Навзничь на постели, весь обмотанный бинтами – голова, руки, ноги, – лежал Флоринский. Владик подошел ближе. Среди бинтов имелись лишь два отверстия: глаза и рот. Глаза были закрыты. Непонятно, по какому в точности признаку – наверное, по общему виду фигуры, всей замотанной в белое, словно мумия, Иноземцев понял: не жилец. Сердце сжалось. Жалость переполнила его, перехватило горло. Вдруг глаза Флоринского открылись. Губы прошелестели:
– Владик?
– Да, это я, Юрий Васильевич.
– Владик, ты… – начал умирающий.
– Я все знаю, Юрий Васильевич, – перебил Иноземцев. – Мне мама сказала. И знаете что? Я очень рад, что моим отцом оказались именно вы. Вы хороший человек. И я счастлив, что мы с вами работаем вместе. И мы еще будем работать и дальше, – соврал он, явно не веря в последнее. И, чтобы не давать Флоринскому напрягаться – ведь видно было, что каждое слово давалось тому с громадным трудом, – Владик продолжил (почему-то ему, хоть он совсем не считал себя болтуном, хотелось сейчас говорить и говорить): – Вы обязательно выздоровеете, все вас ждут на работе, и ЭсПэ тоже. Это он мне пропуск сделал, чтобы вас навестить. И мама вам кланяется, она, как узнала, что с вами случилось, сразу в Москву приехала. А смотрите, как интересно получилось. Я своего сына Юрием назвал, хоть и не знал тогда, что вы мой отец. А теперь получилось, что назвал как будто в вашу честь.
Глаза Флоринского были открыты, и по ним Владик видел, что больной его слышит, но он в то же время с жалостью и ужасом понимал, что его слова – как, наверное, и все остальное земное – уже перестали интересовать и волновать Юрия Васильевича.
Тут дверь в палату приоткрылась и послышался негромкий голос гэбэшника: «Заканчивайте». И тогда Флоринский собрался с силами и прошелестел:
– Спасибо, что пришел.
– Поправляйся, папа, – фальшивым голосом сказал Владик, развернулся и пошел вон из палаты.
Уже сдав халат и бахилы, одевшись в курточку и выйдя в госпитальный двор, на прохладный воздух поздней осени, он не сдержался и заплакал.
* * *Флоринский скончался через три дня.
* * *О том, что происходило на полигоне двадцать четвертого октября, Владику по секрету рассказал через пару недель Радий, бывший в то время на Байконуре, – но, слава богу, находившийся на другой площадке. Однако всех деталей происшедшего Рыжов не знал (как и все советские люди) еще лет тридцать, до тех пор пока в перестройку не начали появляться публикации о катастрофе. Теперь документы наконец оказались рассекречены и стал известен даже поименный список погибших: семьдесят восемь человек. Одни только мужчины. Все молодые и образованные. В подавляющем большинстве русские или украинцы. (К ракетной и ядерной технике представителей национальных меньшинств – немцев, евреев, кавказцев, равно как выходцев из Прибалтики, Средней Азии или Закавказья – допускали лишь в исключительных случаях.)
Девятнадцать из числа сгоревших заживо – солдаты. Двадцать офицеров, от лейтенантов до подполковников. А также один маршал Советского Союза – Иван Митрофанович Неделин. Остальные – инженеры, конструкторы, ученые, техники, проектанты. Средний возраст погибших – двадцать девять лет.
Цвет нации. Как двадцатью годами раньше цвет погибал в войну. А еще раньше – в лагерях. А до того – в Гражданскую. И в революцию.
После катастрофы руководитель комиссии по расследованию Брежнев сказал: «Наказывать никого не будем. Виновные сами себя наказали». С тех пор прозвучало множество ответов на вопрос «кто виноват?» – начиная от сугубо технических и кончая философскими. И самым ходовым стал один: виновата, мол, холодная война. Время, мол, было хоть и мирное, но почти военное. Шло соревнование двух систем. Гонка вооружений между СССР и США. То есть почти война. А война – она все спишет. Как пятнадцатью годами раньше Отечественная тоже списывала миллионы русских жизней.
Однако у Владика в итоге возник собственный ответ на вопрос, почему погиб его отец и другие лучшие русские люди.
И впрямь тогда все они, не жалея себя, делали ракеты. Прежде всего, чтобы с их помощью доставить ядерную или водородную бомбу на территорию Америки. Для того Королев и соратники создали ракету Р-7. (И только потом, лишь благодаря энергии и пассионарности Сергея Павловича, приспособили ее, чтобы запустить сначала первый спутник, потом ракеты на Луну, Белку со Стрелкой и Гагарина.) Но довольно быстро выяснилось, что королевская «семерка», может, и хороша для пропагандистских целей, но для того, чтобы постоянно грозить Соединенным Штатам, не подходит. Летает она на «чистых» компонентах: кислороде и керосине. Но кислород на стартовой позиции испаряется, и через сутки ракету надобно перезаправлять по новой.
Короче, Родине срочно требовалась иная межконтинентальная ракета, чтобы можно было ее поставить на постоянное боевое дежурство. А потом – упрятать в землю, в шахту. И такую ракету взялся делать академик Янгель в своем КБ в Днепропетровске. Питалась она ядовитыми высококипящими компонентами: несимметричным диметилгидразином и азотным тетраоксидом. Под нее на Байконуре в спешном порядке построили новый гигантский стартовый стол и циклопических размеров монтажно-испытательный корпус.
И тогда, двадцать четвертого октября шестидесятого года, очень спешили первый раз пустить ракету. Чтобы доложить Хрущеву. Чтобы у того появился новый козырь, чтобы стращать американцев и грозить им. Поэтому стартовые расчеты те самые погибшие солдаты и офицеры, а также испытатели и конструкторы, делали днем и ночью. А маршал Неделин, главнокомандующий ракетных войск стратегического назначения, показывая пример личного мужества и заинтересованности в успехе дела, сидел на стуле в двадцати метрах от заправленной ядовитым топливом ракеты.
А когда начались неполадки на заправленной ракете, единственным правильным решением было бы слить топливо, вернуть ракету в монтажно-испытательный корпус и спокойно во всем разобраться. А потом снова вывести Р-16 на старт. Однако людей охватил азарт. И чисто русская горячка, густо замешенная на «авось». И очень хотелось, конечно, добиться успеха, и вставить фитиль надменному Королеву, и доложить Никите. И потому – продолжали готовить пуск. Смертельно усталые и в буквальном смысле работая на слух, на глазок. Например, на слух подрывали пиропатроны, открывающие клапана в топливных магистралях. И тогда последовала цепь ошибок. Прошла ложная команда. Запустились двигатели второй ступени. Они разрушили баки первой ступени, ядовитое топливо разлилось по площадке, начался пожар. Многие сгорели заживо в первые секунды. Другие пытались убежать, превратившись в живые факелы.
Среди них оказался и Флоринский. Он, работник «хозяйства Королева», не должен был в тот день находиться на проклятой сорок первой площадке, но он приехал подписать какие-то бумаги. А может, бумаги лишь служили прикрытием, и он просто хотел полюбопытствовать, как идут дела у ближайшего королевского конкурента. Никто теперь ничего не узнает в деталях. Как не узнает никогда, что думали и что чувствовали в свои последние секунды те реальные, погибшие на старте молодые, красивые, умные мужчины.
Они пали жертвой амбиций – причем не своих. Других мужчин – руководителей страны, желавших, по словам Никиты, показать империалистам кузькину мать и похоронить капитализм. Как раньше гибли лучшие люди страны – ради паранойи Сталина. Или властолюбия Ленина. И станут гибнуть потом, по мановению пальца будущих вождей, не желающих, дескать, допустить НАТО вплотную к своим границам, – в Чехословакии, Афганистане или Новороссии.
Однако к пониманию того, что в России за последние сто лет всегда и во всем виноваты прежде всего недалекие, неумные, подлые, властолюбивые руководители, на которых нашей стране в свой последний век категорически не везет, Владислав пришел только через много лет. А тогда, в шестидесятом, он, несмотря ни на что, оставался правоверным комсомольцем и страшно гордился, что трудится ради повышения обороноспособности любимой социалистической Родины.
* * *Флоринского похоронили в закрытом гробу на Немецком кладбище в Москве. Мама на похороны из Энска не приехала. На погребение пришли несколько руководителей ОКБ, но самого Королева не было – говорили, он уехал на полигон. У гроба плакали незнакомые женщины разного возраста. В редкой толпе шептались: вторая и третья жена покойного. Навзрыд рыдала бедная юная Ниночка.
У Владика было тяжело на душе. На поминки он не поехал. Сначала думали организовать тризну в Подлипках, на фабрике-кухне близ ОКБ, но потом из первого отдела поступила указивка: смерть не педалировать – на кладбище приглашать только самых близких, обойтись без долгих речей и других демонстраций. Поэтому Ниночка с другими женщинами устроили поминальный стол на квартире покойного.
У Владика было тяжело на душе. На поминки он не поехал. Сначала думали организовать тризну в Подлипках, на фабрике-кухне близ ОКБ, но потом из первого отдела поступила указивка: смерть не педалировать – на кладбище приглашать только самых близких, обойтись без долгих речей и других демонстраций. Поэтому Ниночка с другими женщинами устроили поминальный стол на квартире покойного.
День был холодный, но ясный, и Иноземцев решил пройтись в одиночестве до платформы Сортировочная. На душе было тяжело и муторно. Он так и не приучился покуда думать о Флоринском как о своем отце. Для него он оставался старшим товарищем, умным и веселым, и его было очень жалко.
Когда он проходил мимо церкви на Солдатке, там, видимо, закончилась служба. Расходились, крестясь, старушки – но были среди прихожан и прилично одетые молодые женщины, а также несколько солидных мужчин в пальто и шляпах. Один, смущаясь под взглядом Владика, юркнул в личный автомобиль. «Наверно, партийный, – подумал мимоходом молодой человек. – Стыдится – знать, начальник… Зайти и мне, что ли? Помолиться за невинно убиенного? Поставить свечку? Но как это делается? Да и неудобно мне, я ведь комсомолец». В храме он бывал раза три, в детстве, таскала бабка Ксения, и ему там не понравилось: темно, мрачно, страшно. К тому же Иноземцев твердо знал в свои двадцать пять лет: никакого бога нет и не было. Ноги сами пронесли его мимо учреждения для отправлений культа. Он оглянулся на колоколенку и вспомнил, как пару лет назад Флоринский витийствовал: излагал молодым инженерам-ракетчикам воззрения дореволюционного философа Федорова. О том, что колокольни церквей есть прообраз космических ракет. И цель человечества якобы воскресить всех живших ранее людей и отправить их ради вечной жизни в бескрайний космос. «Хорошо, когда было бы так, – горько усмехнувшись, подумал Владик. – Да ведь тоже байки, поповские сказки. А на деле Юрия Васильевича Флоринского, моего отца (как странно – отца!), не будет на Земле теперь уже никогда».
Совсем недалеко было до общежития, где проживала Мария, и, возможно, она даже оказалась бы дома – но видеть девушку в таком настроении совсем не хотелось. (Впоследствии Владик не раз пожалеет об этом своем решении.) А сейчас он дошагал до Сортировочной, сел в электричку и через двадцать минут был на Казанском вокзале. Перешел Комсомольскую площадь и уехал с Ярославского к себе в Болшево, в одинокий и холодный съемный щитовой дом.
А на следующее утро его вызвал Феофанов. Без предисловий сказал:
– Завтра едешь на полигон. У тебя теплое белье, одежда есть? Там зимой колотун страшный.
– Чем мне там заниматься? – осмелился спросить инженер, потому что КаПэ пребывал в неплохом расположении духа.
– «Востоком». Постановление ЦК и Совмина о том, что человека надо запустить в уходящем году, никто не отменял. Однако Королев считает, и я его категорически в этом поддерживаю, что человек полетит только после того, как пройдут два полностью успешных беспилотных запуска в точности по программе пилотируемого полета. А у нас пока счет один – два не в нашу пользу. Первый корабль забросили на более высокую орбиту, вместо того чтобы посадить. (Феофанов поморщился – Владик знал, что в этой неудаче начальник винит себя.) Второй взорвался на двадцать третьей секунде, двух собачек угробили. И только третий, с Белкой и Стрелкой, был относительно удачным. А теперь, старичок, два новых корабля готовы. Их везут на стартовую позицию. Займешься там вместе с другими нашими их горизонтальными испытаниями. Если два раза успешно пустим в декабре, – начальник постучал по дереву и поплевал через левое плечо, – то отправим космонавта на орбиту еще до Нового года.
– Надолго меня на техпозицию посылают?
– Не знаю, Владислав. Ты сам в курсе: на полигон попасть непросто, списки лично Главный конструктор утверждает. А выбраться еще сложнее. Королев отпускает только тех, к кому никаких вопросов по их системам нет. А такого добиться непросто. Но со своей стороны обещаю: когда произойдут два полностью успешных беспилотных запуска, поставлю вопрос о твоей побывке в Москве. А пока иди, закругляй все текущие дела, и можешь быть свободен, я тебя отпускаю. Купи себе что-нибудь теплое из одежки, если успеешь, да коньяку припаси – а то опять будете, как в мае, спиртягой успешные пуски обмывать.
По разговору с Константином Петровичем, по его строю и тону Иноземцев понял: командировка предстоит долгая. И, возможно (осознание этого пришло только теперь, после гибели Флоринского), опасная. Поэтому Владик решил на всякий случай проститься с близкими. Написал доброе длинное письмо матери, бабушке и отчиму. Потом заскочил в переводческую службу к Галине.
Галка, как и в прошлую их встречу, вид имела преуспевающий: хорошо одетая, румяная, довольная. И Владика она приветствовала как старого друга – никаких претензий или, напротив, чувства вины. Его даже уколола по такому случаю ревность (впервые за несколько месяцев): видать, хорошо ей живется в объятиях генерала. Они вышли в коридор, покурили на лестнице, поговорили. Согласились, что не надо им обоим торопиться с разводом. Развод, особенно на режимном предприятии, бросал тень на обоих супругов. Мог помешать и в продвижении по службе, и в переводе на более ответственную работу. «Юрочка сейчас дома? – спросил Владик. – Хочу заехать попрощаться». – «Давай, – кивнула супруга. – Я напишу записку Василисе, чтобы она отпустила его с тобой погулять».
* * *В Доме правительства Иноземцев оказался впервые. Квартира генерала на него впечатления не произвела: темная, мрачная, неуютная. Инвентарные номера на мебели, как в гостинице на полигоне, да на самом видном месте. Вдобавок прислуга разворчалась, вроде себе под нос, а громко: «Только что с Юрочкой гуляли. Куда опять идти, холод на улице. Отпускать ребенка неизвестно с кем, а если он его куда завезет? Не вещь ведь, мальчик». И только сын обрадовался визиту отца: хохотал, лепетал что-то, хлопал в ладоши. А прислуга ворчала, вроде себе под нос: «Каждый вечер карточку евойную дитю показывает, папа твой, говорит. А папа и нос не кажет». Как ни странно, Владик впервые при виде сына испытал теплое чувство. Подумал покаянно: «Я должен чаще встречаться с ним. Да и Галка, оказывается, старается, чтобы ребенок меня не забыл. Хотя, казалось бы, зачем ей это? Может, у нее, несмотря на генерала, осталось ко мне чувство? Или она уже нахлебалась жизни со старичком и теперь хочет вернуться? И только ждет, чтоб я позвал? Или, с женской хитростью, хочет оставить меня как запасной аэродром для себя и сына – не ровен час, случится что с генералом, куда ей податься? Но об этом сейчас задумываться нечего, меня ждет полигон».
Владик посадил сыночка в коляску (ту самую, купленную им еще в марте) и повез на набережную. Мальчик заснул. Над Москвой стемнело. Зажглись рубиновые звезды Кремля. По Большому Каменному мосту неслись синие троллейбусы и автомобили: «Победы», «Волги», «ЗИСы» – все советские, трофейных уже осталось совсем мало. «А скоро мы еще человека в космос запустим, первыми!» – вдруг горделиво подумал Иноземцев. Настроение у него впервые после похорон отца наконец-то выправилось.
Вскоре приехала с работы Галя. Прибежала, слегка испуганная, за ними на набережную. Они еще немного погуляли вместе, втроем, со спящим младенцем – как образцовая пара. «Ты не бойся, – сказала законная супруга, – Иван Петрович раньше десяти со службы никогда не приезжает». Потом Владик помог им с коляской подняться на этаж и, не заходя в квартиру, бросился пешком по мосту к метро.
Получалось, что тот из прощальных визитов, который был – чего греха таить – самым желанным, отодвигался на поздний вечер. Впрочем, здесь был свой расчет: возможно, Мария оставит его ночевать. Хотя, разумеется, это проблематично – без предварительной договоренности с двумя соседками. Иноземцев даже загадал: получится переспать с девушкой – значит, командировка окажется успешной. Но в Лефортове его ждал афронт: болгарки в комнате не оказалось. Обе соседки присутствовали, и Иноземцев долго распивал с ними чаи – пока обе не зазевали. И только в половине двенадцатого явилась Мария. Была она воодушевленной и радостной. Владика даже снова, второй раз за день, причем по отношению к разным женщинам, уязвила ревность. Впрочем, Стоичкова ничего не скрывала: «Меня пригласила Лера, жена твоего Вилена, представете? Мы с ней заедно ходили на парад на модели в ваш ГУМ».
Девушки-соседки укладывались, и Мария с Владиком отправились в рабочую комнату. Но и там засели полуночники: считали контрольные и лабораторки, чертили листы – приближалась сессия. На влюбленных зашикали. На кухне тоже сновал, косился народ – кто чайник грел, кто картошку жарил. Пошли тогда на широкий подоконник на лестницу – традиционное общежитское место для неприкаянных влюбленных. Посидели, покурили. Мечта Иноземцева остаться до утра рассыпалась в прах. А завтра в это время его самолет возьмет курс на Тюратам.