Общий знаменатель всех таких эпизодов — вопиющая подмена цели средством. «Как» не может замещать «что» ни в первичных, ни в исполнительских искусствах. Одинаково неприемлемы и болтовня ни о чем в изысканном литературном стиле, и примитивно-вульгарная любовная сцена в утонченном исполнении Греты Гарбо.
Среди исполнительских искусств танец заслуживает отдельного обсуждения. Есть ли в нем абстрактный смысл? Что можно выразить посредством танца?
Танец — безмолвный партнер музыки, участвующий в разделении труда: музыка представляет стилизацию человеческого сознания в действии, танец — стилизацию человеческого тела в дейс твии.
Под «стилизацией» здесь понимается сжатое выражение наиболее существенных свойств, отобранных в соответствии с художественными воззрениями человека.
Музыка представляет абстракцию эмоций человека в контексте его когнитивных процессов, танец — в контексте физических движений. Задача танца — не показ отдельных, моментальны х эмоций, не пантомима радости, горя, страха и т. д., а нечто более глубокое. Танец отображает метафизические оценочные суждения, стилистически оформляя движения человека постоянно действующей силой какого-либо основного эмоционального состояния. Таким образом, человек использует свое тело для выражения собственного ощущения жизни.
В любой сильной эмоции есть кинестетический элемент: нам хочется то подпрыгнуть, то сжаться в комочек, то затопать ногами. Ощущение жизни присутствует во всех наших движениях точно так же, как и в наших эмоциях: именно оно определяет нашу манеру пользоваться собственным телом — нашу осанку, жестикуляцию, походку и прочее. Можно непосредственно наблюдать различия в ощущении жизни по тому, как держится человек: один стоит прямо, его шаги обычно быстры, а жесты энергичны, другой сутулится, при ходьбе шаркает ногами, жестикулирует еле-еле. Этот-то элемент — общая манера двигаться — и составляет материал танца, принадлежащую ему область. Танец стилизует телодвижения, превращая их в систему выражения метафизического представления о человеке.
Систематический характер движений — сущностный элемент, предварительное условие танца как искусства. Если разрешить произвольные движения, как у детей, резвящихся на лужайке, может получиться приятная игра, но искусством она не будет. Создание внутренне согласованной метафизически выразительной стилистически единой системы — столь редкое достижение, что лишь очень немногие отдельные формы танца могут считаться искусством. По большей части то, что исполняется в наши дни под видом танца, представляет собой конгломерат из элементов разных систем и произвольных изгибов, соединенных случайным образом и ничего не означающих. Во всех этих прыжках, подскоках и катании по сцене взрослых мужчин или женщин не больше артистизма, чем в детской беготне на лужайке, — только претензий больше.
Сравним две несхожие друг с другом системы — классический европейский балет и индийский танец, — которые обе могут служить примером танца как искусства.
Основная идея стилизации в балете — невесомость. Парадоксальным образом балет представляет человека почти бестелесным; он не искривляет человеческое тело, а отбирает движения, нормально возможные для человека (такие, как хождение на цыпочках), и преувеличивает их, подчеркивая их красоту — и отвергая законы тяготения. Главные свойства образа человека, создаваемого в балете, — грациозное легкое скольжение, парение, полет. Человек предстает здесь воплощением некой хрупкой силы, несгибаемой твердости, но на его тонких стальных костях нет мяса; это человек-дух, не управляющий этой землей, а обитающий где-то за ее пределами.
В индийском танце человек, наоборот, состоит из мяса и лишен костей. Главная идея этой стилизации — гибкость, волны и извивы. Здесь человеческое тело искривляется, приобретая свойства змеиного. Некоторые движения такого танца противоестественны для человека и не востребованы в обычной жизни, например резкий бросок туловища и головы в разные стороны, когда на мгновение кажется, что они отделились друг от друга. Индийский танец создает образ бесконечно гибкого человека, который старается приспособиться к непостижимой вселенной, упрашивая неизвестные силы и ничего — даже себя самого — не оставляя себе.
В обеих системах удается выразить или обозначить конкретные эмоции, но лишь в той мере, в какой это допускает основной стиль. Балет не в состоянии передать сильные страсти и отрицательные эмоции, хотя бы они и фигурировали в либретто; он не умеет воплотить трагедию, страх, сексуальность, но идеален для выражения духовной любви. Индийский танец позволяет выразить сильную страсть, однако не подходит для положительных эмоций. В нем нельзя изобразить радость или торжество, хотя можно очень красноречиво передать страх, покорность судьбе и сексуальность в ее физиологической разновидности.
Хотелось бы упомянуть здесь форму танца, не развившуюся в полноценную систему, но обладающую основными элементами, на которых такая система могла бы быть построена. Это чечетка. Она происходит из американской негритянской традиции, свойственна именно Америке и определенно чужда Европе. Ее лучшие исполнители — Билл Робинсон и Фред Астер (который соединяет чечетку с некоторыми балетными элементами).
Чечетка полностью синхронизирована с музыкой, чутко отзывается на нее и послушна ей, что достигается благодаря одному из важнейших элементов музыки и танца, общему для них обоих, — ритму. Эта форма не терпит остановки, покоя: ногам разрешено касаться земли лишь на время, нужное, чтобы отбивать ритм. Независимо от того, как движется тело танцора, равномерный быстрый стук каблуков сопровождает весь танец от начала до конца; каждый удар — как коротки й штрих, подчеркивающий очередное движение. Исполнитель чечетки может прыгать, крутиться, вставать на колени, но не пропускает ни одного удара. Иногда это выглядит как состязание человека и музыки: музыка предлагает человеку следовать за ней, и тот следует легко, без усилий, почти небрежно. Полное подчинение музыке? Не совсем: чечетка оставляет у нас впечатление полного контроля мозга над безупречно работающим телом. Главная идея этого танца — четкость. Целесообразность, дисциплина, ясность в смысле математической строгости сочетаются в нем с неограниченной свободой движения и неистощимой изобретательностью: танцор отваживается на внезапные и неожиданные трюки, но ни в какой момент не теряет главную объединяющую линию — ритм. Нет, диапазон эмоций, которые способна передать чечетка, вовсе не безграничен: ею нельзя выразить ни трагические переживания, ни боль, ни страх, ни чувство вины — только веселье и все оттенки эмоций, связанных с радостью бытия. (И — да, это моя любимая форма танцевального искусства.)
Музыка — независимое, первичное искусство, танец — нет. С точки зрения разделения труда танец полностью зависит от музыки. С эмоциональной поддержкой музыки он выражает абстрактный смысл, без музыки превращается в бессмысленную гимнас тику. Именно музыка, голос человеческого сознания, соединяет танец с человеком и с искусством. Музыка задает условия; задача танца — выполнять их как можно точнее и выразительнее. Чем теснее интеграция того или иного танца с его музыкой — в ритме, настроении, стиле, теме, — тем выше его эстетическая ценность.
Столкновение между музыкой и танцем хуже несоответствия актера и пьесы — оно сводит на нет все представление. Ни музыка, ни танец не могут быть интегрированы в эстетическое единство в сознании зрителя, и получается сумбурная последовательность движений, наложенная на сумбурную мешанину звуков.
Заметим, что именно такова современная тенденция антииск усства в сфере хореографии (я не говорю в данном случае о так называемом современном танце, не имеющем отношения ни к современности, ни к танцу). Например, балет «модернизируется» путем исполнения под неподходящую, абсолютно не танцевальную музыку, служащую лишь аккомпанементом, вроде бренчащего фортепьяно, под которое раньше показывали немые фильмы, только там синхронизация с действием была лучше. Добавьте сюда массированное внесение в танец элементов пантомимы (пантомима — не искусство, а детская игра, не создание образа, а представление с помощью условных знаков), и вы получите оскорбительный для самого себя компромисс, более низменный, чем любая политическая сделка. В доказательство своих слов сошлюсь на «Маргариту и Армана » в постановке лондонского Королевского балета. (В сравнении с этим даже клоунские падения и шаг с пятки в так называемом современном танце кажутся безобидными шалостями — ведь повинные в них люди ничего не предают и не уродуют.)
Танцоры — исполнители, они интерпретируют музыку с помощью важного посредника — хореографа. Творческая задача хореографа сродни той, которую решает театральный режиссер, но сама работа сложнее: режиссер переводит первичное произведение — пьесу — в физическое действие, а хореограф должен перенести композицию, состоящую из звуков, в иную среду, переложить ее в последовательность телодвижений и создать структурированное, интегрированное произведение — танец.
Танцоры — исполнители, они интерпретируют музыку с помощью важного посредника — хореографа. Творческая задача хореографа сродни той, которую решает театральный режиссер, но сама работа сложнее: режиссер переводит первичное произведение — пьесу — в физическое действие, а хореограф должен перенести композицию, состоящую из звуков, в иную среду, переложить ее в последовательность телодвижений и создать структурированное, интегрированное произведение — танец.
Эта задача исключительно трудна, и мастера, обладающие достаточными эстетическими навыками, — огромная редкость, поэтому танец всегда развивался медленно и был очень уязвим для разного рода неблагоприятных тенденций. Сейчас это почти исчезнувшее искусство.
Музыка и/или литература лежат в основе исполнительских искусств и крупномасштабных жанров, соединяющих все искусства, таких как опера и кинематограф. Под основой произведения я понимаю первичное искусство, обеспечивающее присутствие в нем метафизического элемента и позволяющее всему исполнению в целом стать конкретизацией некоторого абстрактного представления о человеке.
Без такой основы представление может быть занимательным, как водевиль или цирк, но оно не имеет ничего общего с искусством. Воздушной гимнастке, к примеру, необходимы огромные физические навыки, возможно, превосходящие по сложности навыки балерины и приобретаемые с бóльшим трудом, однако ее выступление представляет собой лишь демонстрацию этих навыков без дальнейшего смыслового развития, то есть конкретику, а не конкретизацию чего бы то ни было.
В опере и оперетте эстетической основой и интегрирующей линией всего представления служит музыка, либретто лишь обеспечивает подходящий эмоциональный контекст или возможность для создания партитуры (с этой точки зрения существует очень мало хороших либретто). В кинематографии и телевидении правит и задает условия литература, а музыка присутствует как побочный элемент, фоновое сопровождение действия. Сценарии кино- и телефильмов представляют собой разновидности драмы, а в мире драматического искусства «пьеса — та самая вещь»[9]. Именно пьеса делает спектакль или фильм искусством: она определяет цель, все прочее — средства.
Во всех искусствах, где исполнителей более одного, критически важная роль принадлежит режиссеру (в музыке ему соответствует дирижер). Режиссер соединяет исполнение с первичным искусством. Поскольку его задача — обеспечить средства для достижения цели, заданной исходным произведением, он — исполнитель по отношению к этому произведению. В то же время режиссер выступает как автор по отношению к актерам, художнику-декоратору, оператору и т. д., которые служат средством для достижения его цели, заключающейся в переводе произведения в физическое действие — осмысленное, стилистически единое, интегрированное целое. В драматических искусствах режиссер — эстетический интегратор.
Работа режиссера требует знакомства по личному опыту со всеми искусствами в сочетании с необычайной силой абстрактного мышления и творческого воображения. Великие режиссеры — огромная редкость. Средний режиссер скатывается либо к пренебрежению своими обязанностями, либо к узурпации чужих полномочий. В первом случае он «выезжает» на чужих талантах и просто позволяет актерам принимать какие угодно позы и выполнять любые движения, ничего не означающие в контексте пьесы; в результате получается мешанина противоречащих друг другу замыслов. Во втором случае режиссер исходит из ложного представления о том, что пьеса — лишь средство, позволяющее ему проявить свои таланты, и тоже проводит артистов через ряд бессмысленных трюков, не имеющих отношения к содержанию пьесы (если оно там имеется) или сводящих это содержание на нет. Этим он ставит себя на один уровень с цирковыми акробатами, только те намного опережают его как в ловкости, так и в умении развлечь публику.
В качестве примера высших достижений кинорежиссуры укажу на работы Фрица Ланга, особенно ранние; его немая картина « Зигфрид» настолько близка к великому искусству, насколько это вообще сегодня возможно для фильма. Другим режиссерам лишь иногда удавалось ухватить эту идею, а Ланг — единственный, кто осознал ее полностью: изобразительное искусство присуще фильмам в гораздо более глубоком смысле, чем просто подбор мизансцен и ракурсов; кинокартина — это в буквальном смысле слова движущаяся картина, она должна быть стилистически единой визуальной композицией в движении.
Известно, что, если остановить «Зигфрида» в каком угодно месте и взять отдельный кадр, этот кадр будет так же совершенен по композиции, как великое живописное полотно. Все действия, жесты, движения в нем выверены так, чтобы достигнуть этого эффекта. Каждый дюйм пленки стилизован, то есть сгущен до строгих, голых сущностей, передающих природу и дух повествования, событий и мест, где они произошли. Картина целиком снималась в павильоне, включая могучие легендарные леса — каждая их ветка была изделием человеческих рук (но на экране так не выглядит). Рассказывают, что, когда Ланг работал над «Зигфридом», на стене его кабинета висела табличка: «Ничто в этом фильме не случайно». Это — девиз великого искусства. В любой области найдется очень немного художников, которым удалось воплотить его в жизнь. Лангу удалось.
Фильм не лишен определенных недостатков, в частности, его сюжет основан на трагической легенде о «злой вселенной», однако это метафизическая, а не эстетическая проблема. С точки зрения творческих задач кинорежиссуры «Зигфрид» — блестящий пример той визуальной стилизации, которая отличает подлинно художественный фильм от кинохроники, выдающей себя за искусство.
Потенциально кинематография — великое искусство, но ее потенциал еще не реализован, за исключением отдельных примеров и случайных моментов. Она требует синхронизации слишком большого количества эстетических элементов и совместных усилий слишком многих разнообразных талантов, чтобы развиваться в период философско-культурного распада, подобного нынешнему. Для развития киноискусства необходимо творческое сотрудничество людей, объединенных пусть не формальными философскими убеждениями, но фундаментальными представлениями о человеке, то есть одинаковым ощущением жизни.
Как ни разнообразны исполнительские искусства и как ни огромен их потенциал, всегда необходимо помнить, что они — следствие и продолжение первичных искусств и что именно первичные искусства придают им тот абстрактный смысл, без которого никакая человеческая деятельность не может считаться искусством.
В начале этой главы я задала вопрос: какие формы искусства правомерны и почему именно они? Теперь на него можно ответить: настоящее искусство — то, которое избирательно воссоздает действительность в терминах, необходимых для актуализации когнитивной способности человека (включая чувства, служащие для восприятия объективных сущностей), и таким образом способствует интеграци и различных элементов концептуального сознания. Литература работает с понятиями, изобразительные искусства — со зрением и осязанием, музыка — со слухом. Каждое искусство исполняет функцию переноса концептов, существующих в сознании человека, на перцептуальный уровень, где они могут быть восприняты непосредственно, так, как если бы были перцептами. (Исполнительские искусства — средство дальнейшей конкретизации.) Разные искусства помогают человеку объединить собственное сознание и предлагают ему целостное представление о бытии. Вопрос об истинности или ложности этого представления не относится к эстетике. С ее точки зрения важна психоэпистемологическая функция — интеграция концептуального сознания.
Именно поэтому все искусства родились в доисторические времена, и человек не способен и никогда не будет способен создать совершенно новую форму искусства. Формы искусства определяются не содержимым, а природой нашего сознания, не приобретенными знаниями, а средствами их приобретения. (Чтобы развить новую форму искусства, мы должны были бы обзавестись новым органом чувств.)
Рост человеческих познаний делает возможным неограниченный рост и развитие искусств. Благодаря научным открытиям в различных искусствах появляются новые разновидности, но все это — варианты и подкатегории (или комбинации) одних и тех же фундаментальных искусств. Для таких вариантов нужны новые правила, новые методы, новые технические приемы и средства, но не изменение базовых принципов. Например, техника написания пьес для театра и для телевидения неодинакова, но и то и другое — подкатегории драмы (которая, в свою очередь, является подкатегорией литературы), и все они подчиняются определенным основополагающим принципам. Чем шире принцип, тем больше новаций и вариаций возможно в его рамках; однако сам по себе он неизменен. Нарушение основного принципа влечет не появление «новой формы искусства», а лишь уничтожение данного конкретного искусства.