— Какого еще брата? — недоумевающе спросил Смешарин. — Не было никакого брата. И зря ты всех собак на Лариску навешиваешь. И переговоры со мной не она вела, а Женька, ну, художник этот, и вообще, я точно знаю, что там у всех были причины со Штормом разделаться, всем он жизнь успел изгадить.
— Как — не было брата? — нахмурилась Алёна. — А кто же тогда…
И осеклась. Ее вдруг осенила догадка… смутная пока еще, по сути дела, даже не осенила, а так, забрезжила в уме… но многое благодаря ей могло быть объяснено, а прежде всего — тайна двух царапин на локтях Шторма. И становилось понятным вороватое выражение лица Ильи на фотографиях Андрея. И то, почему ему позвонила именно Лерон, а не Ларисса. Очень многое прояснялось! Но Смешарина в эту догадку посвящать не следовало. Это точно! Сначала надо вытянуть из него максимум подробностей.
— Ладно, господь с ним, с братом, — торопливо сказала Алёна. — Видимо, я что-то напутала. Это не важно. Вы мне лучше скажите — перед художником-то Шторм чем провинился? Их пути где пересеклись? У него какие причины ненавидеть Шторма?
— Нашла дурака — тебе рассказы рассказывать, — фыркнул Смешарин. — Если умная такая, то и сама знаешь. А не знаешь, так переживешь.
Алёна посмотрела на него с сожалением. Он, конечно, вряд ли ходит на выставки модных художников. Ему и невдомек, что Жужка, поддавшись неодолимому соблазну, который одолевает всех без искушения творцов: обнажиться перед публикой и бичевать себя при народно, — исповедался в своем несчастье перед огромной массой людей. Пожалуй, никто, кроме Алёны, ничего в этой исповеди не понял, слишком страшна, неправдоподобна, по сути дела — ирреальна была она. Да и Алёна поняла лишь потому, что знала об убийстве Шторма и не сомневалась, что именно Жужка принимал в нем самое активное участие.
— Я все знаю, — кивнула она. — Меня только какие-то подробности могут интересовать, но суть мне известна.
— Ну и подавись своей сутью, — проворчал Смешарин. — Кому от этого прок, от того, что ты все знаешь? Заявление в милицию подашь, что ли? Да кто тебе поверит?
— А почему вы думаете, что я его уже не подала? — заносчиво спросила Алёна. Разговор начал принимать какой-то не тот оборот, и ей это не понравилось…
— Да черта с два ты одна сюда приперлась бы, если бы подала, — объяснил Смешарин. — Небось понимаешь, что в змеиное гнездо сунулась. Мы все один за другого стеной стоим, потому что, хоть Шторм и заслуживал самой мерзкой смерти, мы за ним в могилу лезть не намерены. Нам проще тут тебя угробить — и концы в воду спрятать. Так, что никакой комар носа не подточит!
— Как это? — тупо спросила Алёна. — Как угробить?!
— Молча, — вздохнул Смешарин и вдруг пошел на нее, расставив свои мощные лапищи. — Сейчас сцапаю да шею-то и сверну, пикнуть не успеешь. А потом придумаем что-нибудь. У нас тут гаражи неподалеку строятся — туда и сунем, в какой-нибудь пустой, и, пока найдут тебя, уже и забудут, кого и зачем искали.
С каждым словом он подступал все ближе и ближе к Алёне, и она уже оказалась притиснута к самой стене, и глаза его, тупые, равнодушные и к ней, и к ее жизни и смерти, осоловелые от пива, надвинулись, и нахлынул волной этот омерзительный запах, и тошнота подкатила к горлу, и она перестала дышать и в ужасе подумала, что…
Ничего подумать она не успела, только прилив ледяного, влажного ужаса ощутила, когда голос, спокойный и насмешливый, вдруг заставил Смешарина замереть, а Алёне дал возможность перевести перехваченное смертельным страхом дыхание:
— Эй, Пашка, если ты задумал душегубство учинить, позаботься, чтоб хоть свидетелей не было, а то ведь не отбрешешься потом!
Смешарин повернулся — неуклюже, словно заблудившийся в трех соснах бык, — и Алёна увидела Илью Вишневского, который стоял, прислонившись к притолоке, сунув руки в карманы, и с откровенным интересом оценивал попытку убийства писательницы Дмитриевой.
— А ты как сюда попал, адвокат?! — вскричал Смешарин. — Ты как сюда попал?! Тебя почему Бухой не тронул?!
— Слово знаю, — усмехнулся Илья. — Волшебное.
— Развелось вас, волшебников, на нашу голову… — с ненавистью проворчал Смешарин. — Как подменили собаку! Иди отсюда, не мешай. Чего тебе надо? Не твое это дело, ты и не знаешь ничего. Твое дело — сторона! Шторма жалко стало, который тебе деньжат отваливал несчитано? Да ладно, брось, ты же к этой девке, как ее, невестке Ларисскиной, уже в душу успел влезть, она тебе и будет теперь платить, если эта вот приблуда не помешает.
— Ну, во-первых, к девке этой в душу не я, а братец мой влез, так что зря ты меня в меркантильности обвиняешь, — хохотнул Илья. — А во-вторых, мое дело как раз не сторона, тут ты глубоко ошибаешься.
— Не пойму я что-то ничего, — тупо проговорил Смешарин. — Опять про братьев каких-то толковать начали… Это к чему?
— К тому, — терпеливо пояснил Илья, — что убивать эту, как ты выразился, приблуду — глупо. Прежде всего потому, что она и впрямь успела уже о своих открытиях разболтать, где не надо. И тут нам отделаться легким испугом, как в истории со Штормом, не удастся. Так что убери руки, Павел Степаныч, и давай лучше спросим барышню, чего она хочет за молчание. Причем советую не тянуть время, потому что если мы с тобой еще можем сухими из воды выскочить, то, когда Ларисса сюда притащится, ситуация осложнится на порядок. А что касаемо братьев, то я — брат Женьки, вот какая история!
— Как это? — недоверчиво спросил Смешарин.
— Не понимаешь, что ли? — завел глаза Илья. — Мать одна, отцы разные. Только и всего. Она ушла к другому мужику, Стахеев его фамилия была, нас бросила. Стахеев ее тоже бросил вскоре, беременную, но она уже назад не вернулась. Я у отца воспитывался, знать про братишку не знал, а еще долго не ведал, что мама умерла в больнице. Она стала наркоманкой. Потом, после ее смерти, Женька меня нашел. Мы с ним вдвоем остались, потому что мой отец тоже умер к тому времени. Маму он так и не простил, а я его простить не мог: он знал, как она жила, как умирала, а мне ни словом не обмолвился. Все могло быть иначе, если бы мы ей помогли… это ведь родная мать… в память о ней я Женьку к себе взял, помогал ему, чем мог. Я тогда уже учился на юрфаке — и вот выиграл грант на поездку в Йельский университет, это было десять лет назад. Это фантастическая удача: ведь учиться там — вопрос не только престижа, но и хорошего достатка (год стоит порядка тридцати четырех тысяч долларов, а всего учиться — четыре года). Уезжать оттуда на каникулы я не мог — не на что было. И вот именно в это время Женька угодил в одну компанию. То ли наследственность в нем взыграла, то ли что — но пристрастился он к дури. Накурились, напали с дружками на какую-то девчонку, изнасиловали… То есть она из их же компании была, оторва какая-то, но изнасилование есть изнасилование. Женька клялся потом мне, что не участвовал в этом, но на суде ему доказать ничего не удалось. Я о случившемся не знал. Он мне не сообщил, и никто из знакомых тоже не сказал. Он упросил — понимал: если я уеду из Йеля, то назад вернуться уже не смогу. Загремел он по групповой статье в колонию для несовершеннолетних. И в то время, когда его и других транспортировали в эту колонию, они оказались в пересыльной тюрьме с этапом рецидивистов. Те задумали побег, но дело сорвалось. В ярости захватили они заложников. Среди них оказался Женька… Администрация пересыльной тюрьмы на условия этих сволочей не шла — и правильно делала, но при этом они историю эту в тайне от всех держали. Пытались подавить бунт своими силами, но рецидивисты только еще сильнее разошлись. Кого-то из заложников убили, Женьку изуродовали. Знаешь как?
Илья мрачно глянул на Алёну. Она кивнула, чувствуя, что тошнота снова подкатила к горлу от одних только мыслей об этом.
— Вот именно, — кивнул Илья. — Сначала в игрушку свою превратили, потом… потом кастрировали. Он чудом выжил. Был среди рецидивистов человек по фамилии Коржаков. Только потом, через много лет, выяснилось, что он был зачинщиком бунта, но его прикрывали свои. Боялись его хуже смерти. И когда бунт все же подавили, запуганные им заключенные дали показания, что руководил всей этой кровавой бузой совсем другой человек, убитый в перестрелке. Понятно, что сроков им понадбавили, но Коржаков умел сухим из воды выходить. Тем более что за него горой стояли трое из заложников. Фамилии их — Шестаков, Смешарин и Стахеев. Женька…
— Вот, значит, как… — пробормотала Алёна, покосившись на угрюмого Смешарина. — Но почему ваш брат… почему он заступался за Шторма?!
— Он без памяти был, когда его первый раз… ну, это… в очко, значит… — неловко пробурчал Смешарин. — А потом от потрясения память потерял. Забыл, что все затеял Шторм. А потом, когда угар весь сошел, Шторм решил на чужом горбу в рай въехать. Он дело так повернул, как будто другой бунтом руководил, а он, мол, стоял за переговоры с ментами. А нас с Шестаковым он застращал до смерти, что с семьями нашими расправится. С близкими нашими! Мы и молчали. К тому же Шестакову он долю пообещал в прииске. Все знали, что Шестакова выпустить должны, за него адвокаты горой стояли, его тесть сражался за него. Вот Шторм со смеху-то покатывался, когда узнал, что Шестаков — зять Сахарова! Ведь его дочь была когда-то женой Шторма. Она тоже знала о месторождении. Не пойму я только одного: как Шторм проведал об этом красном шерле? Он еще до встречи с Шестаковым про Белую полоску знал.
Вишневский пожал плечами:
— А меня это никогда в жизни не интересовало, честно сказать.
— Его дед или прадед был геологом, — объяснила Алёна. — Василий Коржаков. Я нашла упоминание о нем в Интернете. Он еще в начале прошлого века уверял, что залежи красного шерла в Правобережной — богатейшие. Шестаков не мог об этом не знать, как местный житель. И Ларисса знала: и от первого мужа, и от Шестакова. То есть это была подходящая компания. Но что дальше было с вашим братом? — обратилась она к Вишневскому.
— До меня все же дошла весть о том, что произошло на пересылке, — сказал Илья. — Я вернулся, все бросил к чертям… нашел Женьку в психушке. Он лежал в отдельной палате, лучшие врачи, то да се. Финансировал все это Коржаков, через свои связи, которые у него оставались на свободе. О той страшной роли, сыгранной им в жизни моего брата, я и не подозревал. Воспринимал его как благодетеля. Тем паче что он помог мне получить хорошую работу. Нет, не стоит думать, что он меня к своим делам привлекал. Думаю, он меня немного опасался. Собственно, только недавно он дал мне одно поручение… впрочем, это к делу не относится, — отмахнулся Илья. — Зато с Женькой он носился, как с родным сыном. Он ведь был во многом ненормален и сам, этот Шторм. Думаю, ему доставляло какое-то извращенное удовольствие помогать парню, которого он превратил в недочеловека и привил самые порочные наклонности. И он любил балансировать на самом краю пропасти: оплачивал лучших специалистов, которые должны были вернуть Женьке память. Все было напрасно… Зато после того, как Женька вышел из психиатрической лечебницы, у него вдруг прорезался талант художника. То есть талант и раньше был, но после болезни брат уже не мыслил себя никем иным. Шторм финансировал его очень щедро, помог ему сделать себе имя, стать по-настоящему известным в определенных кругах. Вся эта гомосексуальная братия своих очень поддерживает, а Женьку порой так переклинивало, что он вообще забывал о том, что он — мужчина. Кто-то из врачей сказал Шторму, что Женьке поможет возможность хотя бы временно изображать из себя женщину — одеваться именно так, вести себя так…
— И тогда Шторм придумал Евгению Стахееву, директрису магазина «Красный шерл», где продавались образцы каменья хери, добытые контрабандно, — проговорила Алёна, так сказать, в сторону и была вознаграждена той оторопью, в которую на миг впали Смешарин и Вишневский. Впрочем, насчет вознаграждена… да нет, никакого особого удовольствия эта оторопь ей не доставила. Вообще никакого, если честно. Хоть она и готова была к чему-то подобному в истории Жужки, все же подробности оказались слишком ужасны. Бедный мальчишка… бедный сумасшедший красавец!..
— Сама нарыла или все же Бергер помог? — недобро покосился на нее Илья.
Она вспомнила запах парфюма «Agent Provocateur», серьгу-скобочку, слово tempesta, свои блуждания по Интернету, вспомнила эксперименты с Adobe Photoshop'ом, догадки, домыслы, размышления, случайно услышанные и самым причудливым образом истолкованные слова… как оказалось, совершенно правильно ею понятые…
— Честно скажу, что Бергер мне в этом деле не помог ни одним словом, — сухо ответила Алёна. — Он и в самом деле тебе друг. Все, что я знаю, я узнала сама — выведала или догадалась.
— Да за каким чертом ты все это рыла?! — всплеснул руками Смешарин. — Ну вот плохо тебе спалось, что ли? Или деньги тебе за это платят?
— Да нет, — усмехнулась Алёна. — Мне, в отличие от вас, никто ничего не платил. Меня просто попытались подставить, подвести под монастырь, а я почему-то не люблю, когда из меня идиотку делают. Я так понимаю, что идея заставить Лунину изменить свои показания принадлежала Лариссе? А Жужка воплотил этот замысел в жизнь? Жаль, что он забыл надеть парик Евгении — тогда мне труднее было бы догадаться, что это он приходил к Луниной. А потом Ларисса решила избавиться от компрометирующей блузки, да? Но это же глупо было, совершенно глупо, как ты этого не понимаешь? — с досадой взглянула она на Илью.
Тот хмыкнул, и Алёна поняла значение этой ухмылки.
— Ах да… — проговорила она, кивнув. — Я совсем забыла… Ларисса ведь даже не знала о твоем участии!
— Догадливая ты барышня, как я погляжу, — снова усмехнулся Илья.
Смешарин растерянно переводил взгляд с Алёны на Илью и обратно, но ни тот, ни другая не собирались вдаваться в подробности своих быстрых переговоров. Смешарин знает только то, что должен был знать. Ну и вот и хватит с него, в самом-то деле!
— Значит, у всех были свои причины расправиться с Коржаковым, — сказала Алёна. — Я не знаю, что вело саму Лариссу, ее пасынка и Лерон. Я могу только догадываться, что это каким-то образом связано с деньгами, с теми невероятными деньгами, которые сулит добыча красного шерла.
— Ну, что касается Лариссы, ты не ошибаешься, — согласился Илья. — У Микки и Лерон были более сложные причины участвовать во всем этом. И это тоже трагедия, хоть и не столь кровавя. Я кое-что узнал от Лерон… Ларисса даже не знает, что я в курсе очень многих ее дел. Но можешь мне поверить — Коржаков провинился и перед ними, да еще как!
— Насчет вас я, думаю, не ошиблась? — повернулась Алёна к Смешарину. — Вам пообещали кругленькую сумму?
— Ты бы пожила десяток лет, зная, что своими руками кровь с рук Шторма отмывала, поглядел бы я на тебя, сучка говорливая, — с ненавистью пробормотал Смешарин. — Неужто и в самом деле веришь, будто все продается и все покупается?
— Извините, — тихо сказала Алёна и подумала, что давно не была так ошарашена, как сейчас. Уж на что в этой истории все могло свести с ума нормального человека, а все же признание Смешарина ее поставило в тупик. — Извините, я…
— Да черт с тобой, — буркнул Смешарин неловко.
— Ты сказал, твой брат потерял память, — повернулась Алёна к Илье. — Но на картинах… понимаешь, я обо многом догадалась именно благодаря им…
— Психиатры, лечившие его, оказались правы, — сказал Вишневский. — Они предрекали, что память вернется, если он даст себе волю в творчестве. Образ Евгении — это тоже было своего рода творчество, но главное — непрестанная работа, бесконечное препарирование своего искаженного мировосприятия. И однажды с памяти Женьки упала та пелена, что заволокла ее там, в пересыльной тюрьме… У него едва хватило сил какое-то время сдерживаться, притворяться… он невольно выдавал себя в своих картинах, а когда Коржаков все же был убит, он дал себе полную волю. Я не мог его удержать, он столько открыл о себе в картинах… разумеется, мне и в голову не могло прийти, что эту исповедь кто-то поймет… я не видел в этом никакой опасности.
— А никакой опасности в этом и нет, — пробормотала Алёна.
— В каком смысле? — настороженно глянул на нее Илья. — Что ты имеешь в виду?
— Мне нужно позвонить, — сказала Алёна. — Можно?
— Почему ты спрашиваешь? — удивился Илья. — А, понимаю. Да делай, что хочешь! Неужели ты думаешь, что или я, или Пашка на тебя набросимся? Все равно, я так понимаю, ты себя каким-то образом обезопасила? Так что, как пишут в детективах, наша игра проиграна?
— Минуточку, — уклончиво проговорила Алёна. — Я только позвоню.
Она набрала номер Бергера. Ответили немедленно. Тогда она знаком призвала Вишневского к вниманию и включила динамик.
— Александр Васильевич, — сказала самым виноватым тоном, какой только была способна изобразить. — Простите меня, умоляю вас!
— А что, уже настало время сказать последнее прости? — отозвался Бергер с какой-то странной усмешкой.
Вишневский и Смешарин настороженно переглянулись.
— Вы о чем? — насторожилась и Алёна.
— В общем-то, ни о чем особенном, — с той же интонацией проговорил Бергер. — Просто вам следует знать, что моя машина припаркована у ворот некоего дома в Слесарном переулке… у того самого дома, в котором сейчас находитесь вы, а также господа Смешарин и Вишневский. Я, видите ли, следил за вами, Елена Дмитриевна, а поскольку я также раздобыл ответы на некоторые из ваших вопросов, то понимаю, что вы сейчас можете находиться в весьма затруднительном положении. И стоит вам только сказать…
— Александр Васильевич, я могу только сказать, что очень жалею обо всех тех вопросах, на которые вам пришлось раздобывать ответы, — сказала Алёна. — Поверьте, я говорю это вполне искренне. Ситуация только на первый взгляд казалась такой… однозначной. На самом деле все в ней иначе. Совсем иначе!
— Я знаю, — холодно сказал Бергер. — Именно поэтому я пока и сижу в машине, а не выхожу из нее. Но вы уверены, что вам не угрожает опасность?
Смешарин протяжно вздохнул. Возможно, это был вздох сожаления, но в такие подробности Алёна вдаваться не стала. Для нее гораздо важнее было то, что Илья чуть заметно качнул головой.
— Я скоро уйду отсюда, — сказала Алёна. — Если хотите, можете подождать меня. Но все в порядке, честное слово.