Я засмеялся:
— Кеннеди не спрашивал про мужа, он говорил о родине…
— Серега, совсем ты в Европе одичал! — укоризненно покачала головой Марина. — Для нас всех Санечка — это и есть родина! Это — мир! Это наша галактика — не будет Санечки, мир померкнет, как задутая свеча!
Она сделала резкий повелительный жест, и официант снова материализовался, но замер в сшибке двух разнонаправленных указаний, с испугом глядя на Серебровского. Сашка кивнул, официант налил Марине вина, и она жадно приникла к бокалу. Она его всосала.
Серебровский отодвинул опостылевшую тарелку с жарким из молодой оленины с белыми грибами, отпил глоток минералки и обратился ко мне:
— Если бы ты не был давно и сравнительно безвредно женат, сказал бы я тебе: не женись, друг Серега…
Марина сразу включилась:
— Но если ты настоящий друг, Серега, то срочно разведись — Санечка не ошибается! Если что-то не так, значит, ошибка в условиях задачи…
Не глядя в ее сторону, Серебровский медленно сказал:
— Грустно, Серега, что идея единобрачия изжила себя. Люди больше не женятся, чтобы стать единой плотью, прожить вместе сто лет и умереть в один день…
Я жалко пытался смягчить обстановку шуткой:
— Наверное, потому, что никто не живет до ста…
— Не поэтому, — вступила, не желая угомониться, Марина. — Никто не хочет умереть в один день. Женятся для душевной и бытовой приятности — как покупают собак, лошадей, охранника-генерала, вьетнамца-сомелье… С заведомой идеей пережить свою любовь. Потом купим новую… Санечка, любимый мой супруг, может быть, мы тебе вместе прикупим новую подругу?
— Я подумаю, — медленно сказал Сашка.
— Санечка, и думать нечего! Эта, — она постучала себя в грудь, — нам с тобой уже поднадоела, она, гадюка, крепко выпивает и вообще пообносилась… Ну ее к черту! Не злись на меня, мой дорогой легендарный Мидас, я хочу, чтобы тебе было лучше…
— Я не злюсь, я грущу, — сказал Серебровский своим зыбким недостоверным тоном, и не понять было — не то правда, не то ложь. — В тебе, Марина, живут два человека… Прекрасная, умная, яркая женщина — лучшая на земле. Больше такие здесь не рождаются… Для меня, во всяком случае… Тогда я мечтаю умереть с тобой в один день. Завтра или через сто лет… И вдруг выскакивает из какой-то страшной мглы чудовище, миссис Хайд — агрессивная, пошлая дура. Злая клоунесса… Она заставляет меня подумать о печально-сладкой участи вдовца…
— Грозишься? — усмехнулась Марина, и пухлые ее губы, нежные, красиво очерченные, не были открыты для поцелуя.
Я поднялся:
— Але, ребята, я бы предпочел, чтобы вы свои разборки как-нибудь без меня…
Марина схватила меня за руку, силком усадила на место:
— Нет, нет, нет! Ты с ума сошел! Какие тут разборки, милые тешатся! Все проблемы — от недопонимания. Я почитаю его как царя Мидаса, а Санечка сердится! Серега, помнишь предание о Мидасе?
— Это не предание, — покачал я головой. — Это миф, выдумка… О царе, которой превращал в золото все, к чему прикасался.
— Вот-вот! Деревья, людей, еду! Все становилось золотом, пока он не умер от голода…
— Ошибаешься! — со вздохом заметил Серебровский. — Мидас не умер от голода… Зря надеешься!
— А чем там закончилось? — живо заинтересовалась Марина.
— А вот этого я тебе не скажу. Пусть это будет пока нашим секретом. С Мидасом, я имею в виду…
Марина горестно вздохнула:
— Хорошая у вас подобралась компашка, ничего не скажешь — Мидас, ты, Билл Хейнс… Сколько вы сегодня срубили миллионов?
— Все твои, Мариночка! Все в твоей сумочке… Представь себе — пройдет совсем немного времени, и ты станешь самой богатой на земле женщиной после английской королевы. Только чуть моложе и привлекательней! — Голос Сашки был сейчас достоверный — издевательский.
Марина положила ладонь ему на руку и неожиданно мягко, сердечно сказала:
— Санечка, ты очень умный человек! Наверное, самый умный из всех, кого я знаю… Ты как Лев Толстой — когда ему исполнилось пятнадцать лет, мальчик записал в дневнике: пора привыкать к мысли, что я умнее всех…
— Ты сказала, — хмыкнул Сашка.
— Постарайся понять… Давно, давным-давно, в эру позднеперестроечной голодухи, меня попросили в Смоленском пединституте прочитать лекцию о поэтике Цветаевой. Господи, как они слушали! Потом библиотекарь, стесняясь, объяснил, что денег у них, конечно, нет, и вручил мне гонорар — бутылку жуткой местной водки и две порции вареного кролика с лапшой. Ночью, возвращаясь в поезде, я прихлебывала их сивуху, жевала холодного кролика и плакала от счастья… Ты меня понимаешь, Санечка?
— Нет, не понимаю! — отрезал Сашка. — И понимать не желаю! Ты блажишь не от душевного томления… И твое демонстративное презрение к деньгам — не от величия духа, а от сытого тупоумия…
— Спасибо, Санечка, на добром слове! Действительно, как это можно не любить деньги?
— Не делай из меня дурака… Конечно, можно деньги не любить. Так же, как кастрат не должен любить женщин, язвенник — вкусную еду и выпивку, глухарь — музыку, а слепец — богатство цвета. Но деньги — экстракт всей жизни человечества, ее символ, зримое воплощение ее энергии… Деньги не требуют от меня любви, они хотят заинтересованной дружбы. И полного понимания…
— Не знаю, — развела Марина руками. — Меня тошнит от твоего вдохновения…
— Потому что ты так и осталась бедным человеком, — с досадой ответил Сашка. — Несмотря ни на что… Ты думаешь, что деньги — это потертые медяки и сальные бумажки?
— А как ты на них смотришь, мой ненаглядный Мидас Игнатьевич?
— Уж если Мидас — то Гордиевич! Мидас Гордиевич, запомни, — серьезно сказал Серебровский. — Я смотрю на деньги как на великое чудо, не перестающее меня удивлять. Философский камень, поворачивающийся каждый раз новой гранью. Я не пользователь денег, я их создатель, композитор, творец… Каждый день я сочиняю симфонию богатства, сложенную из криков счастья, скрежета зубов, стонов наслаждения и визга людских пороков. Деньги в моих руках — инструмент власти, человеческие вожжи, оглобли на державу, хомут на мир, который бежит в пропасть…
— Оказывается, ты и мир спасаешь, — уронила Марина.
— Представь себе! Жалко, что ты этого не замечаешь, — тяжело вздохнул Серебровский. — Деньги в руках таких, как я, — последняя надежда, что наш маленький засратый шарик не провалится в тартарары…
— Бог! Одно слово — повелитель судеб! За ужином, между мясом и десертом, творишь будущее, — ядовито улыбнулась Марина.
— Творю! — сипло, придушенно-яростно завопил Сашка. — Еще как творю! На мои деньги люди едят, плодятся, лечатся, учатся — я кручу мельничное колесо истории. Мои деньги питают энергию работяг и художников, они — источник их работы, стимул вдохновения, праздничный погонщик трудолюбия…
Я смотрел на Сашку — и гордился! Я любовался им — честное слово, он был прекрасен! В нем клокотала такая сила, такая страсть, такая уверенность, что я вдруг понял — я его совсем плохо знаю. Видимо, и 25 лет — не срок.
А Марина устало, отчужденно захлопала в ладоши:
— Аппассионата! Героическая ода деньгам! Бетховенский фестиваль… Большой театр… Солист — маэстро Александр Игнатьевич Мидас!.. Покупаем любовь и признание народа по разумным ценам…
Сашка угас. Он долго крутил в руках кольцо от салфетки, слепо глядя невидящим перед собой взглядом, потом бросил кольцо со звоном на стол и сказал мне:
— Прости, старик… Я всего этого не имел в виду…
— Перестань! — отмахнулся я. — Меня здесь не сидело…
— Да не имеет все это значения! — Александр Игнатьевич поправил на переносице свои тоненькие очки, и был он в этот момент похож не на Магната Олигарховича и не на зажиточного царя Мидаса Гордиевича, а сильно смахивал на разночинца Чернышевского Николая Гавриловича, коленопреклоненного на эшафоте перед гражданской казнью и раздумывающего над затруднительным вопросом «Что делать?».
— Смешно, конечно, — задумчиво тер он ладонью лоб. — Ведь давно известно, что в театре самые взыскательные зрители — те, кто попал туда по контрамарке…
Марина допила бокал до дна, поставила его со стуком на столешницу и любезно сообщила:
— Как только Шекспир это сообразил — так сразу сжег свой театр «Глобус»…
— Я подумаю об этом, — пообещал ей муж, и будь я на месте Марины — честное слово, я бы испугался. А он повернулся ко мне:
— Ничего не попишешь, Серега… По-моему, она меня ненавидит…
Я обескураженно молчал. А что тут скажешь? Она для Сашки — не любовь, не страсть. Это наваждение, морок, мара, соблазн, сладкое помрачение ума. Может быть, это искупление? За что? Почему? Никому этого не понять, никому нет хода в бездонную каменоломню его души.
Сашка положил мне руку на плечо:
Сашка положил мне руку на плечо:
— Спасибо, Верный Конь, что ты приехал!
— Толку от меня! Если бы я мог помочь…
— Мне нельзя помочь… Мой разум заманут в ловушку бесконечности…
Телефон на том свете
Городская мусорная свалка Саларьево. Ночь на переломе к рассвету. Над помойной бездной густая тьма, слабо прореженная маслено-желтыми и красноватыми огнями, а небо медленно натекает опаловым цветом. Пять машин с бойцами Павлюченко прочесывают огромные, страшные, зловонные пространства свалки — место сброса ненужной дряни, житейских отходов, бытового старья и — последнее прибежище людей, выброшенных как мусор из жизни. Здесь конечная точка их жизненного пути, потому что им не суждено отсюда уехать даже на кладбище. Когда придет их час, приятели поставят «четверочку» бульдозеристу, который ровняет привезенные сюда самосвалами городские отходы, и стальной ковш подгребет усопшего под мусорный вал, и об этом бывшем человеке будет забыто навсегда — как о небывшем.
«Шанхаи» — трущобные сараюшки. Ветхие шалаши из обломков и обрывков.
Землянки — норы, накрытые кусками брезента или пленки. На костерках булькает какое-то варево в котелках, на железных прутьях жарят пойманных чаек, которые и в темноте ходят над головой пугающими седыми несметными стаями.
Около костров и самодельных очагов сидят жуткие обитатели помоечной прорвы — молодые, старые, женщины, подростки. Черные, грязные, одутловато-отечные, в лохмах и бородах, в бурых от запекшейся крови повязках.
Ужас ада, выродившегося в мерзкое помоечное гноище. Нельзя поверить, что эти каприччос — в сорока минутах езды от Кремля.
Бойцы Павлюченко выволокли из трущобного барака какого-то безвозрастного человека, одновременно страшного и смертельно напуганного. Перед входом в это звериное логово — радиоразведчики с портативными пеленгаторами, фиксирующими максимальный сигнал. Один из поисковиков трясет перед лицом бомжа смятой телефонной трубочкой «Нокия»:
— Где ты взял это, козел? Кто тебе дал?.. — и для понятности колотит его телефоном по голове. За ними внимательно наблюдает Павлюченко, за спиной которого — трое ребят с автоматами наголо.
Бомж, заикаясь, трясясь, гундосит:
— Клянусь… ребяточки дорогие, откопал в мусоре… самосвал отсыпал груз… я и подошел… из контейнера ссыпали, с края он лежал, и не включается он… чем хочешь — завожусь…
— Оставь его! — скомандовал Павлюченко. — Не о чем говорить, падалица людская, городской отброс. Наколол нас всех этот подлючий Кот…
К нему подходит помощник:
— Из «Интерконтиненталя» звонили ребята. Они левака отловили…
— Помчались!..
Александр Серебровский: подаренный мир
Лег, расслабился, закрыл глаза, постарался переключиться — как учит меня Толя Кашпировский.
Еще один день ушел, закончился, истек. Наша жизнь — странная, жульническая копилка времени, из которой мы только вынимаем наши дни, истертые медяки будней.
Люди вокруг меня живут в ощущении бессмертия, которое на самом деле является безвременьем. Как гуляющий в кабаке растратчик, они никогда не заглядывают в кассу — а сколько там всего-то осталось капиталу? Сколько времени инвестировал в тебя Господь?
Я часто спрашиваю навскидку разных людей: сколько дней длится средняя человеческая жизнь?
Никогда нигде никто не ответил. Об этом никто не думает.
Морща лоб, закатывая глаза, откладывая пальцы, начинают считать мучительно, сбиваясь, возвращаясь к началу вычислений, и от непривычной тяготы устного счета обычно ошибаются на порядок.
Всех поражает, впечатляет, а потом пугает, когда я сообщаю им, что очень долгая жизнь — по нынешним неслабым обстоятельствам — в семьдесят лет состоит всего из двадцати пяти тысяч дней с каким-то незначительным, ничего не решающим довеском.
Потом они начинают вычитать из этой нищенской цифры беспамятные годы младенчества, бессмысленно-суетливой юности, противные годы становления, когда ты все время ощущаешь себя подмастерьем бытия, потом вычеркивают сумеречную пору оскорбительного пенсионно-старческого существования и впадают в недолгую панику.
Выясняется, что тебя попросту кинули аферюги на этой удивительной ярмарке жизни — вместо огромного, неиссякающе бездонного богатства твоего времени тебе всучили сумку, в которой жалобно бренчат всего десять тысяч дней. Это ж надо — десять тысяч! С ума можно сойти!
Это если тебе удастся выжить столь долгий век — семьдесят! Сейчас статистический покойник откидывает лыжи в пятьдесят семь.
Не надо думать об этом.
А как об этом не думать? У темных трусливых людей мысль о смерти вызывает тошнотный несформулированный ужас, взрыв адреналина в крови, немой вопль — не хо-о-чу! Я должен думать об этом, представляя проблему в ясных и простых математических символах.
Марина верит в переселение душ, в перевоплощение. Кто знает, может быть, она и права? Я бы очень хотел в это поверить — это ведь невероятное облегчение.
Не получается. Наяву не получается никогда.
Наверное, я действительно сильно устал. Раньше я ненавидел сон. Он сокращал мою жизнь на треть, он нагло грабил мою копилку времени, сон воровал у меня часы любви, чтения, развлечения, ощущения себя живым.
А теперь я возлюбил сон — огромный странный мир смещенных чувств. Я люблю засыпать, я бегу по тонкому прозрачному мостику, разделяющему явь и небывальщину, я погружаюсь в дремоту, как в теплое море.
…Евреи верят, что, когда мы засыпаем, Господь забирает к себе наши души и возвращает их при пробуждении.
Что он делает с ними там, в неведомом небытии? Слушает их? Рассматривает?
Спрашивает отчета о прожитом дне? Берет в заклад? Печальная, неутешительная работа у нашего Великого Господина…
Спасибо Ему за каждодневную милость: возвращение нам душ — заскорузлых, неугомонных, настрадавшихся и натерпевшихся, добрых и алчных, завистливых и милосердных. Наверное, они Тебе не очень нравятся, наши души. Но других у нас нет. Обычные, человеческие.
Ах, если бы Ты, беседуя по ночам с нашими душами, объяснил им — пока мы, неодушевленные, спим — и поучил их, и пригрозил, и втемяшил, и приласкал, и направил, — мы бы просыпались новыми, одухотворенными, прекрасными. Мы стали бы праведными, как обитатели рая.
Но мы обитаем на земле, и только в волшебных сновидениях я снова живу в ощущении своего избранничества.
И в дремлющем сознании брезжит ласкающая надежда: если это случилось со мной тысячелетия назад, когда я был могущественным и мудрым Мидасом, может быть, я потом явлюсь опять?
Спать, спать, скорее спать! Сейчас опустится пелена сна и ночная сумерь превратится в ослепительное сияние полдня, ленивую жару, цинковый цокот цикад, тяжелую густую зелень над головой, тонкий плеск воды в источнике, сладко-пряный вкус черного фригийского вина и веселые нежные звуки свирели, на которой играет пьяный Пан — дорогой мой гость и друг Селен Марсий.
Пан, здоровенный, корявый, коренастый, прекрасный, губастый, пучеглазый урод, отложил в сторону мех с вином и сказал:
— Вели, Мидас, привести моего осла. И мне пора собираться в путь.
— Куда ты, Пан? Оставайся! Будь мне братом — разделим царство пополам!
Вскочили, тревожно зашевелили ушами мои любимые псы, зачарованно слушавшие музыку Пана.
Засмеялся Пан, замотал кудлатой головой, взмахнул своим пышным лошадиным хвостом.
— Я не хочу быть царем, Мидас. Я служу Дионису, дарю людям радость. У нас с тобой разные пути! — со смехом сказал Пан, скаля свои желтые лошадиные зубы.
— Столько я не спросил у тебя, Пан! — крикнул я в досаде. — Я столького не узнал!
— Человек — раб или царь — не может знать всего. Все знают только боги, — грустно ответил Пан. — Мне хорошо было у тебя — ты был мудр и щедр. Прощаясь, я хочу сделать тебе подарок…
— Какой подарок может утешить меня, если ты, Пан, уходишь? — спросил я в искреннем огорчении.
— Все обязательно расстаются когда-то. Только бессмертные боги избавлены от этой сладкой горести, — сказал Пан и снова засмеялся. — Скажу тебе по секрету — от этого они надоели друг другу. Я обещал тебе подарок…
— Спасибо, Пан. Ты и так одарил меня своей дружбой…
Пан отмахнулся от меня:
— Не было случая, чтобы мой господин, великий и веселый Дионис, не выполнил моей просьбы. Скажи мне о своей мечте, и Дионис исполнит ее…
— Я — царь, я привык повелевать, а не просить!
— Боги повелевают царями строже, чем ты своими слугами. Потому что они зрячи, а люди слепы.
— Хорошо, Пан. Цари могут просить богов только об одном — о власти!
— Какая тебе нужна власть, Мидас? — с интересом спросил Пан.
— Богатство! Безмерное, невиданное на земле богатство! — сказал я твердо.