Бюрократические препоны, которые могли помешать Гале быть счастливой в квартире в Доме правительства, и вовсе казались ей комариными укусами, особенно в сравнении со значимостью и связями возлюбленного. Подошел к концу ее декретный отпуск. Точнее, оплачиваемый отпуск составлял в ту пору всего восемь недель, однако молодая женщина присовокупила к ним еще два своих отпуска трудовых, да три месяца позволялось сидеть без сохранения содержания. В конце сентября Иноземцева должна была выйти на службу в подлипкинское ОКБ-1 – ее ждали. Значит, Юрочку следовало определить в ясли. Вариант, что она будет продолжать жить в квартире у генерала, не работая и ухаживая за ребенком, она даже не рассматривала. Советская женщина должна трудиться – все тогда, и Галя в том числе, так были воспитаны. Она не могла даже представить себе, как это – похоронить себя дома. С пеленками, кормежкой и детскими забавами и проблемами?! Нет, никогда! Она, как и всякая свободная женщина (а женщины Страны Советов воистину свободны!), должна и может самореализоваться. И она не собирается быть тунеядкой, не будет сидеть на мужниной шее (как иные сидят, она «Крокодил» читает, на выях собственных супругов и папочек). За тунеядство, в конце концов, даже срок положен. Понятно, что Иван Петрович смог бы договориться, чтобы ей лично ничто подобное не грозило. Но она сама себя бы стала не уважать, если бы бросила работу!
Оставалось решить вопрос с яслями. Галя не сомневалась, что Провотворов сумеет, как нечего делать, уладить, что она живет не по месту прописки (временной, в общежитии в Подлипках), и устроить Юрочку в самое лучшее дошкольное учреждение Москвы. Однако генерал рассудил иначе. Однажды вечером сказал: «Тебе скоро на работу. Я присмотрел няню. Она приедет завтра к нам домой к девяти. Глянь на нее сама, если понравится, скажешь ей, что она нанята. Прикажешь ей, когда выходить. Вопрос оплаты не поднимай, я условлюсь сам».
Няня ей сразу приглянулась. И Галя вышла на работу. Трудиться ей неожиданно понравилось – хоть раньше, до родов, у нее особо не лежала душа к переводу английских текстов на космическую тематику. А теперь вдруг пошло – или воспитывать ребенка оказалось еще менее интересно? Не мешало даже то, что приходилось с утра пораньше бежать через мост и мимо Кремля к метро, а потом спешить на вокзал и тащиться электричкой в Подлипки. Коллектив был хоть и сплошь женским, но беззлобным, начальница – душевной. Но все равно однажды генерал – как чувствовал – спросил ее (после ласк, в особенном, мечтательном, откровенном настроении): «А чем бы тебе, Галя, хотелось заниматься больше всего в жизни?» И она, разнежившись, сказала: «Ты знаешь, Иван, больше всего мне бы хотелось свободы. А самая большая свобода, какую я только знаю, это прыжки. Парашюты – это я, как оказалось, люблю больше всего в жизни. И этим я хотела бы заниматься больше всего на свете». – «Несмотря на то что теперь ты мать? – цепко уточнил генерал. – Обычно матерям свойственно беречь себя ради потомства». Она подумала и покачала головой: «Нет, меня даже наличие Юрочки не пугает. Ты ведь знаешь, что парашютный спорт отнюдь не такой опасный, каким кажется обывателям. И я почему-то уверена: со мной ничего плохого не случится, покуда ты со мной».
Провотворов ничего ей не ответил и даже перевел разговор на другую тему. Но она (успев неплохо узнать его за те несколько месяцев, что они прожили бок о бок) поняла: он все, что она сказала, запомнил. И постарается помочь, чтобы мечта ее воплотилась в жизнь – причем как-нибудь красиво и необыкновенно.
Осень 1960-го
Подмосковье
Генерал Провотворов
Основа всех наших побед – дисциплина. Товарищ Сталин очень хорошо это понимал. Особенно она для русского человека потребна. И для других славян. Великий вождь, даром что не славянин, знал это куда как лучше, чем прочие. Именно благодаря твердому порядку мы великую державу построили. И в колоссальной войне победили. И полмира теперь живут по командам, которые из Москвы доносятся. А оставшиеся полмира к этим сигналам, приходящим из самого красивого города Земли, прислушиваются. Иные – братья по социалистическому лагерю и развивающиеся страны – с надеждой. А другие – империалисты, капиталисты, недобитые реваншисты – со страхом, с искаженным злобой лицом.
Все, чего мы достигли – в том числе создали могучую ракетную технику и ядерное оружие, – для всего основы ОН заложил, наш учитель и вождь. Нынешние руководители только пользуются его наследством, живут по инерции, движутся благодаря ускорению, которое ОН задал. Да еще имеют наглость его осуждать посмертно. Гадить на его память. Плевать в его могилу.
Но ничего, скоро все изменится. Должно измениться. Не может не измениться.
Так думал генерал-майор Провотворов, приближаясь к месту своей службы – (пока безымянному) секретному военному городку близ платформы Чкаловская, Ярославской железной дороги. На службу Иван Петрович, хоть и положена ему была персональная машина, добирался на своей собственной «Победе», за рулем. Хотя бы отчасти напоминало ему шоферское кресло место пилота-истребителя. Главное сходство с полетом – свобода. Свобода передвижения. Захотел – быстрее поехал. Захотел – остановился. Захотел – свернул. Но собственная машина – огромная ответственность. Нельзя ее всем подряд советским людям раздавать или продавать, как в Америке. Что будет, если народ неорганизованно станет ездить, каждый куда захочет? Будет апофеоз индивидуализма и частнособственнических инстинктов, как на Западе. Наш народ, советский народ – коллективист и созидатель и к этому не будет готов никогда. Все наше население, в корне своем славянское, следует направлять. Указывать ему, диктовать, даже в мелочах: где работать, как жить, куда ездить. К собственному выбору чего бы то ни было, даже направления движения, советские люди не готовы. И не будут готовы никогда. Даже самых лучших из них следует жестко держать в узде. И строго с них спрашивать. Даже с элитного отряда, с будущих космонавтов. Их только недавно, летом нынешнего, шестидесятого года, стали называть именно так: космонавты. Не спецотряд ВВС, не летчики-испытатели новой техники и не астронавты. Космонавты. Рождалось новое, хорошее русское слово. И он, генерал-майор, был одним из тех – наряду с главным конструктором Королевым, главнокомандующим ракетных войск стратегического назначения маршалом Неделиным, другими товарищами, – кто поспособствовал рождению нового термина.
Их было двадцать, этих парней, столь же молодых, как его Галка. В основном старлеи. Почти все – моложе тридцати. Только один с боевым опытом – майор Беляев: повоевал против проклятых янки в Корее. Остальные пороху не нюхали. Но все они должны быть готовы для подвига. И за это он, генерал-майор Провотворов, всецело отвечал. И для того в отряде требовалась жесточайшая дисциплина. Однако, чтобы повиноваться и сполна хлебать горький киселек тренировок и подготовки, каждый рядовой должен носить в своем заплечном мешке маршальский жезл (как говаривал Наполеон). А если выражаться более грубо, любой рабочей лошадке потребна морковка, за которой тянуться.
Поэтому вчера, получив совершенно секретное постановление Совета министров СССР, завизированное самим Никитой, генерал решил не делать из документа тайны для слушателей-космонавтов, а зачитать его прямо сегодня – на утреннем построении. Поэтому нынче он прибыл в авиагородок на Чкаловскую в семь тридцать утра, оставив дома глубоко дрыхнущую Галку и чужого сыночка Юрика. Замполит полковник Марокасов тем временем проводил с космонавтами утреннюю зарядку-разминку. Больных нет, раненых нет, один проходит тренировку в центральном авиагоспитале на сурдокамере. Парни пробежали мимо Провотворова в своих спортивных костюмах – веселые, разрумянившиеся, бодрые. Пока воспитанники проводят физзарядку, генерал поднялся в свой кабинет, поработал с документами.
В положенный час вышел на плац. Дежурный по отряду отдал ему рапорт. Девятнадцать молодых летчиков вытянулись перед ним, построенные в две шеренги. В таком во всех смыслах элитном подразделении, для того чтобы поддерживать дисциплину и авторитет командования, требовались особенные, экстраординарные и умные меры. Держать золотую середину и никогда не перегибать палку – ни в смысле излишней муштры, ни в плане чрезмерной вольности и панибратства. Генерал, кстати, и дома, по отношению к Гале применял ровно такие же принципы.
– Товарищи офицеры, – негромко сказал он перед строем, – разрешите ознакомить вас с совершенно секретным положением о советских космонавтах, которое было принято постановлением Совета министров СССР.
А далее генерал зачитал – без лишних слов – небольшой документ, пять неполных машинописных страниц в полтора интервала[23], где все изложено коротко и ясно. В том числе: «В случае преднамеренного нарушения установленного режима, невыполнения программы обучения или неправдивой информации о своем самочувствии слушатели-космонавты и космонавты отстраняются от своих обязанностей и отчисляются с занимаемой должности». Этот пункт среди прочих представлял собой совершенно явственный кнут. Но имелись в положении и очевиднейшие пряники: во-первых, должностные оклады космонавтов составляют от трех до четырех с половиной тысяч рублей[24]. Выслуга лет для пенсии – месяц за два для слушателя-космонавта, месяц за три для других категорий космонавтов. А размер пенсии – на двадцать процентов выше, чем для генералов и адмиралов Советского Союза. За выполненный космический полет денежное вознаграждение – от пятидесяти до ста пятидесяти тысяч рублей и представление к званию Героя Советского Союза. (В случае гибели космонавта денежное вознаграждение начисляется его наследникам.) Отпуск – сорок пять суток ежегодно и внеочередной отпуск (на тот же срок) после выполнения космического полета. Отдельные квартиры предоставляются каждому по месту службы, причем семья погибшего космонавта сохраняет право на жилье.
– Вопросы есть? – спросил генерал, закончив зачитывать положение.
Вопросов ни у кого не оказалось. Даже записные юмористы вроде Леонова или Гагарина оставили при себе свои реплики. Знали, когда явно не время шутить. Льготы, им положенные, произвели впечатление на всех. За полгода службы в Московском округе летчики спецотряда ВВС постепенно начали привыкать к мысли, что они элита, однако объем возможных благ даже на них подействовал. Взамен, они хорошо понимали, от них требовалось одно: лояльность, послушание, стойкость. Одним словом – дисциплина.
Владик
Он знал, что творит неладное, но не мог сдержаться. Прошла неделя, а потом еще одна, наступил октябрь, и в отделе было множество работы в связи с доводкой корабля для первого космонавта. Он задерживался на службе до вечера и до ночи и не единожды ехал из Подлипок на соседнюю станцию Болшево на последней электричке, а пару раз, упустив ее, шел пешком. И все равно – в любой свободный момент, утром и засыпая, – думал только о Марии. Не о Гале. И не о Юрочке. О Марии. Морок какой-то! «Да она меня прямо приворожила», – ужасался он.
И вот однажды суббота выдалась более-менее свободная – ему даже удалось уйти с работы, как положено по трудовому законодательству, в четыре часа дня. И он, не заходя домой, неожиданно для самого себя отправился на станцию, сел в электричку и поехал в Москву. А там перешел через Комсомольскую площадь на Казанский вокзал и умотал на платформу Новая. И только добежав пешком до общежития, где проживала Мария, притормозил: зачем я здесь? Почему? Не пора ли иметь гордость? И совесть?
Но тут случилось неожиданное: он увидел, как она шагает ему навстречу. Рядом с подружкой, русской девицей, соседкой по комнате. Увидела его – и что-то шепнула товарке, отослала. Та прошла мимо, метнув на Владислава полный любопытства и кокетства взгляд. А сама Мария притормозила и оказалась лицом к лицу с Иноземцевым.
– Здравствуй, Ладислав, – строго сказала она.
– Пойдем погуляем, – выпалил он.
– Ты не будешь тепер меня маскировать? – усмехнулась она.
– Мне теперь все равно, – сказал он почти правду.
Она «на пару минут» (на самом деле на полчаса) забежала домой переодеться. Владик ждал. Будь что будет – решил он для себя, и от этого ему сразу стало легче.
Они сели в трамвай тридцать восьмой номер и отправились куда глаза глядят. Вагон долго и весело бежал вдоль пустого и просторного шоссе Энтузиастов. Слева по ходу движения начался Измайловский парк. Они вышли на случайной остановке и углубились в лес. Гуляющих почти не было. Парк здесь представлял собой настоящую чащу. Разноцветный ковер павшей листвы пружинил под ногами. Деревья стояли полуголые. Каждый порыв ветра срывал с них очередную порцию листьев и печально нес к земле.
Забравшись в глубь леса, любовники присели на упавшее дерево и стали целоваться.
– Зачем ты?.. – как в бреду пробормотала Мария. – Что ты делаешь со мной?..
Он словно бы весь погрузился в нее. Время исчезло.
И вдруг совсем рядом раздался странный, страшный звук, будто бы чей-то дьявольский хохот. Оба отпрянули друг от друга и вскочили. Рядом с ними стояли две оседланные лошади: огромные, каурые, они дико косились своими карими глазами. А на лошадях сидели, держа в руках поводья и ноги в стременах, двое милиционеров в форме, старшина и сержант, невольно показавшиеся очень высокими – они возвышались, казалось, до самых макушек деревьев.
– Как дела, товарищи? – спросил парочку старшина. Голос его прозвучал даже участливо. – У вас все в порядке?
– Да-да, все хорошо, – закивал Иноземцев.
– Я у девушки спрашиваю.
– Дела нормално, – промолвила Мария с неистребимым своим акцентом.
– Иностранка? – подозрительно проговорил милиционер.
– Латышка, – нашелся Владик.
– Значит, своя, – успокоенно усмехнулся служивый. И снова повернулся к Иноземцеву: – Документики, будьте любезны.
Владик залез во внутренний карман курточки и вытянул паспорт: все честь по чести – русский, военнообязанный, прописка, штамп о женитьбе, отметка о наличии сына. Старшина пролистал документ с начала до конца. Задержался на страничках, свидетельствующих о семейном положении. Усмехнулся с видом сообщника. Усмешка его была горьковатой. Словно бы он (а милиционеру лет тридцать пять было) с высоты своего положения и опыта понимал, что привело двух любовников в чащу осеннего леса. Протянул документ обратно. Сказал довольно двусмысленно: «Будьте осторожны, Владислав Дмитриевич. Честь имею». И впрямь отдал честь. Документов у Марии ни он, ни его напарник, слава богу, не попросили. Милиционеры развернули своих коней и не спеша поехали шагом, один за другим, в глубь леса.
Когда их спины и крупы коней скрылись из вида, Владик отступил от Марии на шаг. Она смотрела с нескрываемой иронией.
– Ты испугался разоблачения, мой шпионин?
– Скажу честно – да. Но мне надоело скрываться и таиться. Будь что будет. Я подам на развод. Но главное не это. Я уволюсь со своей секретной работы, хотя, скажу честно, я люблю ее. И подам рапорт с просьбой, чтобы нас поженили. Они должны пойти навстречу. Они должны учесть, что ты из Болгарии, социалистической, братской страны. Почему с латышкой, грузинкой или эстонкой мне встречаться можно, а с болгаркой нет?! Это несправедливо. Я сделаю это – правда, Мими! – он назвал ее «умалительным» именем, которое использовал только в самые близкие, нежные их минуты.
– Лади мой, – она погладила его по щеке. – Мой дорогой. Аз наистина оценявам вашата жертва. – Тут Владик понял, прозрел открытым сердцем настоящего влюбленного: когда Мария говорила о чем-то по-настоящему важном для себя, трудном или неловком, она переходила на родной язык и предоставляла возлюбленному самому догадываться или вычислять, что она имеет в виду. Он разобрал, что она сказала: – Я очень ценю твою жертву. – И продолжила: – Но не е нужно да. Аз не искам това. – Своим чутким слухом любовника он все понял: – Но не нужно. Я не хочу этого. – А девушка продолжала: – Това е твырде много за мен. Нека всичко остане както е. (Это слишком много для меня. Пусть все останется как есть.) – И грустно покивала головой. И поправилась, теперь по-русски: – То есть я хотела сказать «нет», Влади.
Он схватил ее за плечи и начал жадно целовать.
* * *Идея, как космонавт будет управлять тормозной установкой корабля «Восток», явилась Владику в минувшем январе в течение секунды: случилось своего рода озарение, дар свыше. Чтобы оформить замысел – расписать, рассчитать, начертить, – потребовалась неделя. Чтобы отстоять, защитить – сначала перед непосредственным начальником Феофановым, а потом перед старшими товарищами, ведущим конструктором корабля и самим Королевым (вникавшим во все вопросы, связанные с первым полетом), – понадобился месяц. А чтобы воплотить замысел в жизнь, в металл, согласовать со смежниками и конструкторами других систем, вписать в существующий объект, Иноземцев затратил едва ли не полгода. Это притом, что практически все вокруг концепцию ручного управления одобряли и всячески шли ему навстречу.
И вот, наконец, к осени шестидесятого корабль, предназначенный для полета, был готов. Смежники привезли едва ли не последний из недостающих элементов – кресло космонавта. В тот момент Владик оказался в цехе, где доводили изделие. Особых дел у него здесь не было, но он придумал повод, чтобы попасть в цех, – просто хотелось впервые взглянуть на практически готовый объект. Он получился красивым: шарик спускаемого аппарата словно венчал бочку приборного отсека, ожерельем обнимали его баки, куда зальют рабочие тела двигателей ориентации, посверкивали сопла тормозной двигательной установки. Возле изделия на платформах, на разной высоте, работали инженеры, конструкторы и техники в белых халатах и шапочках. Изо всех сил изображая деловитость, с чувством законной гордости Иноземцев обошел корабль кругом. Он ему нравился. Красивую вещь они создали, черт возьми!