Но постепенно наша берет, и мы, несмотря на противодействие вражеской авиации, закрепляемся на береговом плацдарме. Поставлена палатка, в зенит постреливает костерок, а члены наши, в качестве пассивной защиты, покрыты мазью, способной отпугнуть даже крупного хищника.
Выпито по сто пятьдесят.
Поначалу, окинув глазом нашу стоянку, невнимательный наблюдатель мог бы решить, что мы просто компания горожан, банальным образом выбравшаяся на пикник. Но только невнимательный. В отличие от любителей пикников, выезжающих на природу, чтобы лишь выпить-закусить, мы прибыли сюда с серьезными намерениями. На это указывают хотя бы наличие у нас палатки и отсутствие женщин. И еще – странные манипуляции, которыми последние полчаса занят Дмитрий Павлович. Приглядевшись, можно догадаться, что он собирает из привезенных деталей американские удочки. Он уже несколько раз сам себя поймал на крючок, но в целом дело у него спорится, так что работы ему осталось еще минут на сорок, не больше. Конечно, быстрее и проще было бы пойти в ближние кусты и срезать там два подходящих удилища, но тогда зачем прогресс и техническое развитие?
Но вот другое достижение прогресса нам точно не пригодилось. Я имею в виду зачем-то купленный Дмитрием Павловичем американский же электронасос для надувания резиновой лодки. Дело в том, что насос и моя старушка-лодка, приобретенная еще отцом моим на давней-предавней распродаже армейского имущества, никак между собой не стыкуются. В лице этих двух изделий встретились не только две разные системы, но два далеких друг от друга технологических поколения. Однако беды тут нет, потому что для накачивания лодки имеется штатный ручной мех, похожий на голенище сапога, каким некогда раздували самовары. Шланг пропущен меж сомкнутых ляжек, в которые уперт собственно мех. Клапан лодки издает громкий непристойный звук; я качаю, и капли трудового здорового пота стекают с моего носа.
Наконец наше плавательное средство и средства уженья приведены в рабочее состояние. Теперь даже на самый поверхностный взгляд очевидно, что мы с Дмитрием Павловичем собираемся приобщиться к одному из древнейших человеческих искусств, а именно к рыбной ловле. Разумеется, ни я, ни мой компаньон не питаем иллюзий, что дело это простое. Потому-то и запасся Дмитрий Павлович американскими удочками, электронасосом и банкой каких-то отвратительных гусениц, очень дорогих, про которых в рекламе сказано, что рыбы от них без ума. Я, правда, не представляю себе, как буду есть рыбу, которая ест такую гадость, – самая мысль о том, чтобы взять эту гусеницу в руки и нанизать ее на крючок, приводит меня в содрогание.
Впрочем, и здесь на выручку мне приходит память, а может быть, даже не память, а какой-то инстинкт или атавистическое наитие. Я беру в руки палку и рою в кустах, где земля более сырая. В течение какой-нибудь четверти часа я добываю десяток замечательных, жирных, глянцевито-влажных, аппетитных дождевых червей. Это будет моя наживка, а Дмитрий Павлович, если ему не противно, пусть ловит на своих поганых гусениц.
Итак, все готово. Осталось только принять по сто пятьдесят, спустить лодку на воду и… И еще уладить вопрос с Филом. Как только до него доходит, что его не берут в плавание, с ним делается истерика. Пока мы с Дмитрием Павловичем грузимся в лодку (что при наших с ним габаритах дело не из легких), Фил с отчаянными воплями мечется по берегу. Он даже предпринимает попытку броситься вслед за нами вплавь, но, к счастью, пловец из него никудышный, и страх заставляет его, мокрого и несчастного, вернуться на сушу. Постепенно лай его переходит в горестные завывания; истерика сменяется меланхолией. А потом внимание Фила отвлекает лягушка, скакнувшая в траву. Со стороны лягушки это вызов, и тут уж, понятно, все переживания побоку.
Неотложные хлопоты, как это случается со всеми нами, помогают Филу снести разлуку. Тем более что разлука наша, в смысле расстояния, не столь уж велика. От берега до места, где мы с Дмитрием Павловичем бросили якорь, метров пятнадцать – не больше. Но дальше плыть не имеет смысла, потому что мы и так уже находимся на середине реки. Вообще, не очень понятно, зачем нам понадобилось рыбачить с лодки. Вроде бы кто-то говорил Дмитрию Паловичу, что здесь, на глубине, ходят самые большие рыбы. Может быть, они и ходят, но только какое им до нас дело… Хотя сидение в одной лодке само по себе помогает сблизиться – если не с рыбами, то рыбакам между собой. А не для того ли мы с Дмитрием Павловичем и затеяли эту поездку?
Наживив на крючки каждый свою приманку, мы забрасываем их в воду, давая большим рыбам повод для размышлений. Теперь, кажется, нам можно и пообщаться. Похоже, мой спутник давно этого хотел…
Но о чем же мы с ним будем говорить? Обычно мужчины в лодке толкуют о политике или о женщинах. Проблема, однако, в том, что мой Дмитрий Павлович – идейный западник. Он держится таких либеральных взглядов и такой при этом доктринер, что если мы с ним заговорим о политике, то распугаем всю рыбу. О женщинах же нам беседовать тем более неудобно, потому что одной из них мы как-никак приходимся мужьями. Даром что я муж отставленный – Дмитрий Павлович, я знаю, ревнует меня к Тамаре, и знаю, что небеспричинно.
Выражаясь научно, он ко мне относится амбивалентно. С одной стороны, я чувствую, что нередко раздражаю Дмитрия Павловича, а с другой – это тоже заметно – чем-то его привлекаю.
Может быть, я просто непонятен ему как человек, и он хочет меня раскусить. Что ж, пусть попробует; только вряд ли это ему удастся, даже сидя со мной в одной лодке. Ему ли с его единственным работающим левозападным полушарием в мозгу понять художника.
Впрочем, вопреки моим ожиданиям, Дмитрий Павлович с разговором не спешит. Полчаса уже мы с ним сидим молча, свесив удочки по разные стороны лодки…
…Мой поплавок исчез. Заметил я это не сразу, хотя мне казалось, что я смотрел на него безотрывно. Может, он попросту утонул?… Нет! – поплавок опять выныривает и, мгновение подумав, вдруг резво бежит в сторону, косо накренясь и пуская по воде усы. Секунды три я завороженно наблюдаю за его эволюциями… «Подсекай!» – будто въяве слышится мне голос из далекого детства. Вспомнить бы еще, как это делается… Я судорожно дергаю удилищем в противоход поплавку, и – о чудо! – внезапно огруженное, оно напружинивается, отдавая мне в руку живой судорожной вибрацией. Рыбка сопротивляется, покуда остается в своей стихии, и рывки ее порождают во мне преувеличенные надежды. Но, выдернутая из воды, она оказывается много меньше, чем я ожидал. Когда я ловлю ее свободной левой рукой, то она вся, за исключением головы и хвоста, помещается в моем кулаке.
Мудрые до бессмысленности круглые глаза и расплывшаяся по губе капелька бледной рыбьей крови. Вот ты какая, моя первая рыбка… Я бы выпустил тебя обратно в речку, но тут сидит еще один рыболов, с которым у меня предполагается счет. Так что поплавай пока в ведре.
Дмитрий Павлович, кстати, в похвалах довольно сдержан.
– Маловата рыбешка, – замечает он, косясь на ведро. – Что хоть за порода?
– А мне почем знать, – пожимаю я плечами.
В течение следующего часа мне удается поймать еще три рыбки той же неизвестной породы, а Дмитрию Павловичу – ни одной. Разуверившись в своих патентованных гусеницах, он выпросил у меня червяка, но это ему не помогло. Мы менялись с ним местами, удочками – все бесполезно: рыбки по-прежнему его игнорируют. Последние четверть часа в лодке у нас царит напряженное молчание – Дмитрий Павлович таит распирающую его злость, я – ликование. Наконец, не выдержав, он разражается бранью. Громовой безадресный мат его несется над речной гладью, эхом отражаясь от обоих берегов.
– Не ори, рыбу распугаешь, – пытаюсь урезонить я Дмитрия Павловича, но его уже не остановить.
– Кой черт распугаешь – она меня все равно боится! Я уж и так садился, и этак, и на червяка плевал по твоему совету! Нет, тут должно быть рациональное объяснение…
– Оно не всегда находится, – кротко замечаю я, но Дмитрий Павлович не слушает.
– Вот бы… – говорит он, с ненавистью вглядываясь в темные речные глубины, – вот бы шарахнуть ее динамитом!
Я укоризненно качаю головой:
– Вот все вы такие, рационалисты. Если что-то не поддается вашему объяснению, вы норовите динамитом.
Это мое замечание может послужить прологом к дискуссии, и неизвестно, до каких обобщений в ходе нее мы доберемся. Дмитрий Павлович явно хочет мне что-то возразить… но не успевает. Дискуссия прервана, не начавшись, потому что Фил на стоянке поднимает вдруг бешеный лай. Оглянувшись на берег, мы видим причину шума: перед спуском к реке, тем самым, единственным, по которому съехали сюда и мы, толпится коровье стадо. Ах, чтоб их! Но этого следовало ожидать…
С криком: «Спасай стоянку!» – мы с Дмитрием Павловичем, не раздумывая, гребем к берегу, хотя подумать бы стоило. Например, если компанию буренок опекает бык, то лучше бы нам плыть от берега прочь. К счастью, быка не видно; зато на краю обрыва выросла мужская фигура с кнутом. Одетый в пиджак и кирзовые сапоги, пастух смотрится как на плакате; картину портит лишь бейсболка на его голове вместо кепки. Оценив обстановку, он величественно взмахивает кнутом, и воздух разрывает оглушительный, как выстрел, хлопок. Вздрогнув все разом, коровы приходят в движение и с мычанием поспешают на берег. Толкаясь и скользя растопыренными копытами, они скатываются по спуску, но… снова тормозят, словно чего-то испугавшись. Что же их так смущает? Уж конечно, не Фил – таких героев они и у себя в деревне нагляделись. Но вот Гелендваген – его они явно робеют. Обходя его по пути к воде, коровы косятся на лакированные бока, взволнованно мотают головами и взмахивают длинными ресницами.
С криком: «Спасай стоянку!» – мы с Дмитрием Павловичем, не раздумывая, гребем к берегу, хотя подумать бы стоило. Например, если компанию буренок опекает бык, то лучше бы нам плыть от берега прочь. К счастью, быка не видно; зато на краю обрыва выросла мужская фигура с кнутом. Одетый в пиджак и кирзовые сапоги, пастух смотрится как на плакате; картину портит лишь бейсболка на его голове вместо кепки. Оценив обстановку, он величественно взмахивает кнутом, и воздух разрывает оглушительный, как выстрел, хлопок. Вздрогнув все разом, коровы приходят в движение и с мычанием поспешают на берег. Толкаясь и скользя растопыренными копытами, они скатываются по спуску, но… снова тормозят, словно чего-то испугавшись. Что же их так смущает? Уж конечно, не Фил – таких героев они и у себя в деревне нагляделись. Но вот Гелендваген – его они явно робеют. Обходя его по пути к воде, коровы косятся на лакированные бока, взволнованно мотают головами и взмахивают длинными ресницами.
Коров, на наше счастье, немного, да и Фил все-таки не подпускает их близко к стоянке. Он в одностороннем порядке определил какую-то невидимую демаркационную линию между нами и пришельцами и теперь вдоль нее патрулирует. Тем не менее, пока коровы здесь, рыбачить мы не решаемся. В ожидании, пока стадо уйдет, нам с Дмитрием Павловичем ничего не остается, кроме как выпить еще по сто пятьдесят, что мы и делаем. Однако процедура эта не проходит незамеченной: пастух, до сих пор выражавший к нам полное безразличие, вдруг, оставив своих подопечных, направляется в нашу сторону. На лице его играет приятная, хотя и неполнозубая улыбка.
– Здорово, мужики! – приветствует нас пастух еще издали. Филу он при этом на всякий случай показывает кнут.
– Здорово, мужик, – откликаемся мы. – Выпить хочешь?
– Так ить… не откажусь, – цветет он пуще.
Кто бы сомневался.
Прошел еще час, а может быть, больше, пока коровы наконец утолили свою жажду. Не обращая уже внимания на Гелендваген, соловые от выпитой воды буренки одна за другой потянулись по спуску вверх. Руководитель их после водки тоже заметно отяжелел, однако пастырский долг повелевает ему следовать за стадом.
– Ну, бывайте здоровы… – с печальным выражением лица он прощается то ли с нами, то ли с недопитой бутылкой.
– И, тебе не кашлять… – откликаемся мы облегченно.
И уже отойдя не некоторое расстояние, пастух, обернувшись к нам, что-то говорит, тыча кнутовищем в небо.
– Что? – переспрашиваем мы.
– Дожжик будя, вот что!
Мы смотрим на небо, но, кроме нескольких легких облачков, на нем ничего не видно.
– Клюкнул малость, вот ему и мерещится, – резюмирует Дмитрий Павлович.
После ухода коров остаток дня у нас проходит без серьезных происшествий, если за таковое не считать то, что Дмитрий Павлович ловит свою первую и единственную рыбешку. По наступлении сумерек мы возвращаемся на берег, выпиваем по сто пятьдесят и ужинаем. Поужинав, долго молча сидим, глядя в костер. Искры взлетают и больше не возвращаются на землю, а повисают на небосклоне в виде звезд и звездочек. А когда родильная сила дров истощается и им приходит время умереть в красивой агонии, рассыпавшись на множество седых угольков, – к этому времени небо уже густо заселено. Будто в насмешку над пьяным пророчеством пастуха, небо усеяно множеством крошечных, но отчетливых, почти немигающих светил.
– Даже не помню, когда видел их в последний раз, – размягченно произносит Дмитрий Павлович. – Наверное, еще в пионерском лагере.
Наши лица и животы обращены к ночному небу. Покуривая, мы лежим в траве, и дым наших сигарет стелется над нами, загущивая Млечный Путь.
– Все дела да дела, – вздыхает опять Дмитрий Павлович, – а на звезды взглянуть и некогда. Только и знаю, что Большую Медведицу.
Его грусть меня подкупает.
– Если знаешь Большую Медведицу, – замечаю я сочувственно, – то я могу показать тебе Полярную звезду.
– Полярную? – недоверчиво косится он. – Ну покажи.
– Хорошо, – говорю я. – Значит, Медведицу ты видишь?
– Вижу.
– Тогда возьми две крайние звездочки ее ковша и проведи от них мысленно прямую линию. Первая сравнительно яркая звезда по этой линии – она и будет Полярная.
Дмитрий Павлович с минуту напряженно всматривается в небо.
– Нашел? – спрашиваю я.
– Нашел, – бурчит он. – Только никакая она не яркая.
– Я же сказал – сравнительно.
– И линия не прямая.
– Экий ты, Палыч, зануда!
Его придирки меня раздражают. Мне больше не хочется рассматривать с ним звезды; я зеваю и ползу в палатку спать.
Фил, похоже, только и ждал этого момента. Он тоже зевает во всю пасть и, как только я укладываюсь, со стоном валится рядом, притискивая меня боком. В двухместной палатке мы с Филом могли бы провести остаток ночи более или менее комфортно, но не успеваем мы задремать, как под полог втягивается, кряхтя, третье, сверхштатное, тело. Фил недоволен, но после короткой борьбы за место, сопровождаемой рычанием и матом, вынужден уступить. Со мной Дмитрий Павлович тоже не церемонится, однако не на таковского напал. Какое-то время мы, все трое, ожесточенно возимся, пока Дмитрий Павлович, внезапно обмякнув, не перестает оказывать сопротивление – в пылу сражения он, оказывается, заснул.
Палатка сотрясается от храпа Дмитрия Павловича, а я лежу и недоумеваю: ну что Тамара могла найти в этом грубом, эгоистичном человеке?
Между тем постепенно меня тоже начинает одолевать дрема. Сквозь сон мне слышится, как к звукам, издаваемым Дмитрием Павловичем, прибавляются другие. В этих новых звуках больше гармонии, но ритм их, напоминающий бой далеких тамтамов, несет какое-то тревожное сообщение. Я силюсь расшифровать это сообщение и не могу, потому что тамтамы бьют уже за пределами моего сознания…
А где-то тем временем уже разыгрались, взбунтовались воды. Обезумевшие реки смывают целые города, а мокрые до нитки, растерянные люди мечутся в поисках рационального объяснения. Но нет ни газет, ни полиции, и порван, стихиями порван интернет-кабель. Некому людям помочь, и только плач стоит среди них… От жалости к человечеству, а может быть, оттого, что кто-то трясет меня за плечо, я просыпаюсь.
– Вставай, брат! Плохи наши дела…
Я вижу над собой склоненного Дмитрия Павловича. Мокрый, как все человечество, он трясет меня, отчего сам трясется, и вода с него каплет мне на лицо.
– Что? Что случилось? – я испуганно привстаю на локтях.
– Беда, брат! Накаркал пастух проклятый! Теперь только до меня доходит, что воды мне не снились. Дождь и вправду идет. Он гулко стучит по крыше палатки и барабанит, пробуя на звук все, что лежит под открытым небом. Но особенно звонко и как-то насмешливо дождевые капли щелкают в плоское темя Гелендвагена.
Эвакуация! Даже не позавтракав, мы с Дмитрием Павловичем кое-как в спешке собираем свои промокшие пожитки и упихиваем их в машину, а затем лезем в нее сами, натаскивая на дорогие паласы по пуду прибрежной глины, если не чего похуже. «Ну, немец, вывози!» – молю я мысленно, хотя предчувствие у меня нехорошее.
Мощно взрычав, наш Гелендваген идет на подъем. Но подъем – это не то же, что спуск, особенно после дождя. Взявши с разгону метров десять, мы начинаем буксовать и останавливаемся. После чего, продолжая уже без толку вращать всеми четырьмя колесами, Гелендваген боком сползает вниз, к месту своего старта. Мы пытаемся въехать снова и снова, но всякий раз достигаем на склоне одного и того же места, которое теперь можно назвать нашей точкой возврата. Увы, могучий двигатель и компьютеризированная трансмиссия не помогают Гелендвагену: связи с землей, с почвой – вот чего ему не хватает в настоящее время.
После пятой или шестой безуспешной попытки Дмитрий Павлович теряет над собой контроль. Визгливо матерясь, он проклинает день и час, когда согласился ехать на эту «чертову рыбалку», хотя, сколько я помню, идея была его собственная. В ожидании, пока Дмитрий Павлович перестанет биться головой о рулевое колесо, я выхожу из машины, открываю багажник и достаю из кучи мокрого барахла бутылку водки.
Я отпиваю из горлышка примерно сто пятьдесят, делаю вдох, поднимаю глаза… и что же я вижу? На горе, по-над спуском, показалась похожая на колокол человеческая фигура. Колокол человек напоминает потому, что на нем нахлобучен армейский плащ-палатка, но по козырьку бейсболки, торчащему из-под капюшона, а главное, по улыбке я узнаю в человеке давешнего пастуха. Помахав в воздухе бутылкой, я приглашаю его спуститься. Упрашивать не приходится.
Еще на подходе пастух принимается что-то радостно лопотать:
– …ить я вам вчерась говорил! – слышу я.
– Говорил, говорил!.. – из Гелендвагена высовывается сердитая физиономия Дмитрия Павловича. – Ты говори, что теперь-то нам делать?
Не отвечая ему, пастух берет у меня бутылку и, следуя моему примеру, долго пьет из горлышка. Лишь отдышавшись и отерев заслезившиеся глаза, он оборачивается к Дмитрию Павловичу: