Это был не живой человек, а манекен, муляж, удивительно правдоподобно сделанная кукла. Музыкальный робот. И рояль — электро-механическое пианино, пьесу для которого окончили, записали и превратили в компьютерную шарманку. Клавиши сами скакали, прыгали, дергались под неподвижными пластмассовыми пальцами куклы.
— Здрасьте, маэстро, — негромко поздоровался я. Кукла через тонкие очки слепо смотрела в разложенные на пюпитре ноты. Пляшут клавиши, не зависящие от воли и чувств пианиста.
— Маэстро, по-моему, мы коллеги, — сказал я таперу. Ритмично, плавно, пугающе прыгали черные и белые пластинки клавиатуры.
Подошел Сашка, обнял меня за плечи:
— Пошли-пошли… Ты чего грустный такой?
— Не знаю, устал, наверное…
Серебровский потащил меня по лестнице, весело приговаривая:
— Запомни раз и навсегда — никогда не жалуйся на усталость! Все равно никто не пожалеет, а уважать перестанут. Кот Бойко и я никогда не устаем! Знаешь почему?
— Догадываюсь…
— Вот именно! Мы никогда не работали — мы всегда только играли! Вообще вся жизнь — огромная, увлекательная, страшноватая игра!
— Ага! То-то я гляжу — ты с рассвета до полуночи только играешь и развлекаешься…
— Это совсем другое, Серега, — засмеялся Сашка, он смеялся самому себе, он поощрял, одобрял, крепил какое-то свое, тайное знание. Или порок. — В слове «работа» корень — «раб»! Рабское сознание. Нигде в мире не говорят столько о работе и не делают так мало, как в нашей отчизне. Основа нашей трудовой этики — искреннее убеждение, что любое усилие — это работа!
— Ну да! — усмехнулся я. — Все зависит от точки зрения: ты уверен, что кормишь миллион людей, а они думают, что тяжело работают на тебя!
Мы вошли в небольшой элегантный зал клубного казино. Несколько человек играли за столами в блэк-джек, кто-то лениво бросал кости на изумрудное, расчерченное тщетными знаками надежды игровое поле. Бесшумный официант разносил коктейли и сигары.
— Естественно! — продолжил Серебровский. — Потому что они работают на меня за деньги. Устают и сильно злятся на меня. А когда эти люди играют в футбол, или пляшут, или выпивают целую ночь — нешто они тратят меньше сил? Но они их тратят с наслаждением и на усталость не жалуются…
— Ага! Для убедительности сравни усилия счастливого любовника в койке и мучительный труд наемного жиголо!
— Правильной дорогой идете, товарищ! Вас там, в международной ментовке, учат зрить в корень. Факанье — это венец, пик, зенит нашего бытия! — почему-то грустно сказал Сашка. — Здесь — людское начало и человеческий конец. Или трахание — самое острое счастье всей твоей жизни, или занудная потная работа на какую-то противную тебе тетю…
К нам приближался сложным галсом менеджер казино — он остановился на некоторой дистанции, но так, чтобы оказаться рядом, как только понадобится, и весь его вид был сплошная готовность прийти на помощь, оказать услуги или просто проявить нам знаки внимания, искреннего почтения и сердечной привязанности.
— Занятно, — покачал я головой, — услышать это от тебя…
Серебровский с усмешкой смотрел на меня:
— Удивительно? Да? Наполеончики избегают очевидцев их блеклой и невыразительной молодости?
— Твоя молодость не была блеклой…
— Она была никакой! Как у всех тех, кто сильно устает от работы… Кстати, ты не увлекаешься? — Сашка кивнул на игровые столы.
— Азарта не хватает… Знаешь, когда мы были пацаны, этого ничего не было, а потом так и не встрял. А ты что, играешь?
— О-о! Еще как! Большая страсть!
— Рулетка? Баккара? Кости? — поинтересовался я.
— Нет, — покачал головой Серебровский. — Игра у меня страшноватая, но замечательная…
— Уточни?
— Я скупаю, отнимаю и открываю казино…
— Ничего не скажешь — классная игра, — согласился я охотно. — По доходности сидит между наркотой и торговлей оружием. Самый высокий съем бабок с алчных дураков. И без обмена финансовыми рисками…
— Ну-ну-ну! Как любил говорить Кот — не преувеличивай! Финансовые риски есть в любой игре.
— Жизненные риски есть. А финансовые — пустяки, — уверенно не согласился я. — Все эти игры — домино с дьяволом, у игрока всегда в конце «пусто-пусто».
— А гигантские выигрыши? — смотрел на меня Сашка с усмешкой. — А все легендарные саги о сорванных банках?
— Перестань! Казино — это чертов храм, роскошная языческая молельня, где безмозглые верующие просят Маммону отсыпать им чуток…
— Это не совсем так, — сказал Серебровский. — Игра — лихой, стремный и трудный бизнес. Стратегия нужна. И очень перспективный — в мире полно свободных денег…
Ой-ой-ой, как интересно! Я мгновение пристально смотрел на него — лицо у Сашки было совершенно невозмутимое, я спросил его:
— Але, акула с Арбат-стрита! Это не твои людишки пытаются купить в Лас-Вегасе огромный отель-казино «Тропикана»?
— А что?
— Не отвечай, как еврей, вопросом на вопрос. Твои дела?
Серебровский развел руками:
— Любой мудрый еврей отвечает вопросом на вопрос, потому что он — как и я — не занимается делами, на которые можно дать однозначный ответ…
— Саня, я уже догадался, что твои дела нужно делить, умножать, брать в скобки, возводить в степень, потом интегрировать, слегка дифференцировать…
— Не забудь в конце извлечь корень моего интереса, — заметил Серебровский.
— Все равно в ответе — хрен целых, ноль десятых…
— И все-таки что с Лас-Вегасом? — настырно переспросил я.
— А почему это тебя так заинтересовало?
— Потому что у американцев из ФБР и у нас в штаб-квартире в Лионе есть мыслишка, что это русские деньги…
— Ну и что в этом плохого? — простовато спросил наивняк Сашка.
— Видишь ли, если бы казино стояло посреди Челябинской губернии — Бог с ним, налоговики разберутся. Но в штате Невада рубли не ходят. Есть у нас слушок, будто эти два миллиарда долларов — русская часть контракта с колумбийским наркокартелем Кали. Ты к этому имеешь от ношение? — очень серьезно спросил я.
Серебровский смотрел на меня долго, с интересом, а раздумывал одно короткое мгновение. Потом твердо сказал:
— Нет. — Помолчал и добавил: — Уже не имею. Я чуть не встрял в это… Они играли через очень респектабельных лондонских посредников. Кузьмич, молодец, вовремя прокачал этот вопрос.
— Я надеюсь. Просто хочу сказать тебе, Саша, — там история довольно смрадная. Смотри поостерегись…
— Хорошо, Серега, спасибо, обязательно остерегусь. — Серебровский взял у крупье стопку фишек, заметив в его сторону: — Запиши на меня…
Лениво, не торопясь, он расставил в манеже рулетки фишки, на обороте которых было написано с лаконичным достоинством «$1.000», сказал мне своим зыбким недостоверным тоном:
— На твое счастье ловлю удачу…
Крупье объявил:
— Ставок больше нет… — и запустил лихим броском шарик.
Долго крутился легкий бесшумный барабан, бронзовая вертушка бликовала, мимо недвижимых четырех карточных эмблем скакал шарик по лункам и бороздкам с черными и красными цифрами удачи — лживый угадчик уже предрешенной судьбы. Последний щелчок, тихое жужжание, и крупье сообщил:
— Двадцать два, черное, — и поставил золоченую фигурку на выигравшее поле, закрытое фишкой Серебровского. — Выигрыш — один к двадцати четырем.
Лопаточкой крупье придвинул стопку фишек к Серебровскому.
— Поздравляю! — восхитился я. — Блеск! Точный выстрел, казино наказано!
— Да! Хорошо бы только в другом месте…
— В смысле?
— Это — мой клуб…
Кот Бойко: секс-символы
Я лежал на тахте и мирно глазел телевизор, который с приглушенным звуком вел себя не так агрессивно-нахально, как обычно. Рядом со мной — слева на полу — стояла бутылка вискаря, которую я потихоньку пригубливал, а справа под боком так же тихонько лежала Лора и с упоением читала мемуары Андрона Кончаловского, который обстоятельно и очень тепло вспоминал, где, когда и при каких обстоятельствах он трахал разнообразных знаменитых и малоизвестных девушек.
Честно говоря, мне это ее занятие не нравилось — я опасался, что могу задремать, умиротворенный вискарем и притихшим теликом, а тут-то как раз распрекрасный Андрон выскочит из-под картонного переплета и ухряпает мою любимку.
На экране метался, пел и плясал какой-то разбитной парубок, этакий лихой рэп-звезда с Хрещатика. А мне он был чем-то симпатичен, он мне не мешал думать — его клип с пришибленным звуком был забавным мельканием цветовых пятен, которые в барах называют еще светомузыкой.
Лора оторвалась на миг от хронологии режиссерских оргазмов, взглянула на экран и засмеялась:
— Жив курилка! Это Богдан Лиходед. Его когда-то называли секс-символом России…
— Жив курилка! Это Богдан Лиходед. Его когда-то называли секс-символом России…
— Это — от недоедания… Случается!.. Секс-символ! Это ж надо!.. Секс-символ… — окончательно развеселился я. Сделал хороший, глубокий глоток и сообщил подруге: — Вообще на почетное звание секс-символа страны тянул только один мужик. Я тебе говорил о нем — мой друг Харлампий Спиридоныч Фотокакис…
— А почему? Чем тянул? — оживилась, сразу отвлеклась от книжного неубедительного секса Лора. — Расскажи! Расскажи скорей…
— Э, подруга, такого не рассказать! Это надо было видеть… До форменного красавца мой друг Харлампий не дотягивал сантиметров двадцать росту, иначе говоря росту было в нем метр на коньках и в фетровой шляпе. Хотя шляп он не носил, а щеголял всегда в белой капитанской фуражке с крабом. Полный рот золотых зубов и шикарные английские усы. При этом было у него тугое, наливное пузцо и, конечно, отдельно стоящая откляченная задница…
— Что ты несешь, Кот! Довольно странная внешность для античного афериста — секс-символа. А?
— Против жизни не попрешь, подруга, — это чистая правда! Харлампий говорил: мне надо удержать женщину в первые три минуты. Удалось — все, игра сделана! Три минуты женщины его презрительно терпели, затем пять минут внимательно слушали, потом они хотели прожить с ним всю жизнь…
— А что же твой Фотокакис им говорил?
— Харлампий рассказывал им об их мечтах, он толковал им сны, он сеял в них надежды и растил радость… Он дарил один цветок, но обязательно со сказкой… Он читал им стихи якобы Аполлинера, которые придумывал на ходу. Он заставил меня надеть все мои медали и регалии и прийти в детский сад…
— Зачем?
— Это был день рождения какого-то сопляка — сына воспитательницы из сада, и Фотокакис сделал ей из меня подарок — переливающуюся золотом елку. Маленькая девочка спросила у меня: «Дядя, а все эти красивые брошки — ваши?» Пришлось одну медальку отстегнуть ребенку…
Лора захохотала.
— Он ласкал своих баб так, будто завтра они могли умереть, — рассказывал я Лоре и чувствовал, как охватывает меня непонятный жар воспоминаний. А может быть, это был просто жар от выпитой малыми вкусными глотками выпивки. — Нет, не умирали они, конечно. Они его любили, но жизнь двигалась, и они просто расставались. Фотокакиса уже ждали старшие школьницы и пенсионерки. О нем грезили путаны и диссидентки. Харлампия со сладким вздохом вспоминали цыганки и инструкторши сельских райкомов… Вот что такое секс-символ, а не эти стрекозлы… Ясно?
— Ясно, — грустно сказала Лора. — Все, как всегда, наврал…
— Не понял вас, дремучая змея! Потрудитесь объясниться, ядовитая очковая леди!
— Никакого Фотокакиса не было. Никогда. Ты его выдумал. Это ты все про себя рассказывал…
— Не преувеличивай!
— Кот, я никогда не ревную тебя… Ни к кому… Ты — ничей. Ты никому не принадлежишь. Кроме одной…
Я напрягся:
— Что ты имеешь в виду?
— Не надо, Костя… Я видела ее… По телевизору… Вместе с твоим Серебровским… Извини, что я говорю об этом. Я подумала…
Я резко перебил ее:
— Никогда!.. Прошу тебя никогда не говорить со мной о ней…
Я поймал себя на том, что противно, судорожно дышу, а голос запальчиво дребезжит. Вот срам-то какой! Совсем ты, сынок, распался. Взял себя в руки, весело сказал:
— Ее нет! Ты ошиблась. Она не с Серебровским… Уехала она… Эмигрировала вместе с Фотокакисом в Грецию. Открыли шашлычную в городе Эллада… Живут-поживают, добра наживают. У них шестеро детей. Мальчики — гении, компьютерщики. А младшая дочка — хроменькая, бедняжка, играет на скрипке.
Как-то незаметно я вискарем насосался — в голове шумит. Как океан. Но не синий, прохладный, бездонный, с бордюром зеленых пальм по краям, а тот, серый, что шуршит, шоркает, шебаршит в морских раковинах, когда их прикладываешь к уху.
— Кот, любимый… — Лора держала меня за руку, тихо, мягко, как взволнованному ребенку, говорила: — Нет города Эллада… На той земле давно все вымерли…
— А мы — есть? Мы — живы?..
Поход на помойкуВ Центре радиоразведки «Бетимпекса» Юрий Николаевич Павлюченко, именующий себя в миру Николаем Иванычем, говорит с нескрываемым раздражением шеф-оператору:
— Ну что за чушь? Какая еще свалка?
— За Хованским кладбищем, — невозмутимо отвечает оператор. — Саларьево называется… Полигон промышленных отходов…
— Твои люди ничего не перепутали?
— О чем вы говорите, Николай Иваныч? Взяты четкие пеленги, наши ребята оттуда звонили — радиосигнал направленно получен с территории свалки.
— А они там внутри, на свалке, не успели оглядеться?
— Что же они там в темноте могут увидеть? Там мусорное царство, чужой и днем туда войдет — вряд ли выйдет… Прорва, закраина жизни… Мне менты говорили — там бомжи-людоеды, крысы — с собаку ростом…
— Ты мне зачем эти глупые враки рассказываешь? Ты меня что — пугаешь?! — Павлюченко грозно придвигается к оператору.
— Да что вы, Николай Иваныч! Я к тому, что ночь, темно — глаз выколи, там же помоечный город целый! Что там впотьмах разглядишь!
— Ты просто трусливый дурак! Готовь штурмовую команду, — подумав, говорит Павлюченко.
Сергей Ордынцев: ода деньгам
Обеденный зал в клубе был выдержан в любимых тонах нынешней российской элиты — темное дерево, матовый блеск зачерненного золота, багровый отсвет хрустящих скатертей. Дизайнер, молодец, не мучился дурью и не выдумывал велосипедов, а слямзил все — до последней медной кочерги у камина — оформление лондонского ресторана «Голден Оук», и этот самый золотой дуб прекрасно врос в наше лукоморье, а на его удобных кожаных ветвях сидели сейчас мы — прилично выпившая Русалка, бродячий Леший и чахнущий над златом Кощей. Только ученый Кот, так долго заводивший нам песни, так долго говоривший сказки, не ходил кругом нашего золотого дуба. Потому что нас охраняли тридцать витязей прекрасных, вышедших из ясных вод службы безопасности холдинга «РОСС и Я».
Был, надеюсь, русский дух. Наверное, в этом англизированном кабаке пахло Русью.
Ловкий чернявый официант, своей гибкой ласковой пластикой похожий на гея, переставил с сервировочной тележки на стол серебряную жаровню, под которой билось синее нервное пламя спиртовой горелки.
— Александр Игнатьевич, эта молодая оленина с белыми грибами под клюквенным соусом — гордость нашего повара, — похвастался он. — С горячим кукурузным хлебом — сладкая греза! Мадам, господа, желаю вам приятного аппетита…
Официант бесшумно укатился со своей тележкой. Я ел изумительную оленину с аппетитом набегавшегося за день крючника. Сашка задумчиво жевал, явно не замечая вкуса. А Марина совсем не ела, только пила красное вино. Красивая, разноглазая, с высокими скулами, задумчиво-недоступная. Поставила бокал на стол, подняла взгляд на меня и, рокоча своим серебряным шариком на языке, сказала недоуменно:
— Игривая проказница судьба… Странно!.. Пошутила, покрутила, повертела… И всех снова за стол бросила… — И по медленности речи стало видно, что она уже давно и крепко под градусом. — Ну не совсем, конечно… Не всех!..
Моя вилка повисла в воздухе, а Серебровский поправил пальцем дужку очков и невозмутимо заметил:
— Если тебе не хватает в застолье Кота, я постараюсь, чтобы он поскорее присоединился к нам.
— Замечательно, — вяло хлопнула в ладоши Марина. — Сразу станет невероятно весело! Скучный обед мгновенно превратится в праздничные поминки!
Сашка, откинувшись на стуле, пристально смотрел на жену, и я не мог понять — хочет он ее обнять, успокоить, утешить или — убить. Не обнял и не убил, а спросил с усмешкой своим зыбким недостоверным тоном:
— Поминки по кому?
— Наверное, по Коту, — уверенно сказала Марина, а потом пьяно-глубокомысленно задумалась: — А может быть — по тебе?.. Или по мне… Какая, в принципе, разница? Во всяком случае, по прошлой нашей жизни…
— Оставь, Марина! — Я попытался разрядить ее. — Помнишь, ты всегда читала: «Никогда не бывать невозвратному, никогда не взойдет солнце с запада»…
Марина взяла со стола бокал, удивилась, что он пуст, и неведомо откуда выросший официант бросился наполнить его вновь. Сашка сделал еле заметную гримасу, как-то неприметно бровью дернул, и официант так же стремительно исчез.
— Видишь, Серега, — обратила мое внимание Марина, — мой муж стесняется своей сильно зашибающей спутницы жизни, избранницы на небесах…
— Он не стесняется, он огорчается, — предположил я.
— Вот это — точно! Я ведь не кто-нибудь как! Я — Первая леди «РОСС и Я»! Ощутите разницу! У такого человека, как мой Санечка, жена должна жить делами и интересами своего великого мужа! Джон Кеннеди сказал: женщина, не спрашивай, что любимый может сделать для тебя, — спроси себя, что ты можешь совершить для мужа?