленыш, а позже, когда с ним можно будет играть, заниматься и чему-нибудь учить. А Галя – она будто бы ушла из его жизни. Словно они и не прожили вместе целый год, деля постель и стол, в старом домике в Болшеве. Нынче он портрет молодой жены, который простоял всю весну и все лето на старинном дубовом серванте, вынес вон. И, сделав над собой усилие, все оставшиеся вещички ее спрятал с глаз долой в два чемодана.
А Мария… Она была приключением. Ему не хотелось ни пригласить ее к себе в режимный город, ни тем более когда бы то ни было жениться на ней. Но так было даже лучше. Потому что интереснее и острее. Привкус опасности придавал их встречам особую остроту.
Владик отправился к ней, в общежитие энергетического института, прямо назавтра после театра – как раз счастливо оказалась суббота, короткий рабочий день, и впереди воскресенье, выходной. И все получилось словно в сказке – даже еще лучше, чем представлялось ему в самых дерзких мечтах. Он прошмыгнул в компании парней, возвращавшихся в общежитие из кино, незамеченным мимо вахтерши. Поднялся на третий этаж. Постучал в триста пятнадцатую комнату. «Войдите», – раздался из-за двери голос с акцентом. Он отворил дверь. Вход в комнату отгораживала тыльная сторона платяного шкафа, на ней были кнопками пришпилены, для оживления интерьера, цветные репродукции из «Огонька»: Шишкин и Саврасов – получалась своего рода прихожая площадью один квадратный метр. В комнате Мария была одна. Она сидела в центре помещения, за столом, покрытым клеенкой, и читала толстый учебник с формулами и электрическими схемами. По углам стояли три панцирные кровати, застеленные байковыми одеялами, и три крашеные тумбочки. Комнату оживляла вазочка с гладиолусами – начиналась осень, а цветы в СССР продавались строго по сезону, и теперь было время гладиолусов (как май был временем тюльпанов). Второй уютной чертой оказался абажур с кистями над столом. Никто тогда не задумывался о крайней убогости подобной обстановки. В таких и еще худших условиях – в бараках, казармах и времянках – проживала большая часть советских людей. И даже будущие космонавты и секретные конструкторы из ракетных особых бюро.
Мария явно обрадовалась его приходу. Схватила чайник и помчалась ставить его на кухню. Вернулась с бурлящим, водрузила на подставку, порезала тортик, достала стаканы, тарелки, алюминиевые ложки, которые явно увели из местного буфета. «Что хочешь, чай или кафэ́?» – спросила она, смешно выговаривая слово «кофе». «А ты?» – «Я кофе, чтобы меньше спать». – «Тогда и я». – «А мои соседки ушли на танцы». – «Когда придут?» – «Может быть, совсем не станут приходить». – «Хорошо бы». – «А почему ты хочешь их не видеть?» – кокетливо промурлыкала она. «Догадайся с трех раз», – хриплым от желания голосом проговорил он. «Какой ты нетерпеливый», – захохотала она. Он встал из-за стола и пошел накинул на дверь крючок. Она запахнула ситцевые шторки.
– Ты очень быстро все получил, – сказала она потом, поводя по его голой худой груди пальчиком. – Знаешь, почему?
– Не-ет, – довольным, сытым голосом протянул он. У Владика после отъезда из Энска не было женщины, и он успел забыть, как это прекрасно. Вдобавок Марию не приходилось уговаривать. То, что она делала, явно доставляло ей удовольствие – и это составляло разительный контраст с Галиной, а кроме жены, ему сравнить Марию было не с кем. Да, с ней ему нравилось больше, и он сейчас не испытывал никакого стыда.
– Я вспоминала о тебе, – сказала она. – И не только един раз.
– У тебя ведь в Болгарии был друг, – напомнил он.
– Его тепер нет, – нахмурилась она.
– А у меня есть жена.
– Негодяй! – Глаза девушки полыхнули синим огнем. – И ты смел прийти ко мне!
– Да, но мы, наверное, скоро разведемся. Мы не живем вместе. Моя супруга сбежала от меня. К генералу. Я больше не люблю ее. А она меня не любит.
– Не смей говорить со мной о другой жЕне!
– Я больше и не буду.
– Знаешь, я очень хотела ехать учиться дальше именно в Советский Союз, и именно в Москва, потому что хотела видеть тебя. Я мечтала: если я буду в Москва, я встречу тебя. И вот я встретила. Это хорошо. Мне хорошо, что ты пришел, и это только с тобой я такая скорая, не с другими. Кошмар, не успели мы выпить чаю, и ты даже не ходил со мной в кино. Кошмар. Ты можешь думать, что я падающая женщина.
– Падшая, – поправил с улыбкой он.
– Да, падшая, – согласилась она.
– Но ты мне нравишься как раз такая.
– Пойдем есть твой торт. Я ужасно проголодалась.
– Пойдем, но сперва… – он повернулся к ней и поцеловал в шею. Мария обвила его шею руками.
Он остался с девушкой до утра – подружки приходили, она с ними потолковала в прихожей за шкафом и выпроводила. И они любили друг друга – до одури.
Потом он приехал к ней на следующей неделе, в среду, а затем снова в субботу. Владик словно дорвался до любви и летал как на крыльях. Жаль только, ни с кем нельзя было поделиться, рассказать о своей удаче и своем чувстве. В третий раз все повторилось почти как в первый – встреча, поцелуи, объятия и почти сразу постель. Только посреди ночи Мария спросила:
– Почему мы все время встречаемся только у меня? Почему мы никуда не ходим? Я хочу пойти с тобой на театр, на кино. Или танцы.
Иноземцев тяжело вздохнул и промолчал. Девушка продолжила допытываться:
– Ты врал мне про свою жЕну? Ты не разводишься с ней? Ты боишься, что нас увидят? И будут говорить ей?
– Нет-нет, дело не в этом, – возразил он.
– А в чем?
– Ладно, сходим мы с тобой куда-нибудь, – сказал он и помрачнел.
«Еще не хватало, – подумал Владик. – Если сидеть все время в общаге, есть шанс сохранить нашу связь в тайне. Но если мы с ней начнем шляться по Москве или посещать увеселительные заведения, рано или поздно столкнемся с кем-то из моих коллег, и тогда беды не миновать. Мария, даром что болгарка, все равно на советскую девушку никак не тянет, акцент, одежда, да и просто внешний вид выдают ее за версту, даже слепой не ошибется. Доброхотов хватает, настучат в первый отдел, и бог его знает, какими неприятностями для меня это обернется. Интересно, что со мной сделают, если выяснят, что у меня контакты с иностранным гражданином? Сдадут в органы? Посадят? Наверное, вряд ли – все-таки не те теперь времена. Но с работы выгонят с волчьим билетом. И из комсомола наверняка тоже. Конец карьеры. И жизни конец. Останется только на лесоповал в Сибирь ехать. А кем туда ехать, в лагерь или вольняшкой, разница небольшая».
– Да! – с энтузиазмом подхватила Мария идею про грядущий культпоход. – Отправимся гулять прямо в следующую субботу. Ты поведешь меня на кинотеатр. Или нет, на театр. Или… м-м… на ресторан?
Он с радостью заиграл бы, замотал ее идею с культпоходом, но девушка не дала и сама назначила ему встречу – теперь не в общежитии, а у главного входа в институт: «Мои соседки тоже имат свою личния жИвот». Владику пришлось сказать ей: «Только я не хочу, чтобы все подряд на нас пялились. Постарайся одеться незаметней, как простая советская девчонка. И поменьше говори со своим акцентом». Девушка была в восторге: «О, колко интерЭсно! Ще като шпиони! Будем как шпиони!»
Откровенно говоря, шпионкой Мария оказалась неважной. Они встретились у главного корпуса ее вуза, она страшно гордилась, видимо, что сумела раздобыть очень советский костюмчик, и даже мышиного цвета колготки, и платочек на голову – но все равно, непонятно почему, вид у нее был явно нездешний. А еще девушка, чтобы скрыть акцент, стала шептать ему прямо в ухо и смеяться, и это создавало комический эффект и привлекало, как казалось Иноземцеву, всеобщее внимание. Оборачивались на них часто. Кроме того, она пыталась переучиться отрицательно мотать головой, если «да», и согласно кивать, если «нет». Притом, смеясь, защищала свою, чрезвычайно болгарскую, привычку: «Се много женствен жестове, много спорен: казвам да, а жестове показ не». Даже когда она говорила по-болгарски, он всегда, если вслушивался, очень хорошо понимал, что она имела в виду, или Мария сама переводила: «Весьма женска жестикулясия, весма противоречива: словами говорыш да, а жестове показываеш нет».
Он повел ее в небольшой кинотеатрик «Слава» к Новым домам – слава богу, она не потащила его никуда в центр на трамвае и метро! Но все равно ему казалось, что все вокруг обращают на них внимание: и кассирша, и билетерша, и буфетчица, и соседи по залу – впереди, сзади и рядом, и постовой милиционер в стакане на шоссе Энтузиастов смотрит прямо на них. Но если для нее это была игра, забава, карнавал, то для него едва ли не буквально – вопрос жизни и смерти. И после сеанса он повел ее в общежитие самой безлюдной дорогой, по улице Солдатская, и все равно вздрагивал, когда сзади раздавались шаги прохожего или Мария начинала восклицать громче обыкновенного. Поэтому не мудрено было, что на прощанье, у входа в общежитие, она сказала, мешая русские слова с болгарскими: «Ти си странен днес. Ты какой-то странный сегодня. Много стресиращо – какой-то напряженный». И тогда он не выдержал, схватил девушку за руку: «Идем!»