— Петр Авдеевич, — влюблено спрашивала она. — А это чей портрет? А кого это лепили? А эта деревянная штуковина — это мольберт, да? Ой, это такое таинство: мас-тер-ская! Петр Авдеич, скажите, что вернетесь! Мы пропадем без вас! Мы же хотели Чехова ставить, как же Чехов, Петр Авдеич, что с Чеховым будет?
Петя улыбался, делал задумчивое лицо и даже угостил Аллочку двумя вареными сосисками.
С Чеховым все в порядке, фарфоровое дитя. Он классик, ему хорошо. Его тома стоят в библиотеке швейной фабрики… А вот со мной плохо, друг мой Аллочка. И ничто мне не поможет, даже твоя пасторальная любовь.
Аллочка преданно съела холодные сосиски, заглотала их горячим чаем и никак не хотела уходить. Она хотела остаться здесь навсегда.
Впрочем, ему было даже приятно вообразить на минутку, что стоит самую малость напрячься, слегка изменить рисунок роли и внушить себе, что ему мил и этот нервозный румянец, и эти серые крупные стрекозьи глаза, этот преданный вздор… чуть напрячься… и жизнь его стала бы просторной, уютной и покойной, как Аллочкина четырехкомнатная квартира на Беговой. Кроткие мама с папой, уже не чаявшие пристроить свою единственную дочь… а хоть бы и не кроткие — с его-то, Петиной, закалкой, с его закваской в битвах со старухой — да он бы с нечистою силой ужился…
Нет, фарфоровое дитя, ступай себе мимо. Я не мерзавец, хоть и очень смахиваю на такового…
— Ведь мечтали же, Петр Авдеич, помните — поставим «Невесту»… Новый взгляд на Чехова… Скажите, что вернетесь, Петр Авдеич!
Он снова улыбался, перекинув ногу на ногу и чуть покачивая верхней (брюки были совсем новыми, шоколадного цвета вельвет благородно отливал глянцем на остром колене). Конечно же вернусь, дура ты набитая, куда я денусь… Я майский жук, привязанный за лапку.
— Скажите — да! Петр Авдеич! Да?! Да?!
— Да, — он вздохнул и склонил голову набок. Аллочка взвизгнула, подпрыгнула и захлопала в ладошки…
Сколько неистраченной женской энергии, думал Петя, ей бы родить да помыкаться с яслями, с карантином каким-нибудь, со свинками-ларингитами… Вот что ей надо, а не Джульетт играть…
Через неделю он уже репетировал в своем драмкружке. Роль Нади — «Невесты» — готовила Аллочка…
А еще через два дня он помирился со старухой. Она нагрянула утром в мастерскую — собственной персоной. Хотя «собственной персоной» — сказано неточно.
Разбудил Петю длинный раздраженный звонок в дверь. Пытаясь поймать ногами ускользающие тапочки и судорожно запахнувшись в рубашку, он потащился открывать. На заледеневшем крыльце в медленном величественном снегопаде трясся детина в душегрейке.
— Заберите свою старушку, она из салона никак не вылезет.
— Что?! Из… какого салона? — забормотал сонный Петя, в воображении которого слово «салон» мгновенно приобрело определенный художественный смысл. Детина в театральном снегопаде, какой-то салон, из которого нужно раным-рано забрать какую-то старушку…
— Забери из машины старуху, говорю! — гаркнул детина. — Мудохаться еще с вами!
Наспех накинув куртку, чертыхаясь, Петя помчался выволакивать из такси Анну Борисовну. Она застряла в задней дверце, палка валялась на снегу, одна нога в ортопедическом ботинке свисала наружу, вторая, корявая, зацепилась коленом за переднее сиденье.
Он увидел это издалека, и, как не раз бывало, горло вдруг сжалось в странном спазме, к глазам поднялись слезы, и, чтобы сбить их, Петя заорал, подбегая к машине:
— Сумасшедшая старуха, что вы творите! Дурацкие ваши затеи! Какого черта вы не позвонили?!
Она молчала, пытаясь дрожащими руками передвинуть застрявшую ногу. Петя обхватил старуху за спину, поднял и, багровый от усилия, с надувшимися на шее жилами, не переставая чертыхаться, поволок ее к крыльцу.
— Э! Деньги! — крикнул за спиной таксист. И поскольку Петя не отвечал, подбежал и рванул его плечо: — Ты!! Платить кто будет?!
— Дай человека довести! — огрызнулся Петя. — Ты что — не видишь?
— Я, бля, с твоей дохлой бабкой полтора часа уже, бля, потерял! — кричал таксист, сатанея. — Я на линии! Ты за меня, бля, план будешь делать?!
Петя сгрузил Анну Борисовну у крыльца (лишенная опоры, она кулем повисла на обшарпанных перилах) и, побелевший, со стеклянными глазами, под страстный мат таксиста вернулся за палкой. Наклонился и поднял ее со снега, треснувшего вдруг кровавыми прожилками.
Впоследствии Анна Борисовна уверяла, что Петя загнал таксиста в машину методичными ударами палки справа и слева («очень ловкими», уточняла она).
Петя не помнил, хоть убейте. Может, старуха и преувеличивала, потому что спустя дня три случай уже преподносился всем как «зверское избиение Петькой ни в чем не повинного таксиста», ну и с комментарием, конечно, вроде: «Кто б мог подумать, что мальчик так профессионально фехтует! Вот что значит постоянно питаться кинодребеденью. Да, он мастерски отделал этого верзилу, что совершенно загадочно — при Петькином-то жалком сложении, взгляните», — и тут все, как по команде, оборачивались и с доброжелательным и скромным любопытством оглядывали долговязую Петькину фигуру, словно впервые видели ее. (К худобе чьей бы то ни было старуха относилась с пренебрежительным сочувствием. У нее было скульптурное отношение к фигурам, она ценила формы. Бывало, объявит: «Сегодня у меня а гостях будет роскошная женщина, приходите полюбоваться». Как правило, роскошная женщина оказывалась лошадью с отвислым задом и пудовой грудью. Вообще в понятие «породистая женщина» старуха вкладывала животноводческий смысл.)
С тех пор они перебрались в мастерскую, Петя настоял. Он расчистил семиметровую подсобку с маленьким, размером в портфель, оконцем, вымыл ее, приволок от знакомых старый топчан, облезлую тумбочку и два колченогих стула, давно уже дачных, и — отделился. То есть появлялся перед Анной Борисовной, когда считал это возможным. Меры были жесткими, но необходимыми. И старуха смирилась…
Правда, она успевала покуражиться и в эти недолгие часы, но стоило Пете удрать дня на два к знакомым на дачу или остаться ночевать у кого-нибудь, очень скоро его начинала грызть томительная скука; все, что говорили вокруг, казалось плоским, избитым, и он поднимал телефонную трубку, чтобы удостовериться: там, в мастерской, все в порядке, старуха читает, или пишет, или болтает с очередным гостем (Кто там у вас? Какая Лариса? Господи, кого к вам только не заносит… О кинематографе? А что вы понимаете в кинематографе, когда в последний раз вы смотрели немой фильм с Верой Холодной в семнадцатом году!), — и затевалась часовая перепалка, в которой он заводился, накалялся, раздражался и изумлялся ее убийственно остроумным и оскорбительно точным оплеухам кинематографу. И кто-то из друзей уже тянул его от телефона, округляя глаза и шепча: «Петя! Отдохни от нее!» (Да что вы понимаете, жалкие люди! В ее возрасте, если, конечно, дотянете, вы будете носки вязать и слюни пускать.) И, взвинченный, бодрый, злой, он бежал играть в теннис или шел с дачниками на речку…
И вот совместными усилиями, сложнейшими манипуляциями, справками, ходатайствами, обиванием порогов высоких кабинетов добывается бумага, которая официально разрешит ему делать все то, что он и без бумаги делал изо дня в день пятнадцать лет. Это ли не комедия!
А между тем батарея в ванной по-прежнему не топится, мозгляк Костя пьян каждый день, Роза ворует беззастенчиво, например, позавчера Петя застал ее за деловитым осмотром их старенького «Саратова».
Старуха в это время дышала воздухом на дворовой скамеечке. Увидев Петю, Роза ничуть не смутилась, объяснив через плечо, что выбрасывает испорченные продукты. Петя молча подошел к ее хозяйственной сумке, развалившейся на полу небольшим бегемотом, и двумя пальцами вытянул бумажный пакет с десятком яиц, которые сам купил вчера в гастрономе.
Эта мерзавка даже не разогнулась, продолжая шарить на верхней полке холодильника. Ее четырехугольный зад и раньше напоминал широкую ступеньку, а сейчас даже захотелось поставить на него ногу.
— Чего возникаешь, друг, не пойму. Живешь здесь — живи. Я же не возникаю про тебя. Живи и другим жить дай.
Вот тут и надо было слегка подправить коленом покосившуюся ступень ее каменного зада. Надо было молча пнуть распоясавшуюся воровку, так, чтоб она забыла, как открывается не только дверца холодильника, но и входная дверь мастерской. Но Петя, клокоча праведным гневом и сдерживая себя из последних сил, стал глупо выяснять отношения, пока Роза не посоветовала ему заткнуться, назвала «Шметя-дерьмо», добавив, что он здесь большой начальник «подотри-вынеси», и пообещав его «уделать».
В результате кончилось все отвратительно. Они подрались, причем Роза оказалась заправским кулачным бойцом…
И тут уж надо было бить ее без оглядки, бить вдохновенно, по могучей спине и крутому заду, по радостно-наглой морде, но бить Петя все-таки не мог из-за жалкой своей половинчатости, он только безуспешно хватал ее за молотящие кувалды рук, пытаясь вытолкать из мастерской.
И тут уж надо было бить ее без оглядки, бить вдохновенно, по могучей спине и крутому заду, по радостно-наглой морде, но бить Петя все-таки не мог из-за жалкой своей половинчатости, он только безуспешно хватал ее за молотящие кувалды рук, пытаясь вытолкать из мастерской.
Роза в радостном возбуждении разбила на Петиной голове весь десяток диетических яиц, так что желток потек и залепил глаза, оторвала воротник рубашки и уже напоследок, обернувшись в дверях, хлопнула себя сумкой по заду и победно воскликнула:
— Вот твое место!
Потом, вслепую добравшись до ванной, Петя отворачивал краны дрожащими руками, бормоча: «Я убью ее, я убью ее». А промыв глаза, увидел себя в зеркале — желтого и жалкого, как только что вылупившийся цыпленок, опустился на край унитаза и — кошмар! — захохотал, плача и мотая головой в исступленном, бесконечном отчаянии. Минут через двадцать он вышел во двор — затащить в дом старуху. Та уютно сидела на скамье и болтала с профессором Ордынкиным. Профессор любил по утрам гулять с внуком. Выходил он обычно в засаленном дворницком бушлате защитного цвета, в вязаной шапочке с помпоном и зычным голосом балагурил с соседскими домохозяйками. В известной степени профессор был гусаром…
Узкий, зажатый домами дворик уже покрылся кляксами черной оттаявшей земли. Кричали вороны, гоготал профессор Ордынкин, как рыбак, широко разводя руками, старуха вторила ему басом.
Со стихающим сердцем Петя стоял на крыльце и ждал, когда резкий ветер, продувающий голый двор, сотрет с воспаленного лица багровые пятна…
* * *— А старуха-то в новых ботинках… Матвей не отвечал — сжимал в губах веер мелких гвоздиков. Стоя на коленях, он с усилием натягивал холст на подрамник. Лоб его взмок, потные пряди волос, заложенные за уши, неопрятно торчали. Вокруг разбросаны были молоток, пила, жестянка с гвоздями.
— Тебе подстричься пора, — заметила Нина, наблюдая за мужем. Он косо сбил подрамник, и она уже раза три порывалась сказать об этом, но сдерживалась. — Лежит на своей раскладушке, помыкает каждым вошедшим, а новые ботинки стоят, как солдаты… Петя деньги отдал. Очень официально, в конверте. Подчеркнуто благодарил и подчеркнуто извинялся, что с опозданием на два дня. Выбрит до зеркального блеска, до солнечных зайчиков, рубашечка отглажена, свитер на рукаве артистически подштопан… Петр Авдеевич изломан и издерган до крайности… Но, знаешь, он вовсе не такой уж проходимец, как вначале кажется, и… не дурак, я бы сказала… Но очень расшатан. Психопат какой-то…
…Анна Борисовна болела вторую неделю. Началось с простуды, потом сердце прихватило. Она разом сдала — похудела, отрывисто кашляла, но по-прежнему была жадна до каждого гостя. Друзья навещали по очереди. Сегодня должен был идти Матвей, но в последнее время он часто уступал свою очередь Нине, которая неожиданно поладила со старухой и даже полюбила приходить на Верхнюю Масловку.
— Обязательно подстригись завтра, — повторила она озабоченным голосом. — А то побьют.
Матвей чертыхнулся, гвоздики посыпались на пол.
— Что за бред ты мне под руку!.. Кто побьет, чушь какая-то!
— Ты подрамник сбил косо. Поэтому холст морщит… Длинноволосых бьют, разве ты не слышал? Тетка Надя в «Огоньке» читала.
Матвей смотрел диковатыми, ничего не понимающими глазами. Вид у него был необыкновенно смешной.
— Ты правда не слышал? Об этом весь город болтает. Какие-то люберы. Накачивают мускулатуру, приезжают на электричке и бьют всех, кто им не по вкусу. Особенно длинноволосых… Что ты уставился?
— С чего ты взяла, что подрамник косой? Все нормально.
— Косой! Не видишь, что ли?! Ну посмотри на расстоянии.
Матвей отставил подрамник к столу, вскочил на ноги и отошел.
— Тебя побьют и композитора Семочкина. Я с ним вчера в Управлении культуры столкнулась и с минуту глядела вслед. Сверху лысина, а по краям седые водоросли свисают. Дохлая медуза… Наверное, думает, если по краям висит, как бахрома скатерти, то это лысину компенсирует… Не расстраивайся… Я же предлагала — давай сделаю.
— Ну, знаешь! — Матвей хмуро усмехнулся. — Сбивай теперь мне подрамники, натягивай холст, бери мои кисти и пиши сама свой портрет. Дальше уже некуда.
— Ну что ты раздражаешься…
Нина не обиделась. Перед началом работы Матвей всегда был мрачновато возбужден, а тут еще этот чертов подрамник. Он поднял стул и с минуту топтался по комнате, примериваясь, куда бы усадить модель. Наконец твердо поставил его наискосок от окна, пристукнув четырьмя ножками.
— Сядь.
Она послушно села, как примерная ученица, подобрав ноги под стул и уронив на колени руки.
Матвей отошел, запрокинув голову назад и набок, прищурил глаза, замычал какую-то мелодию. Прошла минута, две… Он все смотрел на жену задумчиво-жестким взглядом, охватывая всю ее фигуру, как смотрят на неодушевленный предмет. Умолк. Посвистел. Приставил к глазам две ладони, сложенные угольниками.
— Сядь наоборот.
— Как?
— Наоборот!
Она неловко подвигала ногами, привстала и неуверенно села спиной к окну.
— Так?
— Наоборот!! — рявкнул он.
— Матюша, ну что ты психуешь? — жалобно спросила она. В такие минуты она даже побаивалась его. — Покажи, как сесть.
Оказалось, надо стул развернуть в обратную сторону — и как это можно было сразу не понять!
Дальше, в продолжение получаса, стул переставлялся так и эдак, покорная Нина садилась, вставала, снова садилась уже в другой позе, туда-сюда поворачивала голову, поднимала чуть выше, опускала чуть ниже… Наконец поза была найдена, вишневая шаль накинута на плечи именно с такими складками, голова повернута к окну, а к художнику вполоборота.
— Отдыхай, — разрешил он, раскладывая этюдник и приготавливая палитру.
— Так о чем я говорила? — оживилась Нина.
— Петя деньги отдал. В конверте.
— Да! — Она засмеялась, в который раз удивившись, что он слышал, о чем она говорила. — Петр Авдеич вернулся на прежнюю работу — это старуха сообщила со скорбной таинственностью. Вообще страсти и конспирация по-прежнему. Теперь его уже и о работе нельзя спросить — он, оказывается, в депрессии по тому поводу, что пришлось возвращаться в драмкружок. Да, кстати, мир тесен: встретила на днях Галку. Она вторично замужем — за кем, ты думаешь? За Крайчуком.
— Галка… палка… Крайчук… — страдальчески морщась, он разглядывал на свет плоскую бутылку с растворителем. — Черт, последняя бутылка, меньше половины… Опять унижаться в мосховском подвальчике…
— Семен Крайчук, этот модный режиссер, ну!
— Ну…
— Разговорились. То-се, не виделись лет восемь… И незаметно как-то вырулили на Анну Борисовну и вдруг на… Петю! Видел бы ты, как встрепенулась Галка! Оказывается, в молодости Петя был очень близок с Крайчуком, что-то они там затевали вместе, а потом из-за какой-то глупой ссоры, из-за чепухи Петя встал в позу оскорбленного — в это охотно верится, в его склочный характер, — и разошлись. Галка просила даже невзначай свести их где-нибудь на нейтральной полосе. Уверяет, что Крайчук переживает до сих пор. Крайчук! Единственный сейчас режиссер, на чьи спектакли действительно ломится публика. Только что из Штатов вернулся, ставил там «Историю города Глупова» — не понимаю, между прочим, зачем американцам наш город Глупов, но, говорят, успех большой и так далее; Крайчук переживает и просит свести! Крайчук и Петя — как тебе этот новый поворот темы?
— Это не новый поворот! — вдруг возразил он с непонятной досадой и даже кисть положил. — Я тебе давно твержу, что с Петей не так все просто… Спроси Сашу… Да-да, Сашу, — не делай таких глаз. Года три назад он от безделья поволокся в клуб швейной фабрики — то ли рядом оказался, то ли ухаживал за какой-то юной швеей… И совершенно случайно попал на спектакль Петиного драмкружка… того самого, над которым так любит поиздеваться Анна Борисовна.
Так вот, представь себе, Саша недели три только и говорил, что о Петином спектакле. А ты учти еще — с кем ему приходится ставить и на какие средства! Несколько лет он выбивает для кружка статус народного театра или хотя бы студии, но только отношения с начальством испортил.
— Да уж, характерец… А старуха начеку: о том с ним говорить нельзя, об этом — тоже, о третьем — опять ни полслова. Вчера, например, — едва он появился, старуха стала тыкать мне под нос альбом с репродукциями какого-то армянского художника.
— Аветисяна?
— Не помню.
— Это хороший художник.
— Ну, говорю тебе, не помню, отстань. Я и старухе сказала: «Анна Борисовна, дайте мне разок поболтать с Петей о том о сем». Знаешь… она лукаво улыбнулась — мне кажется, старуха ревнует ко мне Петра Авдеевича.
— Так. Сели… — сказал Матвей, хмурясь.
— Матюша, можно я книгу возьму?