— Все, — сказала Кейт, в последний раз насухо вытерев глаза и нос. Она убрала платок и улыбнулась старику. — Вот и перестала.
Старый Том опустил руку в карман, но затем, кинув осторожный взгляд на потолок, казалось, передумал: было слышно, что шаги наверху направляются к лестнице.
— Все в порядке, — сказала Кейт, тоже прислушиваясь, и он вновь нашарил в кармане и вытащил мятую жестяную коробочку, вроде тех, в которых курильщики трубок держат табак, и принялся неловко открывать крышку узловатыми пальцами. Наконец она открылась. Тяжело дыша, старый Том перевернул коробочку и что–то оттуда вытряхнул.
— Вот… — сказал он, и Кейт увидела на его мозолистой ладони крошечную книжечку.
— О! — не веря своим глазам, воскликнула она.
— Бери, бери, — сказал старый Том, — она не кусается. — И в то время как Кейт робко протягивала к нему руку, добавил с улыбкой: — Это дневник Арриэтты.
Но Кейт и так знала это; она знала это еще до того, как увидела потускневшие золотые буквы: «Записная книжка–календарь с пословицами и поговорками». Книжечка была выцветшая от солнца, с потеками и пятнами от дождя, и такая ветхая, что, когда Кейт раскрыла ее, все страницы целиком выскользнули из переплета. Чернила, или карандаш, а может быть, сок каких–то растений — чем там пользовалась Арриэтта, когда писала, — потеряли свой цвет и стали где коричневыми, где желтыми, а где блекло–лимонными. Книжка раскрылась на 31 августа и Кейт прочитала вверху страницы изречение: «Небесный свод — наш лучший кров», — а под ним неумелой рукой Арриэтты были нацарапаны три записи: «В кладовой пауки». «Миссис Д. уронила кастрюлю. С потолка течет суп». «Разговаривала со Спиллером».
«Кто такой Спиллер? — спросила себя Кейт. — Тридцать первое августа… К этому времени они уже покинули большой дом. Значит, Спиллер появился в новой жизни Арриэтты тогда, когда они очутились под открытым небом». Кейт наугад перевернула назад несколько страниц.
«Мама сердится».
«Нанизывала зеленые бусы».
«Лазала на живую изгородь. Яйца тухлые».
«Лазала на живую изгородь»? Видно, Арриэтта занялась охотой за птичьими гнездами… а яйца оказались плохими, ведь был уже (Кейт посмотрела на число)… да, тот же август, и девиз этого дня был: «За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь».
— Откуда она у вас? — спросила Кейт изумленно.
— Нашел, — ответил старый Том.
— Где? — вскричала Кейт.
— Здесь, — ответил Том, и Кейт увидела, что его взгляд устремился к очагу.
— В этом доме?! — воскликнула Кейт недоверчиво, и в то же время как она глядела на его непроницаемое морщинистое лицо, ей внезапно припомнились недобрые слова мистера Зловрединга: «Самый большой лжец в округе». Но ведь вот на ее ладони лежит настоящий дневник Арриэтты. Кейт уставилась на него, пытаясь разобраться в собственных мыслях.
— Хочешь, я тебе еще что–то покажу? — спросил вдруг старый Том. Кейт стало даже жаль его, казалось, он догадался о ее тайных сомнениях. — Иди–ка сюда, — и, поднявшись со стула, Кейт медленно, словно во сне, направилась следом за ним к очагу.
Старик наклонился и, тяжело дыша от напряжения, принялся отодвигать от стены тяжелый дровяной ларь. Только он оттащил его в сторону, как на пол с тихим стуком упала дощечка, и Том испуганно взглянул на потолок. Наклонившись вперед, Кейт увидела, что дощечка прикрывала довольно большое отверстие с остроугольным верхом, выдолбленное в плинтусе.
— Видишь? — сказал, немного запыхавшись, старый Том, прислушавшись сперва, все ли в порядке. — Этот ход идет до самой судомойни; здесь к их услугам был огонь, там — вода. Они жили здесь много лет.
Кейт опустилась на колени и заглянула в дыру.
— Здесь? В вашем доме? — Голос ее звучал не доверчиво, чуть ли не испуганно. — Вы говорите про… Пода? и Хомили?.. И маленькую Арриэтту?
— Да, и они тоже. К концу, так сказать.
— Но разве они не жили под открытым небом? Арриэтта так об этом мечтала…
— Ну под открытым небом они пожили предостаточно, — сказал старый Том с коротким смешком. — Если только это можно было назвать жизнью. Или, если на то пошло, это можно было назвать открытым небом. Но ты только посмотри, — тихо продолжал он, и в голосе его зазвучала неприкрытая гордость, — тут, вверх по стене, между дранкой и штукатуркой, у них были лестницы! Настоящий многоквартирный дом в шесть этажей, и на каждом этаже вода. Видишь, вот это? — спросил он, положив ладонь на ржавую трубу. — Она спускается от бака на крышке и идет в судомойню. Они сделали в трубе шесть кранов, по крану на этаж — и никогда ни одной протечки!
Старый Том замолчал, погрузившись в воспоминания, затем поднял дощечку, закрыл дыру и подвинул на место ларь.
— Они жили тут много–много лет, — сказал он с нежностью в голосе и вздохнул. Затем выпрямился и отряхнул с рук пыль.
— Они? Но кто именно? — торопливо прошептала Кейт (Шаги наверху были уже на лестничной площадке). — Вы говорите про других добываек, не про моих, да? Вы же сказали, что мои нашли барсучью нору, верно?
— Нору–то они нашли, не волнуйся, — сказал старый Том и, коротко рассмеявшись, направился, чуть прихрамывал, к своему табурету.
— Но откуда вы это знаете? Кто вам рассказал? — спросила Кейт, идя за ним следом. Ее слова обгоняли одно другое, так она волновалась.
Старый Том сел, выбрал прут и неторопливо можно было с ума сойти от нетерпения — проверил пальцем острие ножа.
— Она, — сказал он наконец и разрезал прут на три части.
— Вы разговаривали с Арриэттой?!
Он предостерегающе поднял брови и дернул головой, чтобы она не кричала: Кейт услышала тяжелые шаги на деревянных ступенях лестницы.
— Не говори ничего этой, — шепнул старый Том. — Не то станет языком болтать.
Кейт продолжала смотреть на него во все глаза: если бы он ударил ее по голове поленом из дровяного ларя, она не была бы так ошеломлена.
— И она все–все вам рассказала? — задыхаясь от волнения, прошептала Кейт.
— Ш–ш, — шепнул старик, глядя на дверь.
Миссис Мей и мистер Зловрединг уже сошли с лестницы и, судя по звуку их голосов, снова завернули в судомойню, чтобы кинуть последний взгляд.
— По крайней мере, две раковины, — деловито проговорила миссис Мей.
— Ну не все, так почти все, — еле слышно сказал старый Том. — Она прокрадывалась сюда ко мне чуть ли не каждый вечер, редко когда пропускала.
Он улыбался, глядя в очаг, и Кейт внезапно увидела картину: освещенная огнем очага комната, мальчик — один во всем доме — с ножом и прутом в руках и еле видимая в тени крошечная фигурка, сидящая, возможно, на спичечном коробке. Тонкий монотонный голос: «Постепенно, — думала Кейт, — мальчик почти переставал его слышать, голос сливался с живой тишиной комнаты, с пением чайника на огне, с тиканьем часов. Вечер за вечером, неделя за неделей, месяц за месяцем, быть может, год за годом… Да, так оно и есть, — подумала Кейт (все еще изумленно глядя на старого Тома, хотя в этот момент в комнату вошли миссис Мей и мистер Зловрединг, громко толкуя об умывальниках), — должно быть, Арриэтта действительно рассказала Тому все–превсе…»
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
«И теперь нужно одно, — думала Кейт, лежа в тот вечер в постели и слушая бульканье то холодной, то горячей воды в трубах, — нужно, чтобы старый Том рассказал ей, Кейт, все в таких же мельчайших подробностях, в каких, без сомнения, Арриэтта рассказала ему самому».
Кейт чувствовала, что он согласится на это, несмотря на свой страх перед тем, что записано на бумаге, раз уж так далеко зашел. «От меня–то никто ничего не узнает, — твердо решила Кейт, — во всяком случае, при его жизни» (Хотя почему его это так волнует, ведь все равно его считают «самым большим лжецом в округе»). Особенно большие надежды Кейт возлагала на дневник Арриэтты. Старый Том не забрал его обратно; маленькая книжечка лежала сейчас у нее под подушкой, и уж в ней–то, во всяком случае, было полно того, что «записано на бумаге». Правда, Кейт далеко не все могла тут понять. Записи были слишком краткие, похожие на заголовки, видно, Арриэтта делала их только для того, чтобы они вызвали в ее уме то или иное событие. Некоторые звучали особенно таинственно и непонятно… Да, внезапно решила Кейт, — так вот и надо сделать: она уговорит старого Тома объяснить ей эти записи… «Что Арриэтта имела в виду, — спросит она его, — когда, например, писала: «Черные люди. Мама спасена»?»
И ее желание сбылось. Пока миссис Мей говорила о делах со стряпчим или спорила с плотниками и водопроводчиками, Кейт уходила одна через луга в маленький домик к старому Тому.
Случались дни (как через много лет объясняла Кейт своим детям), когда старый Том не проявлял ни к чему интереса, и из него трудно было вытащить хоть словечко, но бывало и так, что какая–нибудь запись в дневнике необыкновенно его вдохновляла и из глубины его памяти, словно чудом, всплывали такие воспоминания (не вернее ли будет сказать: он так высоко взлетал на крыльях фантазии?), что Кейт порой спрашивала себя, уж не был ли он сам когда–нибудь добывайкой… Кейт подумала, что это самое миссис Мей говорила о своем брате, том самом брате, который хотя и был младше старика Тома Доброу на три года, был ему (Тому) знаком (сам старик частенько об этом говорил). Они вполне могли быть друзьями. Даже — кто знает! — закадычными друзьями. Одно бесспорно — они были два сапога пара. Один, как известно, любил рассказывать небылицы, чтобы подразнить сестер, другого попросту называли «самым большим лжецом в округе». Но так или иначе, много лет спустя, когда Кейт стала совсем взрослой, она решила рассказать всем на свете, что, по словам Тома, случилось с Подом, Хомили и маленькой Арриэттой после того ужасного дня, когда их выкурили из их «дома» под кузней, и они были вынуждены искать убежища под открытым небом.
Случались дни (как через много лет объясняла Кейт своим детям), когда старый Том не проявлял ни к чему интереса, и из него трудно было вытащить хоть словечко, но бывало и так, что какая–нибудь запись в дневнике необыкновенно его вдохновляла и из глубины его памяти, словно чудом, всплывали такие воспоминания (не вернее ли будет сказать: он так высоко взлетал на крыльях фантазии?), что Кейт порой спрашивала себя, уж не был ли он сам когда–нибудь добывайкой… Кейт подумала, что это самое миссис Мей говорила о своем брате, том самом брате, который хотя и был младше старика Тома Доброу на три года, был ему (Тому) знаком (сам старик частенько об этом говорил). Они вполне могли быть друзьями. Даже — кто знает! — закадычными друзьями. Одно бесспорно — они были два сапога пара. Один, как известно, любил рассказывать небылицы, чтобы подразнить сестер, другого попросту называли «самым большим лжецом в округе». Но так или иначе, много лет спустя, когда Кейт стала совсем взрослой, она решила рассказать всем на свете, что, по словам Тома, случилось с Подом, Хомили и маленькой Арриэттой после того ужасного дня, когда их выкурили из их «дома» под кузней, и они были вынуждены искать убежища под открытым небом.
Вот ее рассказ — «записанный на бумаге». Просеять факты, отделить правду от вымысла мы можем сами.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Сперва, по–видимому, они просто бежали, но не куда глаза глядят, а как раз туда, куда надо, — вверх по склону холма, где росла азалия и где (как давно это было!) Арриэтта впервые встретила мальчика, а затем по вершине, поросшей высокой густой травой.
Как они пробрались там, частенько говорила потом Хомили, она не может и ума приложить — сплошной частокол из стеблей. И насекомые… Хомили и в голову не приходило, что на свете так много разных насекомых. Одни неподвижно висели, прицепившись к чему–нибудь, другие проворно бегали туда и сюда, третьи (эти были хуже всех) глядели неподвижным взглядом и не трогались с места, а затем, все еще не спуская с вас глаз, медленно пятились назад. Казалось, говорила Хомили, что сперва они хотели вас укусить, а потом передумали, но не из доброты, а из осторожности. «Злющие, — говорила она, — вот они какие были. Да, злющие–презлющие!»
Пока Под, Хомили и Арриэтта пробирались между стеблей, они чуть не задохнулись от цветочной пыльцы, которая облаком сыпалась на них сверху. То и дело на их пути вставали обманчиво сочные, колышущиеся листья с острыми краями, которые резали им руки. Они скользили по коже нежно, как смычок по струнам скрипки, но оставляли кровавый след. Не раз им встречались высохшие узловатые стебли, о которые они спотыкались и падали головой вперед, и частенько не на землю, а на похожее на подушку растение с серебристыми, тонкими, как волос, шипами, уколы которых причиняли жгучую боль. Высокая трава…
Высокая трава… до конца жизни она преследовала Хомили в самых страшных снах.
Чтобы попасть в сад, им надо было пробраться сквозь живую изгородь из бирючины. Мертвые листья под темными ветвями… мертвые листья и гниющие сморщенные ягоды, среди которых, утопая чуть не по пояс, они прокладывали путь, а кругом, под живыми листьями, шуршавшими над головой, влажная духота. И здесь тоже были насекомые: они переворачивались на спину или внезапно подпрыгивали, или коварно уползали прочь.
Дальше, по саду, идти было легче. Здесь все лето гуляли куры, и в результате, как обычно, осталась голая, вытоптанная земля цвета лавы без единой травинки. Ничто не заслоняло дорогу. Но если добывайкам было хорошо видно, то и их самих было видно не хуже. Фруктовые деревья стояли далеко друг от друга, за ними было трудно укрыться, любой, кто выглянул бы из окна, вполне мог удивленно воскликнуть: «Что это там такое движется в саду, как вы думаете? Там, у второго дерева справа… будто листья под ветром. Но сейчас нет никакого ветра. Скорее это напоминает бумажку, которую тащат на нитке… И на птиц не похоже, те скачут в разные стороны…» Вот какие мысли проносились в уме Пода, когда он уговаривал Хомили идти дальше.
— Не могу я, — со слезами говорила она. — Мне надо присесть. Хоть на минуточку. Ну пожалуйста, Под!
Но он был непреклонен.
— Посидишь, — говорил он, подхватывая ее под локоть и подталкивая вперед, — когда доберемся до леса. Арриэтта, возьми маму под руку с той стороны и не давай ей останавливаться.
Когда добывайки, наконец, очутились в лесу, они бросились на землю у самой тропинки — они слишком устали, чтобы искать более укромный уголок.
— Ах, батюшки!.. Ах, батюшки! — повторяла Хомили (но говорила она это рассеянно, по привычке), и по ее выпачканному землей лицу и блестящим темным глазам Под и Арриэтта видели, что она вовсю «шевелит мозгами». И она держала себя в руках, это они тоже видели, другими словами — Хомили вовсю старалась.
— Ни к чему так бежать, — сказала она наконец немного отдышавшись. — Нас никто не заметил; они, верно, думают, что мы все еще там, под полом, словно в ловушке.
— Я не так в этом уверена, — сказала Арриэтта. — Когда мы поднимались на холм, в кухонном окне мелькнуло чье–то лицо. Похоже, что это был мальчишка. А в руках он держал что–то, вроде кота.
— Если бы нас кто–то заметил, — возразила Хомили, — они бы уже давно кинулись в погоню, вот что я тебе скажу.
— Верно, — согласился Под.
— Ну, в какую сторону мы теперь пойдем? — спросила Хомили, оглядываясь и не видя ничего, кроме деревьев. На щеке у нее была большая царапина, волосы растрепались и висели неровными прядями.
— Пожалуй, сперва разберем поклажу, — сказал Под. — Давайте посмотрим, что мы захватили с собой. Что у тебя в мешке, Арриэтта?
Арриэтта развязала мешок, который спешно собрала два дня назад на случай крайней необходимости — как раз такой случай, как сейчас, — принялась выкладывать вещи на дорожку. Чего там только не было! Три металлических крышечки от пузырьков с пилюлями, все три разного размера, так что они аккуратно вкладывались одна в другую; довольно большой огарок свечи и семь восковых спичек; смена нижнего белья и шерстяная фуфайка, связанная Хомили на тупых штопальных иголках из распущенного на нитки много раз стиранного носка, и наконец — главное сокровище Арриэтты — карандашик, снятый с бальной программки и «Записная книжка–календарь с пословицами и поговорками», в которой она вела дневник.
— Ну зачем тебе понадобилось тащить ее с собой? — проворчал Под, кидая мельком взгляд на этот увесистый фолиант, в то время как он вытаскивал свои пожитки.
Затем же, — подумала про себя Арриэтта, глядя на вещи, которые вынимал отец — зачем ты сам взял сапожную иглу, молоток (сделанный из язычка электрического звонка) и моток шпагата. У каждого свое увлечение, каждому нужны орудия своего ремесла. (А ее увлечение, Арриэтта знала, была литература).
Помимо сапожных принадлежностей Под взял из дому половинку ножниц, осколок лезвия от безопасной бритвы, обломок детского лобзика, бутылочку из–под аспирина с завинчивающейся крышкой, полную воды, небольшую скрутку тонкой проволоки и две стальные шляпные булавки, одну из которых, ту, что покороче, он дал сейчас Хомили.
— Поможет тебе забираться наверх, — сказал Под, — возможно, часть пути нам придется идти в гору.
Хомили взяла с собой вязальные спицы, остаток нераспущенного носка, три куска сахару, палец от лайковой перчатки, набитый смесью соли с перцем и завязанный крепко–накрепко ниткой, несколько кусочков сухого печенья, маленькую жестяную коробочку, в которой когда–то держали граммофонные иглы и где теперь были чай, брусочек мыла и зеркальце.
Под хмуро осмотрел всю эту разнокалиберную груду.
— Вполне вероятно, что мы взяли не то, что надо, — сказал он, — но теперь ничего не попишешь. Кладите все обратно, — продолжал он, подавая им пример, — нам пора двигаться. Это ты хорошо придумала, Арриэтта, засунуть крышку в крышку. Пожалуй, будь их побольше хоть на одну, на две, было бы и того лучше.
— Но ведь нам надо только добраться до барсучьей норы, — принялась оправдываться Арриэтта. — Я хочу сказать, ведь у тети Люпи все, на верно, есть, ну, всякая там кухонная утварь и посуда.
— Лишняя кастрюля еще никому никогда не помешала, — сказала Хомили, запихивая обратно остаток носка и завязывая мешок куском синего шелка для вышивания, — в особенности, если живешь в барсучьей норе. А кто сказал, что твоя тетя Люпи вообще там? — продолжала Хомили. — Я думаю, она потерялась… заблудилась или еще что… в этих полях.
— Вполне возможно, что она уже нашлась, — сказал Под. — Ведь прошло около года, не так ли, с тех пор, как она ушла из дома?
— И так или иначе, — добавила Арриэтта, — кастрюли она с собой вряд ли взяла.
— Никогда не могла понять, — сказала Хомили, вставая с земли и проверяя, не слишком ли тяжел мешок, — и никогда не пойму, — можете меня не убеждать, — что ваш дядя Хендрири нашел в этой гордячке и воображале — Люпи.