Уважающая вас Сурхаева Марьям».
На первой странице каждого заявления, чаще всего в левом углу, были предписания: «Рассмотреть по существу», «Срочно разобраться», «Направить в комиссию по делам молодежи», «Передать в комитет комсомола. Об исполнении сообщить» и просто: «В архив. Нет адреса».
3Председатель закончил читать заявления и сообщил «о принятых мерах»:
— На предприятиях, стройках, в двух винсовхозах, педучилище и конно-спортивной школе прочитаны сто двадцать две лекции. Но, товарищи депутаты, лекции читают тем, которые сами страдают от позорного обычая…
В общем так же, как лекции по атеизму, куда приходят лишь воинствующие безбожники.
В результате массовой кампании борьбы с калымом, сыграно комсомольско-молодежных свадеб — семьдесят четыре…
Отдано под суд за уплату выкупа скотом и промтоварами — четыре жениха, вернее мужа, поскольку дела о преступлениях, связанных с пережитками родового строя, слушались уже после свадеб…
Привлечены к уголовной ответственности и уплате штрафа, в размере калыма, двадцать один родственник невесты, вместе со свойственниками и родичами!.. Несколько дел возвращено народными судами из-за отсутствия состава преступления… — на память, без бумажки бубнит председатель.
— Если и дальше так дело пойдет, слово «калым» можно будет услышать только в театре, в пьесе о проклятом — тьфу, вспомнить противно! — феодальном прошлом? — наивно спрашивает Кичи-Калайчи.
— Не вижу повода для ухмылки! — сухо замечает председатель заседания. — Вы же сами слышали, сколько заявлений. А за каждой бумагой судьба человека.
— Даже две судьбы, — уточняет адвокат Дибир Махмудович и устало спрашивает: —А не пригласить ли этих калымщиков сюда? Мы бы побеседовали с ними, может, они Уголовного кодекса не читали?..
— Вызывали, беседовали. Здесь-то каждый все понимает, со всем соглашается, а за дверь вышел — и все остается по-прежнему… Вот ты, друг, скажи, на свадьбы ходишь? — обращается председатель к сидящему у окна.
— Хожу, когда приглашают.
— И деньги с собой берешь?
— Беру… на всякий случай, рублей пятьдесят. Такси, то да се…
Все расхохотались. Председатель брякнул горлышком одной бутылки по донышку другой. И продолжал расспрос:
— Признайся, меньше полсотни не даришь невесте за свадебный танец?
— А как меньше дарить, когда в сто глаз смотрят, — сколько положил… У них же список!.. Глашатай лично контролирует…
— Это что еще за должность? — иронизирует Кичи-Калайчи.
— Могу дать справку, — деловито встает мужчина в цветастой рубашке навыпуск. — Вот, значит, позвал меня друг на свадьбу. Еще до того, как пригласительный билет прислать — теперь, может, видели, билеты заказывают в нашей типографии, в три краски, с четверостишьями любимых поэтов, — включают меня в список гостей. Всего две графы: имя, фамилия, а рядом — сумма прописью. Если на семейном совете на тебя надеются — пишут тридцать рублей. Если принесешь больше — глашатай оповестит всех: «Да будет здоров тысячу лет наш Муртаз! Налейте щедрому гостю самый большой рог самого лучшего вина!» Но не дай бог окажется при тебе только десятка — глашатай сначала скривится, словно стакан уксуса хватил, а потом, значит, так заорет, что не только в доме — на улице слышно будет: «Этот Муртаз всем известен? Мы, конечно, перед ним люди маленькие, иначе он не позволил бы оскорблять нас!.. Недооценивать! Э! Ладно, мы не станем беднее от того, что он разбогатеет на своей экономии! Дайте Муртазу метлу — пусть подметает площадку для танцоров!..»
— Ловко придумано. Каждый гость на контроле? Не то что мы — шашлык не ели, а от дыма ослепли!
4Снова возмущенно звякают пустые бутылки:
— Уважаемый Кичи-Калайчи! Вы же мешаете прояснить саму идею!
— Вот-вот! Я о том же хочу сказать… Впрочем, проясняйте, не смею мешать. Разрешите покинуть почтенное собрание. Попробую внедрить свою задумку в жизнь.
— Что? Я так и запишу: у Кичи-Калайчи возникла конкретная идея, а он ушел до конца заседания, — пригрозил секретарь и начал что-то быстро записывать в своей «амбарной книге», приспособленной под протоколы.
— Пиши, пиши, а я ухожу. Да и вам пора закругляться.
— Это вам пора забыть партизанские замашки! — сердится председатель, указывая горлышком бутылки на дверь. — Идите уж!.. Депутатов прошу задержаться, у нас еще есть оргвопросы!..
Под завистливые взгляды тех, кто с удовольствием покинул бы душный кабинет, Кичи-Калайчи и еще несколько человек покидают заседание.
«А небо какое хрустальное! А солнце какое мягкое!..Вот где природа, а они там в прокуренных стенах пыльными бумагами дышат… И дело не делают, и от дела не бегают. Охранители!» — думает старик, направляясь не домой — там такие же стены, — а к парку, за которым поблескивают волны вечернего умиротворенного моря.
Идущие навстречу пожимают плечами: что это сегодня с Кичи-Калайчи? То нахмурится, то просияет, то идет, то останавливается. А на вопросы знакомых: «Как дела?» — отвечает загадочно:
— Говорят, ничего, помаленьку. А раз народ говорит — значит, и правда неплохо дела идут, в гору.
Вдруг старик оглянулся и притих. Показалось ему, что в толпе мелькнул белый сугроб бороды Тавтуха. Нет уж, лучше от него подальше. Этот бородоносец недорого возьмет, чтоб разнести по городку очередную сплетню: будет клясться могилами еще не умерших детей, что лично видел, как спятившего Кичи санитары «скорой помощи» подхватили и увезли в психиатрическое отделение больницы. О аллах! Упаси нас от подобных друзей, а от врагов открытых мы уж как-нибудь сами отобьемся!
Глава третья О том, как действия старика в черкеске с газырями начали положительно сказываться на судьбе влюбленных
1На вольном небесном просторе взбирается в зенит раскаленное за лето солнце. Чуть быстрее светила, но столь же величаво плывут вверх по склонам гор тени разомлевших облаков. Еще пониже — снуют по воздушной канатной дороге вагонетки с гравием и скрываются за огромными дробилками-мельницами строительного комбината. Если будет случай, в поездке по Стране гор непременно загляните и на комбинат — отсюда из огромных складских дворов круглые сутки выезжают на платформах стены и перекрытия для многоэтажных домов, расписные фасады и узорчатые лоджии, блоки для заводских корпусов и ограды для детского садика, — словом, все необходимое, чтоб скорее поднялся из руин после землетрясения, еще краше стал наш край у самого синего Каспия.
Если верно, что театр начинается с вешалки, то согласитесь, что каждый завод или фабрика также начинаются с ворот. Было время, когда за пышной, с излишествами, аркой доживали свой век древние замшелые коробки цехов, наскоро переоборудованных из частных мастерских. Бывало и по-иному: на пустыре вставали новые красавцы цехи под стеклянной крышей. Современная автоматика с дистанционным управлением. А вся эта техническая революция пряталась за старинным обшарпанным забором-скоростройкой с выходом, прикрытым фанерными дверцами… Словом, по-всякому бывало, пока не пришли к сегодняшнему пониманию жизни: красота — не излишний довесок, а необходимая часть нашего бытия.
Веселый и приветливый художник с добрыми глазами заглянул во все цехи, побывал на каждом рабочем месте. Он принес людям улыбку, щедрые, радующие глаз краски, изыск чеканки, мозаику родных пейзажей, любимые узоры и цветы.
Сейчас, наверное, только старожилы комбината могут рассказать, через какие долгие, за полночь споры прошли члены парткома, убеждая дирекцию в выгоде непредусмотренных планами расходов на благоустройство и озеленение подходов к цехам.
Изумрудный коридор центральной аллеи упирается в резные ворота, откуда тремя потоками выходит утренняя смена. Ручей — налево, ручей — направо, а по середине широкая пестрая река стремится к стоянке автобуса.
Веселые девушки щедры на улыбку, загорелые парни — скоры на шутку. Не слышали о гордом сирагинце, который вошел в автобус и встал, подбоченившись, у входа? Автобус подъезжает к очередной остановке, и гражданин, который собирался выйти, обращается к сирагинцу:
— Вы выходите?
— Это мое дело! — откликнулся тот.
— А я выхожу, — объявил пассажир.
— Это ваше дело! — пожал плечами сирагинец.
— Но автобус сейчас пойдет дальше?! — забеспокоился пассажир.
— Это его дело!
— Но позвольте же мне сойти!
— А вот это совершенно другое дело, — согласился сирагинец, уступая дорогу.
— Эй, Сулейман! Кончай ворота сторожить, автобус ждать не будет!
— Не трогай его — видишь, человек вчерашний день потерял!
— Вчера ты сам ходил как потерянный!
— Но автобус сейчас пойдет дальше?! — забеспокоился пассажир.
— Это его дело!
— Но позвольте же мне сойти!
— А вот это совершенно другое дело, — согласился сирагинец, уступая дорогу.
— Эй, Сулейман! Кончай ворота сторожить, автобус ждать не будет!
— Не трогай его — видишь, человек вчерашний день потерял!
— Вчера ты сам ходил как потерянный!
— Сулейман! Тебе место занять?
— Спасибо! Я — на следующем, не ждите меня! — машет рукой безусый парень. Статный, крепкий в плечах, в крутых завитках его черной шевелюры поблескивают капли душевой воды. Темный пиджак, кажется, немного тесноват в плечах. Сеткой вязанная водолазка желтого цвета подчеркивает смуглость юного лица, озаренного изнутри светом радости.
А ведь еще недавно бригадир арматурщиков спрашивал Сулеймана: «Что с тобой, парень? Сутулишься, как наш дедушка-вахтер. Или несчастье какое дома стряслось?» А Сулейман ничего не говорил, только обреченно пожимал плечами. Зато сегодня все встречные дивились: «Слушай, Сулейман, тебя что, подменили? Премию дали? В институт приняли?..» Парень ответно улыбался, словно подтверждал догадки каждого. Был один человек на свете, которому Сулейман очень хотел бы рассказать обо всем, что случилось. Такое удивительное произошло, даже самому поверить трудно. Но только сегодня может состояться эта встреча, и потому Сулейман стоит, как врытый, у кружевной решетки главных ворот комбината.
2Сбросив скорость, таксист подруливает к тротуару перед воротами, и в тот же миг Сулейман не подбегает, а в каком-то танце подлетает к такси и распахивает дверцу перед девушкой в голубом платье, украшенном брошью из двух вишенок в зелени листьев.
Худощавая, высокая, она миловидна даже когда озабочена; печальны и тревожны глаза, руки беспокойно перебирают ремешок сумочки-корзинки: в такие дети горцев собирают дикую малину по расщелинам каменистых гор.
— Давно ждешь? — спрашивает девушка, не поднимая глаз.
— Всю жизнь, Марьям! — улыбается Сулейман.
— Ты что такой веселый?
— Не нравится? Хочешь, чтоб заплакал?
Он морщит нос, поджимает губы.
— Сразу голосить или, для начала, обронить скупую мужскую слезу?
— Не вижу повода для шуток. А ты принарядился сегодня? Для кого все это?
— Для тебя. Три дня ищу — хожу франтом.
— Я же тебе говорила — еду в командировку.
— Ну и как? Удачно съездила?
— На работе все хорошо. А вот дома — от чего уехала, к тому и приехала…
— Не горюй, Марьям! Сегодня у меня самый счастливый день, могу сделать все, что ты пожелаешь. Приказывайте, сеньора! — парень расшаркивается перед ней так, что позавидовал бы сам паранг-мушкетер.
— А что, собственно, изменилось? Смеешься ты надо мной, вот это я вижу! — хмурится девушка.
— И ты будешь счастлива, когда узнаешь все. А пока мы с тобой не пойдем в кафе и не выпьем по бокалу шампанского — ничего не скажу. Идем?
— И не подумаю! Шага не сделаю — не то настроение… можешь идти один, твоего веселья на двоих — с избытком! Прощай! — Марьям пошла к остановке автобуса.
— Не обижайся, Марьям! — Сулейман, все так же пританцовывая, оказался на пути девушки. — Пойдем, и я тебе все-все расскажу!
— Ты же знаешь, я в кафе не хожу. Подумай, что люди скажут!
— Молва людская — волна морская: набежит и отхлынет, даже пены не останется.
— Раньше другим был… Что с тобой произошло?
— Ничего страшного. Просто я скоро женюсь!
— Ах. Такие новости? Что ж, поздравляю! На ком же, если не секрет? — нахмурилась Марьям.
— Как, здесь, прямо на улице, при всех раскрывать такую тайну? — ахнул Сулейман.
— Как? Неужели отца вызывали в райисполком?
Теперь Сулейман удивлен:
— Разве твой отец депутат?
— Нет, просто я подумала… пригласили поговорить, повлиять… — Марьям смутилась и замолчала, не решаясь признаться, что жаловалась на родного отца. — Как ты сумел убедить родителей?
— Очень просто: дал слово сделать все, как твой отец пожелал.
— Но у тебя же нет таких денег, Сулейман!
— Смотри, смотри, какая туча выползает! Видишь, дорогая, своими вопросами ты погоду портишь!.. — снова уходит в сторону Сулейман.
— Нет, сегодня с тобой невозможно говорить! — топнула туфелькой девушка. — Отвечай, ты в «Спортлото» выиграл? На дороге нашел?
— Дядя объявился у меня. Добрейший старик! Все обещал сделать!
— Ты же уверял, что у тебя нет никого, кроме слепой бабушки! С места не сдвинусь, пока не объяснишь, что все это значит! — Марьям упрямо остановилась на дороге так, что идущие на работу и отработавшие смену люди вынуждены обходить ее.
— Идем, Марьям! Люди смотрят, неудобно…
Теперь и Марьям заметила взгляды прохожих. Вот остановилась полная женщина; в обеих руках тяжелые сумки, а шею вытянула так, что сразу видно: нагрузи ее еще мешком с цементом — она и не заметит. Про таких не зря говорят: дело не ее, а разобраться надо!
— Хорошо. Пешком пойдем, — согласилась Марьям и легко перепрыгнула через кювет.
3Они долго шли по тропинке, что вилась в густой траве, укрытой от палящего солнца зелеными зонтиками молодых акаций. Несколько раз девушка оглядывала невозмутимое лицо Сулеймана, поторапливала взглядом: «Ну что же ты замолк? Я жду».
— Тебе сегодня отец ни о чем не сказал? — спросил Сулейман.
— Ды мы и не виделись. Вчера я приехала — он спал. А утром я проснулась — он уже ушел на работу…
— Тогда слушай. И ничему не удивляйся. И не переспрашивай: если собьюсь — придется все начинать сначала.
Сулейман глубоко вздохнул, словно пловец на высоком трамплине; потер ладони рук, будто собирался выйти на борцовский ковер.
— Позавчера несчастнее меня не было на земле человека! Три дня мы не виделись, и я уже решил: ты не хочешь со мной встречаться. Поплелся после смены в общежитие, решил ребятам ужин приготовить. Включил плитку — и вдруг свет погас. По всему дому! Взял у коменданта старую медную лампу, вытер стекло, зажег фитиль и тут увидел: в дверях комнаты стоит какой-то старик…
— В белой чалме?
— Нет. В старой суконной черкеске с газырями и в папахе.
— И он тебе сказал: «Слушаю и повинуюсь!»
— Клянусь тобой! А дороже тебя нет у меня никого на свете!
— Это правда?
— О старике, который оказался дядей?
— Нет, обо мне.
— Правда, Марьям, сущая правда! — Сулейман поднес руку к груди, готовый вытянуть из нее сердце вместе с жилами.
— Хорошо, Сулейман, рассказывай, что произошло дальше.
— Этот человек назвал меня по имени и спросил: «Ты что же, сынок, не узнаешь меня?» Нет, никак не вспомню, кто этот седоусый. А он вздохнул, потрепал меня по волосам и сказал: «Какие печальные времена настали! Племянник родного дядю не узнает!» Мне показалось, даже слезу смахнул, — а может, от лампы копоть в глаз попала. Жаль стало старика, такой приветливый, смотрит с участием. Подумал я: ничего не потеряю, если признаю своим родственнлком. Хуже, чем было, — не будет, пусть хоть старик утешится. Попросил извинения за то, что сразу не признал, тем более лампа принялась коптить снова, как будто и вправду джинн оттуда должен вылезти. Но тут снова загорелся свет. Я пригласил старика раздеться и поужинать с нами. А он мне сказал: «Одевайся! Пойдем!» Спрашиваю, куда?
— Он что, повел тебя к нам? — снова не вытерпела Марьям.
— У твоего отца мы позже побывали. А сначала дядюшка пригласил посидеть в кафе «Лезгинка». Пока ждали заказ, он обо всем меня расспросил. Веришь, Марьям, удивительный старик. Так сумел к себе расположить, что я не скрыл ни горя, ни нашей любви. Мне показалось, что дядя обо всем если не знает, то догадывается. И так горячо сочувствовал, что я подумал: если даже все кончится, как было, все равно душе облегчение. И вдруг старик положил шампур на тарелку и объявил: «Быть того не может, чтобы моему племяннику отказали! Да я за тебя засватаю самую достойную дочь самого уважаемого человека!» Я ему откровенно возразил: нет для меня достойнее Марьям. И отец ее для меня — самый уважаемый!..
— А он что?
— Сразу согласился с моим мнением. Успокоил: все будет, как пожелаю. Зачем, говорит, племяннику такой дядя, если он не в силах устроить его судьбу? Так и сказал. Только просил в детали не вдаваться, лучше он с твоим отцом поначалу поговорит отдельно.
— А ты что?
— Согласился. По дороге к твоему дому сомневался: верить, не верить? А уж когда дядя меня представил почтенному Вагабу, а тот заявил: нечего, мол, откладывать на завтра то, что можно испечь сегодня, — мне так стало светло, радостно. Неужели тебе отец ни слова не сказал?
— Я избегаю его, — потупилась Марьям. Теперь она очень жалела о своем письме. Не надо было жаловаться на родного отца, тем более что все так славно обернулось.