Поскольку искусство представляет собой философское соединение, не будет противоречивым такое высказывание, как: «Это великое произведение искусства, но мне оно не нравится». Подобное вполне возможно при условии, что первая часть фразы относится к оценке с чисто эстетической точки зрения, а вторая — к более глубокому философскому уровню, на котором присутствуют не только эстетические ценности.
Даже в сфере личных предпочтений произведения искусства доставляют удовольствие не только в силу близости ощущения жизни, но и за счет целого ряда других своих аспектов. Ощущение жизни полностью вовлечено в восприятие лишь тогда, когда произведение вызывает у нас глубоко личные переживания. Но оно может нравиться и на ином уровне или в иной степени — различия между ними сходны с теми, которые существуют, например, между возвышенной любовью, привязанностью и дружбой.
Так, я люблю произведения Виктора Гюго, и эта моя любовь глубже, чем восхищение великим литературным даром писателя. Я нахожу много общего между его и своим ощущением жизни, хотя и не согласна практически ни с чем в его явно высказанных философских взглядах. Я люблю Достоевского за непревзойденное мастерство построения сюжета и безжалостное анатомирование психологии зла, хотя и его философия, и его ощущение жизни почти диаметрально противоположны моим. Я люблю ранние романы Микки Спиллейна за изобретательность в области сюжетов и морализаторский стиль, хотя его ощущение жизни резко конфликтует с моим, а о своих философских взглядах он вообще не пишет. Я терпеть не могу Толстого, и не было более скучного занятия для меня, чем читать его по школьной программе. Философия и ощущение жизни Толстого, на мой взгляд, не просто ложны — они вредны. И все же с чисто литературной точки зрения, по его собственным правилам, я вынуждена оценить его как хорошего писателя.
Теперь, чтобы продемонстрировать разницу между интеллектуальным подходом и ощущением жизни, я переформулирую в терминах ощущения жизни предыдущий абзац. Читая Гюго, я чувствую себя так, как будто нахожусь под сводами собора, читая Достоевского — так, как будто вошла в комнату ужасов, но в сопровождении надежного проводника. Читать Спиллейна для меня — как слушать духовой оркестр в городском парке, а когда я беру в руки Толстого, мне кажется, что я попала на грязные задворки, где для меня нет ничего интересного.
Когда мы научимся переводить художественный смысл произведений искусства в объективные термины, то увидим, что искусство обладает ни с чем не сопоставимой силой в выявлении сущности человеческого х арактера. Художник в своих произведениях показывает обнаженной собственную душу, и, когда произведение находит отклик в вашей душе, вы, любезный читатель, делаете то же самое.
Март 1966 г.
4. Искусство и познание
Какие объекты следует относить к произведениям искусства? Какие формы искусства правомерны и почему именно они? На этот вопрос, как ни часто его задают, эстетика до сих пор ответить не умела.
Ключ к ответу нам даст изучение главных направлений искусства.
Искусство — это избирательное воссоздание действительности в соответствии с метафизическими оценочными суждениями художника. Человек испытывает глубинную потребность в искусстве в силу того, что его познавательная способность концептуальна, то есть он приобретает знания посредством абстракций и нуждается в силе, которая бы ввела самые отвлеченные из созданных им абстракций в сферу его непосредственного восприятия. В роли такой силы выступает искусство, избирательно воссоздающее мир и конкретизирующее фундаментальные представления людей о себе и своем бытии. Фактически искусство говорит человеку, какие аспекты опыта должны рассматриваться как сущностные, значимые, важные. В этом смысле оно учит людей пользоваться собственным сознанием, оформляет, стилизует это сознание, передавая ему некоторый взгляд на бытие.
Запомнив это, попробуем рассмотреть природу основных направлений искусства и присущих им конкретных материальных выразительных средств.
Литератор использует для воссоздания действительности язык, живописец — цвет на двумерной поверхности, скульптор придает трехмерную форму твердому материалу. Музыка при помощи звуков, производимых периодическими колебаниями звучащих тел, пробуждает в людях эмоции, отвечающие определенному ощущению жизни. Архитектура стоит особняком, поскольку здесь искусство соединено с решением определенной утилитарной задачи. Архитектор не воссоздает действительность, а создает строение — жилое или иного назначения, — отражающее его ценностную систему. (Существуют также исполнительские искусства, в которых выразительным средством служит личность артиста; мы обсудим их позднее.)
Теперь посмотрим, как каждое из искусств соотносится с познавательной способностью человека. Литература имеет дело с понятийной, концептуальной сферой, живопись — со зрительным восприятием, скульптура — с комбинацией зрения и осязания, музыка — со слухом. (Архитектура как искусство родственна в данном отношении скульптуре: она работает с трехмерными объектами, то есть обращается к зрению и осязанию, только в гигантских пространственных масштабах.)
Развитие когнитивной сферы человека начинается с восприятия предметов, то есть сущностей. Из пяти чувств лишь два — зрение и осязание — дают нам возможность познакомиться непосредственно с самим предметом: остальные три — слух, вкус и обоняние — позволяют узнать о тех или иных его атрибутах (или вызываемых им явлениях). Эти чувства говорят нам, что предмет издает звук, обладает сладким вкусом, свежим запахом, но, чтобы воспринять сам предмет, мы должны на него посмотреть и/или его потрогать.
С понятия «сущность» (неявно) начинается развитие концептуальной сферы человека, сущности — те элементарные кирпичики, из которых строится вся концептуальная структура. Именно путем восприятия сущностей человек воспринимает Вселенную. А для конкретизации представлений о мире ему служат понятия (язык) и чувства, обеспечивающие восприятие самих предметов (зрение и осязание).
Музыка не имеет дела с сущностями, поэтому отличается по психоэпистемологической функции от других искусств, что мы обсудим позднее.
Соотношение литературы и познавательной способности человека очевидно: литература воссоздает действительность посредством слов, то есть понятий (концептов). Но для такого воссоздания концепты должны отвечать уровню чувственного восприятия, конкретным явлениям действительности, тому, что известно человеку об отдельных людях и событиях, видах, звуках, строении поверхностей и т. д.
Изобразительные искусства (живопись, скульптура, архитектура) продуцируют конкретные предметы, доступные чувственному восприятию и при этом передающие абстрактный, концептуальный смысл.
Все эти искусства концептуальны по своей сути. Они — продукты понятийного уровня человеческого мышления и всегда обращаются именно к этому уровню. Различны только средства выражения. Литература идет от понятий и соединяет их с непосредственно воспринимаемыми объектами, скульптура и архитектура идут от воспринимаемых объектов и соединяют их с понятиями. Психоэпистемологическая функция у них в итоге одна и та же — соединение форм познания, унификация мышления, прояснение имеющейся у человека картины действительности.
Изобразительные искусства имеют дело не со сферой чувственного восприятия как таковой, а с восприятием на основе концептуального мышления.
У взрослых, в отличие от детей, информация, получаемая от органов чувств, включает не только непосредственные ощущения, но и автоматически ассоциируемый с ними обширный концептуальный контекст. Изобразительные искусства извлекают из этого комплекса сенсорный элемент и направляют его в определенное русло. Используя избирательность восприятия, они путем выделения одного и опущения другого вводят наше зрение в концептуальный контекст, задуманный художником, учат нас остроте взгляда и умению находить более глубокий смысл в том, что мы видим вокруг себя.
Нередко случается, что предметы, изображенные на каком-то полотне, кажутся нам «еще реальнее, чем в жизни». Скажем, яблоки на натюрморте выглядят особенно яркими, твердыми, даже гордыми собой — сверхнастоящими, — и такого впечатления не могут произвести ни сами плоды, послужившие моделью художнику, ни их цветная фотография. Если же тщательно изучить картину, окажется, что в действительности яблоки так никогда не выглядят. Что же в таком случае сделал художник? Он создал визуальную абстракцию.
Художник выполнил процедуру формирования понятия — изоляции и интеграции, но с помощью чисто визуальных средств: выделил существенные, отличительные особенности яблок и слил их в едином зрительном образе, наделив одиночный орган чувств — глаз — способностью самостоятельно действовать по принципу концептуального восприятия.
Никто не может достоверно зафиксировать все без исключения детали внешнего вида каждого яблока, на которое ему доводилось смотреть в жизни; любой воспринимает и запоминает только некоторые аспекты, не обязательно существенные; у большинства людей в сознании присутствует некое размытое представление о том, как примерно выглядят яблоки. Картина с помощью визуальных средств конкретизирует этот мысленный образ, привлекая наше внимание к наиболее важным его аспектам; до того, как взглянуть на картину, мы, скорее всего, не выделяли или не идентифицировали эти аспекты, но узнаем их мгновенно. Наше ощущение можно передать словами: «Да, для меня яблоко выглядит именно так!» На самом-то деле реальные яблоки для нас никогда так не выглядели — только избирательный глаз художника увидел их такими. Но с психоэпистемологической точки зрения это ощущение «сверхнастоящести» — не иллюзия, поскольку зрительный образ, присутствовавший в нашем сознании, претерпевает совершенно реальные изменения: благодаря художнику он становится более ясным и отчетливым. Соединяя наши бесчисленные хаотичные впечатления, картина вносит упорядочение в визуальную сферу нашего опыта.
Тот же процесс происходит в нашем сознании при восприятии полотен с более сложными сюжетами — сельских и городских пейзажей, портретов, многофигурных композиций, — именно он реализует мощнейший психоэпистемологический потенциал живописи.
Чем ближе художник подошел к концептуальному зрительному восприятию, тем значительнее его произведение. Вермеер, величайший из всех живописцев, посвящал свои картины одной-единственной теме — свету как таковому. Главным принципом композиции для него была контекстуальная природа нашего восприятия света (и цвета). Физические объекты на полотнах Вермеера выбраны и расположены таким образом, что их взаимоотношения делают видимыми, закономерными и возможными ярчайшие, подчас ослепительно яркие пятна света, — никто ни до, ни после не мог добиться подобного эффекта.
(Сравните лучезарную строгость работ Вермеера с глупыми точками и мазками импрессионистов, долженствующими, как утверждается, изображать чистый свет: Вермеер поднял восприятие на концептуальный уровень, импрессионисты попытались разложить его на сенсорные данные.)
Кто-то, возможно, предпочел бы, чтобы Вермеер выбирал для воплощения своей темы лучшие сюжеты (мне бы тоже этого хотелось), но для него сюжеты, очевидно, были лишь средством для достижения цели. Его стиль доносит до нас конкретизированный образ грандиозной невизуальной абстракции, психоэпистемологию рационального сознания. Это ясность, организованность, уверенность, целеустремленность — вселенная, открытая человеку. Если кто-то, глядя на полотно Вермеера, говорит себе: «Это мой взгляд на жизнь», в его чувствах заключено нечто гораздо большее, чем просто зрительное ощущение.
Как я упоминала в главе 3 («Искусство и ощущение жизни»), прочие элементы живописного произведения, такие как тема, сюжет, композиция, тоже участвуют в выражении художником его взгляда на бытие. Однако в рамках данного обсуждения наиболее важен стиль: именно он показывает, каким образом искусство, ограниченное одной-единственной формой восприятия, использующее исключительно визуальные средства, может выражать целиком сознание художника и влиять на сознание зрителя.
В связи с этим мне хотелось бы привести без комментариев эпизод из своей биографии. Когда мне было 16 лет, я записалась на одно лето в изостудию. Занятия вел человек, который, будь он жив, наверняка стал бы великим художником (вряд ли это так — дело было в России); его картины уже тогда были великолепны. Он запрещал нам, студийцам, проводить кривые линии и учил разбивать каждую кривую на отрезки пересекающихся друг с другом прямых. Я влюбилась в этот стиль и люблю его до сих пор. Сегодня мне совершенно ясна причина. Я тогда почувствовала (и сейчас чувствую), что «это мое», причем не в смысле «это для меня», а в смысле «это я».
По сравнению с живописью скульптура — более ограниченная форма искусства. Она выражает взгляд художника на бытие посредством некоторой трактовки человеческой фигуры и ограничена человеческой фигурой. (Тех, кто интересуется выразительными средствами скульптуры, отсылаю к опубликованной в номере The Objectivist за февраль–март 1969 г. статье Мэри Энн Сьюрз «Метафизика в мраморе»[4]).
Скульптура обращается сразу к двум чувствам — зрению и осязанию, но ограничена необходимостью представлять трехмерные формы не такими, какими человек воспринимает их в повседневной жизни: скульптурные формы лишены цвета.
Визуально скульптура предлагает форму как абстракцию; но осязание — чувство, связанное с чем-то конкретным, и оно ограничивает возможности скульптуры конкретными сущностями, из которых одна лишь фигура человека способна нести метафизический смысл. Скульптура, изображающая животное или неодушевленный предмет, способна выразить лишь очень немногое.
С психоэпистемологической точки зрения именно требования осязания делают важнейшим элементом статуи передачу характера поверхности человеческого тела — фактически это главный признак, отличающий произведения великих скульпторов. Обратите внимание на то, как передана в жестком мраморе нежность, гладкость и мягкая упругость кожи у таких скульптур, как Венера Милосская или «Пьета» Микеланджело.
Сказать, что скульптура как искусство почти мертва, — ничего не сказать. Ее расцвет произошел в Древней Греции, цивилизация которой с философской точки зрения была сфокусирована на человеке. Возрождение всегда возможно, но будущее скульптуры очень сильно зависит от будущего архитектуры. Два искусства тесно взаимосвязаны; одна из главных функций статуй — служить архитектурным украшением, и для скульптуры это серьезная проблема.
Я не буду рассматривать здесь архитектуру — думаю, читатель догадывается, к какой своей книге я его отошлю[5].
Переходим, таким образом, к музыке.
Фундаментальное отличие музыки от других искусств заключается в том, что при ее восприятии происходит как бы обратный психоэпистемологический процесс.
Во всех остальных искусствах произведения — физические объекты (то есть объекты, воспринимаемые нашими чувствами, будь то книги или живописные полотна), так что психоэпистемологический процесс идет от восприятия объекта к концептуальному пониманию его смысла, оценке в терминах главных личностных ценностей и соответствующим эмоциям. Общая схема такова: восприятие — концептуальное понимание — оценка — эмоция.
В случае же музыки слушатель переходит от восприятия к эмоции, от эмоции — к оценке, от оценки — к концептуальному пониманию.
Мы переживаем музыку так, как если бы она обладала способностью непосредственно воздействовать на наши эмоции.
Как и в случае любых экзистенциальных или эстетических эмоций, психоэпистемологические процессы, развивающиеся в сознании в ответ на музыку, непроизвольны и ощущаются нами как единая непосредственная реакция, прежде чем мы успеваем определить составляющие нашего чувства.
С помощью самонаблюдения можно проследить, что происходит в нашем сознании в процессе слушания музыки: звуки вызывают на поверхность материал из подсознания — образы, сцены, события, реальные или воображаемые, которые, кажется, случайным образом сменяют друг друга, появляясь на короткое мгновение и тут же исчезая, как во сне. Но в действительности этот поток имеет совершенно определенное направление, он избирателен, а его элементы взаимосвязаны: эмоциональное содержание подсознательного материала соответствует чувствам, вызванным музыкой.
Подсознательно (то есть в неявной форме) человек осведомлен о том, что не может испытывать беспричинное и ни на что не направленное чувство. Когда музыка приводит его в то или иное эмоциональное состояние без внешнего объекта, подсознание предлагает ему внутренний объект. Этот процесс происходит без участия слов, но в действительности управляется их эквивалентом: я бы чувствовал себя так, если бы... очутился весенним утром в прекрасном саду... танцевал на блестящем балу в огромном зале... встретился с любимым человеком... Я бы чувствовал себя так, если бы... боролся с яростным штормом в открытом море... карабкался по отвесному склону... сражался на баррикаде... Я бы чувствовал себя так, если бы... добрался до вершины... стоял под ясным небом после грозы... преодолел препятствие, как сегодня... как преодолею завтра...