— Эх, Задирака, Задирака! Во-первых, какой женщине нужно шесть машин сразу! А украшения им подходят в неограниченном количестве.
— Ха! Подходят! Глупость сплошная! Вам такие бусы незачем — при вашей яркой внешности. А женщине некрасивой…
— Задирака! Прекратить разговорчики! — скомандовал я. — Что ты мелешь все время!..
Задирака искоса посмотрел на меня в зеркальце, еле, заметно усмехнулся. И точно так же заулыбались на заднем сиденье Скуратов и Халецкий.
— Есть прекратить разговорчики! — «отрепетовал» Задирака. — Только, Станислав Палыч, зря вы сердитесь: мы же от разговорчиков не едем медленней…
— А что толку в твоей гонке? — срываясь на сварливый тон, сказал я. — Ты дожимало, а не водитель! Никак не научишься ездить по-оперативному!
— Почему это? — обиделся Задирака. — Кроме вас, никто не жалуется!
— Потому что сами ездить не умеют, вот и смотрят, разинув рты, как ты жмешь на всю железку. А если бы ты микитил немного, то поехали бы не по Садовому, а через новый мост по кольцу «В». Вдвое быстрее… Понятно?
— Понятно! Только… — Задирака собирался обстоятельно доказать свою правоту, но я уже повернулся к Одинцову.
— Ну что, Юрец? Сейчас ты с Юнгаром должен показать класс.
— Постараемся, — смущается Юра Одинцов. Со своим румянцем и длинными модными волосами он вообще больше похож на девушку-отличницу, чем на сержанта милиции. — Нервничает он всю неделю…
— А чего? — спросил я.
— Да брата его, Фархада, ранили ножом в субботу…
— А, да-да! — вспомнил всезнающий Задирака. — Это на прошлом моем дежурстве было. Фархад с проводником Костиным задержали грабителей, один из них и ткнул его ножиком…
Рита обернулась, с интересом посмотрела на огромного пса.
— И вы думаете, он понимает? — недоверчиво переспросила она Одинцова.
— Конечно! Собачки все понимают. Они же в одной вольере живут. Когда Фархад не вернулся, Юнгар сразу все понял — вот и тоскует…
— Вы о нем, как о человеке, говорите, — тепло улыбнулась Рита.
— А собачки во всем, как люди, — серьезно сказал Юра Одинцов. Юнгар положил огромную башку ему на колени, сладко зевнул, разинув розовую зубастую пасть. — Юнгар у нас вообще талант, умница, — убежденно повторил кинолог.
Уставший от молчания Задирака подал голос:
— Ты так его расхваливаешь, что не понять, кто из вас умнее!
— Глупо и грубо! — не удержался я.
Одинцов, абсолютно не обижаясь, пожал плечами, степенно сказал:
— На то я и вожусь с ним три года, чтобы он в работе был умнее меня! Дрессировщик все свое должен собачке передать…
— Вот это речь не мальчика, но мужа! — откликнулся Халецкий. — Как говорится, пусть режиссер умрет в актере…
На Лучевой просеке парка Сокольники видна группа людей, милицейский автомобиль и длинная американская машина с дипломатическим номером. Задирака лихо тормознул, и я хлопнул Одинцова по плечу:
— Ну давай, Юрец, от тебя с Юнгаром, можно сказать, зависит вся дальнейшая политика разрядки…
Милицейский лейтенант, безошибочно опознав во мне старшего, отрапортовал:
— Товарищ капитан, вот эта иностранная гражданка заявляет, что у нее не то похитили в кафе бриллианты, не то расстегнулась цепочка, и она их потеряла…
Элегантно одетая женщина средних лет громко и очень быстро говорила по-английски, от возбуждения растрепалась ее безупречная прическа с умеренной сединой, все время съезжали на нос модные очки с поляризованными стеклами. А я, «построив» невозмутимое лицо, слушал ее, кивал, поддакивал, пока лощеный молодой человек, наверное переводчик, безуспешно пытался вставить хоть словцо, чтобы пояснить ситуацию.
Минуты через три я спросил Риту:
— Сердечных капель или, лучше, успокаивающего нет? Я по-английски ни бум-бум, а она ему еще час не даст сказать…
Ухмыльнувшись, Скуратов сказал:
— Она объясняет, что бриллианты — это фамильная реликвия…
Ну да, ему хорошо — он ведь только экзамены в адъюнктуру сдал.
А американка не замолкает ни на мгновение.
— Колье было подарено миссис Канингам в день конфирмации, — врезался наконец в синхронный перевод лощеный паренек. С акцентом говорит паренек.
Американка, не снижая темпа изложения, вдруг заплакала, и лицо ее мгновенно стало старое, мятое, в красных пятнах.
— Она никогда его не снимала, — объяснил Скуратов. — Это старые бриллианты из Африки…
— …Колье подарила бабушке мисс Каннингам, урожденной Ван ден Гейт, ее жених лорд Мауктботтен, — включился переводчик. — Лорд Мауктботтен был военно-морским атташе Великобритании в Вашингтоне…
Скуратов, с трудом сдерживая смех, переводит мне:
— Впоследствии их помолвка расстроилась из-за того, что лорд был протестантом, а Ван ден Гейты — убежденными католиками…
— Зря смеешься, — негромко сказал я ему. — Можно сказать, из-за религиозного фанатизма не сложилась жизнь, а мы имеем это головоморочение…
— …Колье было куплено в свое время в Лондоне, на аукционе в салоне Сотби, — пока что гнал подстрочник переводчик.
— Е-мое! — восхищенно воскликнул Задирака. — Во дает! Полный сикамбриоз!
Махнул рукой, отошел и стал рассматривать американский автомобиль, спросил что-то у шофера и сразу начал объяснять ему, что американские лошадиные силы меньше наших.
Я подмигнул Скуратову, и он решительно перебил американку:
— Джаст э момент! Уан минэтс оф…
— Как выглядело колье? — спросил я.
— Хау ду бриллиентс лук? — нырнул Скуратов, как в реку, в нескончаемый рассказ мисс Каннингам.
И как столб брызг и пены, вопрос выплеснул новый поток слез и слов.
— Если я правильно понял, — сказал Скуратов, — это платиновая ветка с бриллиантовыми цветами…
— Где она гуляла в парке? — попытался спросить я.
Пошли долгие мучительные объяснения. Рита спросила меня:
— А как же Юнгар будет искать металлический предмет?
— У металла есть запах, просто его обычные собаки не улавливают. А Юнгар нам столько гильз, ножей, ключей и монет перетаскал — хватило бы на целый трактор!
Одинцов посмотрел на меня и сказал:
— Металл! Юнгар, металл! Ищи! Ищи!
И служебный пес пошел. Он размотал на всю длину лонжу и за это время набрал скорость, а Одинцов тронулся с места плавно и быстро, без рывка, и в следующее мгновение они превратились в единое целое — человек и зверь, они мчались легко и быстро, в них не было никакой напружки, казалось, что земля сама отталкивает их ноги для следующего стремительного прыжка. Они летели ровно и неутомимо, и окружающее для них сейчас не существовало, они целиком были в азарте поиска.
— Красиво как! — сказала Рита, глядя на растворяющиеся в сумерках их силуэты.
— Да-а, они оба молоды, сильны и добры, — задумчиво сказал Халецкий. — Как первые существа на земле, они не знают усталости, и это прекрасно!
Я присел на пенек, закурил и, глядя на Скуратова, который бойко разговаривал с американкой, заметил Рите:
— Служебные собаки живут гораздо более интересной жизнью, чем их домашние собратья… Но они платят дорогой ценой за это…
И снова из сгущающейся темноты близко от нас появились Одинцов с Юнгаром. Юра уже спустил собаку с поводка, и она работала «рядами»: челночно прочесывая газоны, кустарник, мелкий подлесок. Здоровенный полукруг, стянутый тетивой асфальтовой дорожки. Одинцов подошел ближе, и наперерез ему, тихо скуля стремится Юнгар, в пасти у него что-то блестящее, и вид счастливый — победительный. Кинолог схватил поноску — это анодированная дешевая пудреница. Юра бросил ее демонстративно на землю:
— Юнгар, фу! Не то… Не то, Юнгар… Ищи металл, собачка! Металл!..
И новый рывок в темноту, в море сырых осенних запахов. Следом срывается Одинцов, и они сразу же исчезают среди черных облетевших стволов, серых теней, начинающегося вялого дождя, и только слышно их сильное дыхание, тяжелый топот сапог Одинцова, шелест палых листьев, хруст сучьев, слабо угадывается настороженная волчья рысь Юнгара.
— Ты сказал, что наши собаки дорого платят… — напомнила Рита.
— Они живут нашей жизнью — волнуются, огорчаются, радуются и сверх меры нервничают, они часто пугаются и по команде хозяина преодолевают свой испуг, некоторых ранят, иногда убивают. А те, что доживают до пенсии, вскоре умирают. Все розыскные собаки живут вдвое меньше обычных овчарок…
Рита недоверчиво посмотрела на меня:
— А это не профессиональная легенда?
— Нет, Рита, это правда. Нам всем выпадает слишком много страстей человеческих — на две жизни…
Издали послышался тонкий собачий вой, и из темноты, прорезаемой фарами машин, появился скачущий, приплясывающий Юнгар. Все невольно подались к нему, и почти тотчас же из туманного сумрака возник бегущий, чуть-чуть запыхавшийся Юра Одинцов. Он разжал кулак — в руке ярко блестела, переливалась платиновая ветка с бриллиантами на разорванной цепочке.
По дороге на Петровку Рита спросила Одинцова:
— Простите, Юра, сколько вам лет?
— Двадцать два. Мы с Юнгаром ровесники — ему в этом месяце четыре будет…
— …должен был пять дней назад вернуться из отпуска — и нет его. Мы беспокоимся…
— А кто говорит?
— Соседи.
— Хорошо, мы запросим место отдыха. Адрес?
Разговор по телефону22. Александр Задирака
Впереди нас неспешно телепался хлебный фургон и своим необъятным серым задом загораживал проезжую часть. Я дал прогазовку, выключил сцепление — коротко взвизгнул выжимной подшипник, перешел на третью скорость и выкатил на левую сторону. Навстречу ехали машины — длинный поток. Дернул я пару раз поводок сирены — пусть фургон помнит про левый габарит, не шарахается с перепугу из стороны в сторону — и с ревом пролез в узенькую щель. А дальше уже погнал по свободной трассе.
В панорамное зеркальце было видно, как задремавший Юнгар встрепанно поднял свою лохматую башку и дыбком вздел уши.
Юрка Одинцов недовольно сказал:
— Ну что ты завываешь? Собачку только зря волнуешь…
Вот еще тюлень на мою голову!
Я ему ответил со значением — по-товарищески доступно, но в то же время как старший. По жизненному опыту. Да и по званию:
— Сирена, она, брат, не только для уличного движения.
— А зачем же еще? — удивился Юрка.
— Чтобы жулики помнили — вот она, милиция, рядом…
Врачиха посмотрела на меня с уважением, а Тихонов, конечно, усмехнулся. Пускай усмехается! Обращаясь к Юрке, я сказал поучительно, а Тихонов пускай как хочет понимает — это к нему тоже относится:
— Милиционер на службе или в свободное время всегда должен быть, как говорится, при пакете. Готовность номер один! И внешний вид у него должен соответствовать — он представитель власти, а какое, например, к тебе доверие могут испытывать граждане, когда ты ходишь в своем пиджачке и кепаре! Если ты не рядовой гражданин, а старший сержант, на тебе форма сиять должна, чтобы за километр видели, кто ты такой есть! И поскольку ты страж общественного порядка…
Тихонов захохотал — по-моему, довольно неуместно.
— Задирака, я знал только одного стража порядка, который относился к делу более рьяно, чем ты!
Конечно, пакость какую-нибудь придумал.
— Да-а? — сказал я осторожно.
— Да! Его звали унтер Пришибеев.
Халецкий и Скуратов засмеялись, а врачиха покачала головой.
— Что же вы такого пришибеевского во мне нашли? — спросил я с усмешкой, и очень мне не хотелось виду показать, что я завелся. Вообще-то много на себя берет…
— Очень ты свое положение особое среди людей ценишь… — сказал Тихонов.
— А почему мне его не ценить, интересно знать?
— Действительно, — усмехнулся Тихонов и показал рукой за окно машины. — Ведь они просто рядовые граждане и едут не в желтой машине с сиреной, а в троллейбусе, на них нет сияющей формы, и занимаются они, в общем-то, пустяками — строят дома, пекут хлеб, учат детей, лечат больных… Где им до нас, верно?…
И, говоря все это, смотрел почему-то не на меня, а на Скуратова. Я все-таки ответил:
— А мы им обеспечиваем покой и безопасность!
— Правильно. И делать это надо скромно и по возможности незаметно. Не надо запрягать телегу впереди лошади…
Не поймешь его. Семь пятниц на неделе. Вот сейчас — лицо такое, будто я его обидел, а не он меня.
Затрещала рация, и в салоне возник голос Севергина, будто он ждал, пока мы доспорим:
— «Сетунь»! «Сетунь»! Я «Байкал»! — Он помолчал немного и негромко, как всегда без нажима, без начальнического металла, не то приказал, не то предложил, не то попросил: — Тихонов, в восемнадцатом отделении, вам по пути, случай неясный: один троих избил. Заскочите, разберитесь…
— Я «Сетунь»! — ответил Тихонов. — Вас понял. Сделаем…
23. Следователь Капитан Скуратов
У нас получается забавный разговор, двухэтажный. Задирака беседует с Одинцовым, адресуясь к Тихонову, а Тихонов отвечает Задираке, имея ввиду меня. Вот тут, дорогой коллега, у вас имеет место ошибочка. Я не Задирака, спорить с вами не стану. От этого увольте — мы уже свои тысячу часов отспорили, хватит. Разговор не имеет смысла, потому что ты, друг мой Тихонов, ломишься в открытую дверь: ты прав во всем — в посылах, рассуждениях, может быть, даже в выводах. Вот только выводы меня не устраивают — вот именно в этом закавыка.
Мне очень нравится Григорий Иваныч Севергин — добрый, неглупый, милый человек. Но я не хочу через двадцать лет сидеть на его месте. Я не хочу быть следователем по особо важным делам, начальником следотдела, я не хочу носить так привлекающую Задираку форму, я не хочу потратить свою жизнь на борьбу с преступностью.
Мой друг Тихонов не имеет ни малейших претензий к соседу своему Паршину, к врачу поликлиники Коломинковой, к дворнику Захару Антоновичу из-за того, что они не потратили свою жизнь на борьбу с преступностью. Но когда вопрос касается меня, в нем с дикой силой вспыхивают все наши корпоративные предрассудки, и он смотрит на меня как на дезертира, перебежчика, почти предателя!
Я вовсе не считаю, что Тихонов не прав. Вообще я убежден, что первый атрибут интеллигентности — терпимость. И я готов признать правоту Тихонова. Для него самого. Но для себя? Простите! За шесть лет я по горло накушался переперченной, пересоленной, перекисшей каши, которая и есть существо игры в «казаки-разбойники». Теперь — без меня!
И хочется-то мне совсем малого — закончить адъюнктуру, защитить, по возможности с блеском, диссертацию и найти себе работу, где собеседники разговаривают сидя. Оба — сидя. А не такую, где старший по званию сидит, а младший стоит. По-моему, вполне скромное и почтенное пожелание. Я-то уверен, что нельзя порицать человека за то, что планируя свою старость, он хочет, чтобы его называли «уважаемый профессор», а не «товарищ генерал». И эти соображения, которыми я, естественно, с Тихоновым не делился, он все равно угадывает и, угадывая, очень не одобряет еще и по причинам человеческой ограниченности, именуемой в обиходе скромностью. Про себя, не обнародуя, можешь думать и планировать свое будущее как угодно, сколько угодно — в генеральских лампасах, на профессорской кафедре, в лауреатских медалях. Но упаси Бог вслух объявить об этих планах — это, видите ли, нескромно!
Что касается меня, то я вдосталь налакомился милицейской романтикой, и меня тошнит от одного вида всех этих воришек, грабителей, пьяниц, хулиганов. Вроде вот этой замечательной четверки, что смирно сидит на лавке восемнадцатого отделения милиции…
Тихонов пропустил меня вперед, мы прошли за барьер к дежурному, который заканчивал рапорт.
— Доложите, в чем дело, — сказал я ему.
— Да вот, бойцы нашлись, в центре города рукопашную учинили…
Тупые неинтеллигентные лица, несет перегаром, все вываляны в грязи. Крепкие парни, не занятые ничем мозги. Видимо, им надо занять чем-то руки. Тихонов присел к столу, вытянул длинные ноги, закурил и с видимым интересом спросил:
— Как бились, добры молодцы, двое на двое?
Все четверо разом вскочили с лавки, загалдели и также разом по команде дежурного вернулись на место.
— Сидеть! Отвечайте на вопросы по очереди! Вот ты, молодой человек, расскажи, как отличился…
Он обратился к худощавому парню с острым злым лицом, меньше всех причастному к драке — у него только куртка была порвана. Коричневая синтетическая куртка на рыбьем меху — эрзац дубленки. А остальные медленно заплывали багрово-синими фингалами — у одного под глазом, у другого под скулой, у третьего с распухшим ухом и треснувшей красно-грязной губой, — на подбородке. И как это ни странно — трое с разбитыми рожами, именно из-за синяков, ссадин и выволоченности в грязи, выглядели как-то особенно устрашающе.
А худощавый парень молчал. На его длинной жилистой шее прыгал кадык, большой, костистый, как коровий мосол. Парень судорожно-всхлипывающе вдыхал воздух, будто собирался сказать нам нечто такое, чего мы в жизни не слыхали.
— Сколько выпили? — спросил я его.
— Да я трезвый! — сиплым петушиным голосом выкрикнул он и посмотрел на меня с ненавистью. Известная песня.
— Это вопрос второй, — кивнул я. — Меня интересует — сколько выпили?
— Тогда я не буду говорить! — сказал парень с вызовом и отвернулся.
А Тихонов негромко рассмеялся и развел руками — мол, принципы надо уважать! И спросил остальных:
— Ну, а вы тоже трезвые?
Верзила пробурчал:
— Приняли мы, конечно, маленько. Так ведь тихо, мирно. Что, нельзя, что ли? Мы же отдохнуть культурно, может, хотели. — И повторил: — Что, нельзя, что ли?
— Нельзя, — отрезал я. — Если вы после этого деретесь на улице, то нельзя!