Лев Алексеевич при имени Рощина вспылил.
— Что ты мне все этого дурака в нос тычешь? Персона какая, подумаешь! На всех страху нагнал. И маменька тоже ежится, когда про него вспомнит. Скрываете вы от меня что-то? Говори все без утайки, я должен все знать, — запальчиво произнес он, ударив кулаком о стол, возле которого сидел.
— Нам с маменькой кажется, что, если бы Людмила не любила Рощина, она не чувствовала бы такого отвращения к светлейшему, и никто меня не разуверит, что, если бы этой любви не поддерживали, она давно угасла бы.
— Кого же ты в этом подозреваешь?
— Бабиньку, разумеется, кого же больше? Рощин у нее бывает, она прямо заявила нашему отцу, что не откажет ему от дома, помнишь?
— И ты думаешь, что они там видятся?
— Разузнаю. У меня, если я захочу, и камень заговорит!
— А мой совет — этого вопроса лучше теперь не ворошить. Чем спокойнее будет Людмила, тем лучше. Да и старуху против нас восстанавливать небезопасно, она нам крепко может насолить. К ней милостив цесаревич с супругой. Подумай только, что за неприятная выйдет история, если она вздумает просить защиты против светлейшего у цесаревича. А от нее станется и это, она для Людмилы на все пойдет.
Лев Алексеевич не мог не согласиться, что сестра права, и, еще раз заручившись ее обещанием сообщить о невозможности обойтись без его содействия в затеявшемся против Людмилы заговоре, покинул дом Пановых в совершенно другом настроении, чем был тогда, когда вошел в него.
VII
Прошло дней пять с приезда Льва Алексеевича, и, по-видимому, все шло в доме по-прежнему, но это было только видимостью; нравственное состояние семьи было неузнаваемо. Все, начиная с хозяина дома и кончая последней судомойкой, находились под жутким гнетом ожидания таинственного события, которое должно было произвести переворот в жизни семьи не то к лучшему, не то к худшему. Что это за событие — об этом никто не осмеливался рассуждать, но все ожидали его с нетерпением, а на Людмилу Алексеевну смотрели с благоговейною жалостью, как на намеченную жертву честолюбия родителей и брата.
После разъезда гостей в памятный день ее ангела Лев Алексеевич заперся с матерью в спальне и разговаривал с нею очень долго. Горничная Екатерина, дремавшая в гардеробной в ожидании звонка, рассказывала на другой день в девичьей, что уже солнышко вставало, когда ее позвали укладывать барыню в постель. С отцом Лев Алексеевич отложил до поры до времени всякие объяснения относительно затеянной опасной интриги и просил мать уговорить мужа ни во что не вмешиваться. И, должно быть, сенатор нашел удобным последовать советам супруги: все замечали, что он избегал оставаться наедине с сыном и большую часть времени проводил в кабинете один, за бумагами.
Обеспечив себе свободу действий со стороны родителей, Лев Алексеевич занялся Людмилой особенно старательно и стал следить за каждым ее шагом так ревниво, что у нее не оставалось ни одной свободной минуты на размышление и на то, чтобы сообразить, что с ней делают и на что ее готовят. Эти пять дней она прожила в умопомрачительном чаду, всецело под нравственным гнетом брата, который не давал ей свободно вздохнуть даже ночью: чувствуя его присутствие за стеной, она ни на чем не могла остановиться мыслями и не смела даже выплакать душившую ее тоску из опасения быть на другой день выбраненной за красные от слез глаза; от нее требовали, чтобы она с утра была хороша и свежа, как роза. С утра импровизировал Лев Алексеевич поездки и прогулки с сестрой по магазинам, где накупал ей красивых вещей и нарядов, чем возбуждал любопытство встречавшихся с ними светских дам и франтов, которые разносили по всему городу рассказы про его внимание и нежность к красавице-сестре. Но этим не ограничивались его заботы о ней; дня не проходило, чтобы во время катания с ней по улицам, или остановок у лучших магазинов, или прогулок по Летнему саду и по Английской набережной им не встретился, как бы невзначай, светлейший князь Потемкин и не остановился, чтобы милостиво поговорить о городских новостях с Львом Алексеевичем и сказать несколько любезных фраз его сестре.
Эти минуты были для Людмилы ужасны. Под страстным, пожирающим взглядом своего обожателя и строгим, неумолимым взором брата, перед которым она с детства привыкла трепетать, бедная девушка чувствовала себя совсем уничтоженной. Великолепный князь Тавриды с его колоссальной фигурой, сверкавшей золотым шитьем и драгоценными камнями, производил на нее впечатление страшилища резкими чертами лица и кривым глазом; она вздрагивала от ужаса при воспоминании о нем, а в его присутствии испытывала ощущение пичужки, загипнотизированной гигантским змеем. Она холодела, когда князь смотрел на нее, теряла сознание, и ответы, срывавшиеся с ее губ, казались ей произнесенными чьим-то чужим голосом, а не ею. И долго-долго стоял у нее гул в ушах от напыщенных двусмысленных комплиментов, которые светлейший щедро рассыпал перед ней.
В эти пять дней ей один только раз удалось вырваться к бабушке на антресоли, но не успела она обнять ее, как прибежала Марьюшка с известием, что молодой барин прислал за барышней. Так и не удалось Людмиле рассказать бабиньке про встречу с Рощиным на Адмиралтейском бульваре, когда она шла с братом и с князем. Тогда она так смутилась, что даже не ответила на почтительный поклон возлюбленного, и не успела она опомниться, как его и след простыл. Но это был не призрак — узнала его не она одна, а также и ее спутники.
— Это — Рощин, наш новый дворянин при испанском посольстве. Сейчас я видел его во дворце; он приезжал откланяться государыне, — сказал светлейший и, пытливо глянув на Людмилу, улыбнулся.
Ответа брата Людмила не расслышала: она была близка к обмороку. Хорошо, что, отпуская ее на прогулку с братом, мать догадалась нарумянить ее, чтобы скрыть следы бессонной ночи; Потемкин испугался бы бледности, внезапно разлившейся по ее лицу.
О том, что Рощин должен покинуть город, где они могли видеться и взглядом или улыбкой уверять друг друга в любви, Людмиле было известно. Но потому ли, что напоминание о скорой разлуке с милым она услышала почти в его присутствии, когда экипаж, уносивший его от нее, не совсем еще скрылся у нее из глаз, или потому, что напомнил ей об этой разлуке человек, которого она столько ненавидела и страшилась, сколько любила и доверяла Рощину, — так или иначе, но, если бы брат, крепко прижимавший к себе ее руку, не поддержал ее, она не устояла бы на ногах. К счастью, светлейший был в то утро чем-то озабочен, куда-то торопился и не заметил или притворился, что не замечает, ее растерянности.
— Опять дурой себя сегодня вела с князем! — с досадой сказал Лев Алексеевич, оставшись наедине с сестрой. — Почему ты не ответила на его вопрос?
— На какой вопрос? — спросила она, устремляя на него полный невинного недоумения взгляд. — Разве он меня о чем-нибудь спрашивал?
— Он у тебя спрашивал: не желала ли бы ты провести зиму в таком крае, где ни снега, ни холода никогда не бывает и где круглый год зреют апельсины и цветут розы? А ты хоть бы слово ему в ответ молвила! Смотришь на него, выпуча глаза, точно не понимаешь. Срам! Такое же воспитание получила, что и сестры. В хорошем обществе вращаешься, при дворе принята, а слово кстати сказать не умеешь, — злобно брюзжал он, уходя с бульвара и увлекая за собой смущенную девушку. — Что же ты молчишь? Оглохла, что ли?
— Я не знаю, что вы желаете знать от меня, братец, — чуть слышно проговорила она.
— Я хочу знать, желаешь ли ты сделаться самой богатой и знатной персоной в России после императрицы?
— Нет, братец, — чистосердечно ответила Людмила.
— Дура! — процедил сквозь зубы ее брат.
Ни слова больше не было произнесено между ними. Молча довел Лев Алексеевич сестру до дома и, повторив матери, чтобы та ни на минуту не отпускала ее от себя и следила за каждым ее движением, переоделся из утреннего костюма в визитный, после чего поехал по делам. Как всегда, он и в этот день не преминул заехать к сестре Елизавете, которая ждала его с новостями.
Светлейший каждый день бывал у Пановых и удостаивал супругу своего дальнего родственника большим доверием.
— Он уверяет, что после блаженства видеть нашу Людмилу самое большое для него счастье — говорить про нее, — сообщила Елизавета Алексеевна брату.
— Очень может быть, но мне кажется, что пора этой любовной канители положить конец, — угрюмо ответил Дымов.
— Да светлейший только этого и жаждет, и, если бы я не умеряла его пыла, он давно бы…
— Приехал к нашим родителям с формальным предложением? — злобно усмехнулся молодой человек.
— Я этого не говорю, но…
— Но когда Людмила будет обесчещена им, он на ней женится, вот что ты хочешь сказать? — продолжал безжалостно иронизировать брат. — Ты до сих пор веришь этому?
— Я этого не говорю, но…
— Но когда Людмила будет обесчещена им, он на ней женится, вот что ты хочешь сказать? — продолжал безжалостно иронизировать брат. — Ты до сих пор веришь этому?
— Да и ты не дальше как на прошлой неделе… Но что с тобой сегодня? Случилось что-нибудь?
— Ничего нового не случилось, Людмила всегда была глупа, но я не воображал, что ей даже невозможно будет объяснить ее пользу.
— Ты ей сказал?
— Ничего я ей не сказал. Да с нею ни о чем и говорить нельзя: юродивая она какая-то, право! — с раздражением возразил Дымов на восклицание сестры. — Если надо чему-нибудь удивляться, так тому разве, что она до сих пор не надоела светлейшему. — Представь себе… — и он рассказал, как глупо и бестактно относится Людмила к ухаживанию князя. — Сегодня, например…
Но сестра не дала ему договорить.
— Сегодня вы Рощина встретили?
— Уж и это тебе известно! Откуда?
— От князя. Он уж был у меня и обещал вечером опять заехать. Ко всем он ревнует Людмилу, так влюблен! Уверяет, что и Голицын, и Стромилов, и Вяземский по ней вздыхают.
— С ума сошли! Стоило только князю обратить на нее внимание, чтобы весь город заговорил о ее прелестях, а раньше никто не замечал ее.
— Кроме Рощина, — подхватила Панова.
— Не напоминай мне про этого дурака! — гневно крикнул Дымов. — Когда он уезжает? Ты не знаешь?
— Узнаем сегодня вечером, а самое позднее — завтра утром. Князь тоже с нетерпением ждет его отъезда. Влюбленные прозорливы, — добавила Панова с усмешкой.
— А еще лучше было бы, если бы светлейший был столь же решителен, сколь прозорлив, и понял наконец, что я не могу всю жизнь водить к нему на свидания сестру. Мне эта подлая роль не к лицу, продолжал Дымов торопливо, точно спеша выложить одним разом все, что у него на душе. — Князь, кажется, забывает, что я — такой же дворянин, как и он, и должен заботиться о своей чести, а в городе начинают уже болтать… — Он на мгновение смолк, а затем, взглянув на сестру, прибавил: — Не лучше ли с Плавутиным сойтись? Партия изрядная: с одних имений больше двадцати тысяч в год получает. Хозяйственный малый, себе на уме и единственный наследник богача-дяди; таких женихов из-за пустых мечтаний упускать глупо.
— Подожди! Плавутин от нас не уйдет.
— Да долго ли еще ждать-то?
— Еще недельку, — ответила Панова, — а может быть, и меньше. И вот что еще: не выходи ты завтра утром никуда с Людмилой…
— Но я сказал князю, что, если погода не испортится, мы придем в Летний сад.
— Все равно. Никуда не води ее ни завтра, ни послезавтра; подожди моего приезда, я у вас на днях буду!
VIII
Прошло два дня без всяких вестей от Елизаветы Алексеевны, но на третий она сама явилась в дом родителей и стала просить отпустить к ней на весь день Людмилу. При этом у нее был такой возбужденный вид, и она с таким нетерпением оглядывалась на дверь, прислушивалась к шагам проходивших мимо людей, что у ее матери возникли подозрения.
— Ты ждешь гостей? — спросила Дарья Сергеевна.
— Никого я не жду, почему вы так думаете?
— Я это спрашиваю, чтобы знать, как приказать Людмиле одеться, — поспешила ответить мать.
— Не нужно никаких туалетов, пусть едет в чем есть. Мы с ней отобедаем одни, Андрей Романович кушает сегодня у светлейшего.
Вошел Лев Алексеевич, которому, по приказанию сестры, доложили о ее приезде.
— Вот приехала просить маменьку отпустить к нам Людмилу на весь день, — сказала она, поцеловавшись с братом.
Она старалась при этом сохранять равнодушный и спокойный тон, но ей это плохо удавалось, и при первом взгляде на нее Дымов решил, что произошло много нового, с тех пор как они не виделись.
— Почему же Людмиле и не провести у вас день? — весело и беззаботно, совершенно ей в тон, заметил он. — Ведь вам она, маменька, не нужна?
— Не знаю, право! Не рассердился бы папенька — он не любит, чтобы мы обедали в гостях, — нерешительно ответила Дарья Сергеевна.
— Но нас с вами и не приглашают, маменька.
Улыбка, не покидавшая губ Льва Алексеевича при этих словах, представляла интересный контраст с пытливым выражением его глаз, пристально устремленных на сестру.
— Нет, братец, вы нас на сегодняшний день извините, — возразила Панова, отвечая едва заметным подмигиванием на его немой вопрос. — Андрей Романович дома не кушает, и мы с Людмилой займемся нарядами. Ей у нас к придворному балу шьют платье, надо примерить, отделку выбрать, дело это для мужчин неинтересное.
— Андрей Романович обедает сегодня у князя, — сказала Дарья Сергеевна, все еще не теряя надежды узнать хоть что-нибудь из тайны, которую она чуяла между братом и сестрой.
Но расчет ее не удался — к ее заявлению оба они отнеслись вполне равнодушно.
— Князь скоро уезжает из Петербурга? — спросил Лев Алексеевич у сестры.
— Это еще неизвестно. А вот Рощин уже уехал.
— Когда? — с живостью осведомился брат.
— Вчера вечером, — ответила Панова. — Знаю это от самой Светловой. Она ездила провожать брата до первой станции и вернулась домой ночью. Я сегодня ее у обедни видела; она в большом расстройстве, без слез говорить про него не может. По-моему, это глупо: молодой человек может сделать себе карьеру этой командировкой — он будет в переписке с самой императрицей; чего же тут сокрушаться, не понимаю! Разумеется, они долго не увидятся: из Гишпании на побывку к родственникам не приедешь так скоро, как из Москвы.
— Да и вообще, раньше как лет через пять ему нечего и думать об отпуске, — прибавил Лев Алексеевич, как-то странно повысив голос.
— Однако что ж это Людмила не идет? — заметила гостья, заинтересованная взглядом, брошенным братом на дверь, за которой и ей тоже послышался за минуту перед тем шорох.
— Я сейчас велю позвать ее, — сказал Лев Алексеевич.
— Не трудись, я сама к ней пойду, — остановила его сестра. — Вы, маменька, не беспокойтесь посылать за ней сегодня вечером, — обратилась она к матери. — Мы отвезем ее в своей карете.
— И никакого затруднения вам это не составит: все равно придется посылать за Андреем Романовичем и ехать мимо нашего дома, — подхватил Лев Алексеевич.
— Именно так, нашему экипажу будет по пути, — с улыбкой согласилась Панова, а затем не торопясь поднялась с места, поцеловала руку у матери и вышла в сопровождении брата в коридор, в конце которого была витая лестница в мезонин.
— Она подслушивала у двери, — прошептал Лев Алексеевич на ухо сестре, когда они очутились в проходе вдвоем.
— Наверное, так. Я тотчас подумала, что это Людмила, когда услышала шорох у двери, и потому заговорила про Рощина: пусть знает, что ей следует забыть про него.
— Зачем ты увозишь ее? Неужели он решился наконец? — взволнованным шепотом продолжал Дымов.
— Я тебя не понимаю, Левушка! Кажется, ясно, что тебе лучше всего ничего не знать, — возразила чуть слышно Панова. — Это и князь находит, — прибавила она.
— Потому-то ты так и не доставила мне случая лично с ним переговорить об этом, — злобно прошипел ее брат.
— Что ж мне было делать, когда он и слышать про это не хотел? С ним не так-то легко говорить, как ты думаешь.
— А если я сейчас все открою отцу?
— Что же ты ему откроешь? Что я увожу к себе обедать сестру? — возразила Панова не задумываясь.
— Мне ничего не стоит расстроить весь ваш заговор. Раз я не знаю, какую пользу принесет мне удача.
— А знать, что ты ничего не теряешь при неудаче, этого мало, по-твоему? Не держи меня, времени у меня мало: надо еще до обеда показаться в трех-четырех домах, чтобы в городе не подозревали моего участия в заговоре, — проговорила Панова настолько громко и так насмешливо, что ее брат пришел в недоумение: может быть, он и в самом деле обманывается в своих подозрениях, и о проекте, о котором они говорили третьего дня, в случае неудачи ему гораздо лучше ничего не знать.
«Да и в случае удачи тоже», — мысленно решил он после небольшого раздумья.
А Людмила тем временем успела добежать до своей комнаты, где нашла Марьюшку, которая уже давно ждала ее.
— Бабинька, как узнали, что сестрица за вами приехали, сейчас приказали мне бежать за вами. Им желательно повидаться с вами, прежде чем вы уедете, — сказала наперсница старой княгини, задыхаясь от волнения и одышки, являвшейся следствием ее толщины, которая, увеличиваясь с годами, очень мешала ей исполнять с прежнею расторопностью и быстротою поручения госпожи.
— Нельзя мне, Марьюшка! Ты знаешь, как за мною следят, с тех пор как приехал братец. Вот и сейчас, как бежала сюда, встретился его Сашка. Поди, и теперь там, как солдат, на часах стоит, всех караулит, кто к бабиньке пройдет, чтобы барину своему донести.
— Это точно: Алексашка и теперь у двери в буфетную стоит, я сама его сейчас видела, как мимо проходила.