Поздравляя Абебе, генерал-полковник Мачадо негромко сказал:
— Убив Брута, вы должны убить и всех сыновей Брута. Никколо Макиавелли сказал это еще в 1510 году, господин президент, и это по-прежнему остается лучшим из всех возможных советов.
— Что ж, тогда начинать надо немедленно.
— Вот именно, — согласился Рамон. — Настало время Красного Террора.
* * *
«Да здравствует Красный Террор!» Поспешно отпечатанные листовки с этим лозунгом на четырех языках были расклеены на каждом углу; по радио и телевидению каждый час передавались призывы к населению поддержать нового президента и сообщить властям обо всех предателях и контрреволюционерах.
Работы было так много, что Абебе пришлось поделить город на сорок секторов и в каждом назначить собственный революционный трибунал. Эти трибуналы возглавили верные ему младшие офицеры, получившие неограниченные полномочия для «защиты дела революции». Каждому из них была придана отдельная команда палачей. Они начали с местной аристократии, племенных вождей и членов их семей.
— Красный Террор — это испытанное орудие революции, — наставлял их Рамон Мачадо. — Нам известны те, кто впоследствии окажется помехой. Нам известны и те, кто не примет подлинного марксистского учения. Гораздо удобнее уничтожить их сейчас, на гребне нашей победы, чем в дальнейшем долго и нудно разбираться с каждым из них по отдельности. — Он приподнял фуражку и пробежал пальцами по своим густым черным кудрям. Он сильно устал, его безупречные классические черты обострились от постоянного напряжения. Под глазами явственно обозначились темные круги, но в этих холодных зеленых глазах не было заметно ни малейшей неуверенности или сомнений. Абебе был благодарен ему за такую твердость духа; подобная железная решимость вызывала в нем поистине благоговейный трепет.
«Мы должны с корнем вырвать всю сорную траву. Мы должны уничтожить не только саму оппозицию, но даже мысль о возможности какой бы то ни было оппозиции. Мы должны сломить волю людей к сопротивлению. Они должны быть запуганы, лишены своей индивидуальности, чувства собственного достоинства. Поле должно быть полностью расчищено для новых посевов. Только тогда у нас появится возможность возродить нацию, придать ей новый облик». Трупы аристократов и мелких вождей со всеми их семьями сваливались в груды на перекрестках, подобно мусору. Революционные патрули прочесывали город и забирали первых попавшихся им навстречу детей, игравших на улицах.
— Где ты живешь? Отведи нас к своим родителям. На пороге родного дома малышей убивали выстрелом в голову. Маленькие трупики оставались лежать у дверей дома, быстро разлагаясь на жаре, вздуваясь и испуская нестерпимое зловоние. Родителям запрещалось хоронить либо оплакивать их.
«Да здравствует Красный Террор!» — кричали плакаты; но в горах некоторые старые воины со своими семьями до последнего сопротивлялись карательным отрядам.
Танки окружали деревни; женщин, детей и стариков загоняли в их хижины. Затем хижины поджигали; вопли сжигаемых заживо перемешивались с воем и треском пламени. Мужчин выводили в поле и рядами укладывали на землю лицом вниз. Затем по ним начинали ездить танки; они волчком вертелись на грудах тел, давя их гусеницами и превращая в кровавое месиво, которое щедро удобряло истомившуюся от засухи землю.
— Теперь очередь за священниками, — заявил Рамон.
— Священники сыграли важную роль в свержении монархии, — заметил Абебе.
— Да, вначале церкви и мечети, епископы и священники, имамы и аятоллы всегда бывают полезны для революции. Более того, многие революции начинаются с проповеди, ибо священники по самой своей природе люди не от мира сего; это бескорыстные идеалисты, постоянно увлекаемые образами свободы, равенства и братской любви. Они легко поддаются влиянию, но никогда не следует забывать, что они, как и мы, борятся за власть над человеческими душами. И когда они увидят суровую реальность революции, они выступят против нас. Мы не можем допустить никакого противодействия. Поэтому священников следует приучать к дисциплине и повиновению — точно так же, как и всех остальных.
Они ворвались в главную мечеть и схватили четырнадцатилетнюю дочь имама. Ей выкололи глаза, вырезали язык, затем насыпали во влагалище пригоршню красного острого перца и отвезли обратно в дом отца. Ее заперли в одной из комнат, а у дверей поставили стражу. Родителей заставили сидеть на корточках у самой двери и слушать предсмертные вопли дочери.
Сыновей абуны, архиепископа Коптской церкви, привели в один из революционных трибуналов и подвергли изощренным пыткам. Их стопы и кисти рук были раздроблены в стальных тисках, через тела пропустили электрический ток. Им выдавили глаза и оставили их болтаться на зрительных нервах у щек. Им отрезали гениталии и засунули в рот. Затем их отвезли к дому и бросили у входной двери. Опять же родителям запретили забрать тела и похоронить по христианскому обычаю.
Радио и телевидение с утра до вечера обличали упадничество и реакционность церкви, а когда муэдзин начал свою службу, у входа в мечеть правоверных уже поджидали каратели. Но те предпочли остаться дома.
— Ну вот, теперь все сыновья Брута мертвы, — сказал Абебе Району, когда они проезжали по притихшему городу.
— Еще не все, — возразил Рамон; Абебе повернулся и пристально посмотрел на него. Он сразу понял, что имел в виду Рамон.
— Это необходимо сделать, — настаивал Рамон. — Тогда обратного пути уже не будет. Древнее буржуазное табу будет уничтожено навсегда, подобно тому, как это произошло на гильотине на площади Согласия или в русском подвале, где были умерщвлены царь Николай и его семья. Как только это произойдет, революция станет необратимой.
— Кто это сделает? — спросил Абебе, и Рамон ответил, ни секунды не колеблясь:
— Я.
— Что ж, пожалуй, так будет лучше, — согласился Абебе и отвернулся, чтобы скрыть облегчение, которое он испытал. — Сделайте это как можно быстрее.
И вот Рамон ехал по старым кварталам города. Он сидел за рулем открытого «джипа»; кроме него в машине никого не было. Улицы были безлюдны; по дороге ему попадались только революционные патрули. Окна домов были закрыты ставнями и задернуты занавесками. Ни одно лицо не выглядывало из окон; ни в одном дворе не резвились ребятишки; из-за запертых дверей глиняных хижин не доносилось ни единого звука; не было слышно ни голосов, ни смеха.
Повсюду на потрескавшиеся, выщербленные стены были прилеплены все те же революционные плакаты: «Да здравствует Красный Террор!»
Улицы не убирались с самого начала Красного Террора. Все было завалено мусором; сточные канавы переполнились, и нечистоты текли прямо по мостовой. На каждом углу, подобно связкам дров, громоздились тела жертв Террора. Непомерно раздувшиеся, изрешеченные пулями, они уже ничем не походили на человеческие. Наполнившиеся трупным газом животы растягивали их одежду, пока она не лопалась по швам; кожа покрылась красными пятнами и почернела под палящим солнцем. Единственными живыми существами вокруг были вороны, а также коршуны и грифы-стервятники, пировавшие на грудах трупов, и жирные обожравшиеся крысы, выскакивавшие из-под самых колес «джипа».
Рамон замотал рот и нос шелковым шарфом, чтобы уберечься от зловония, но во всем остальном то, что он увидел вокруг себя, оставило его совершенно равнодушным; он чувствовал себя полководцем деловито осматривающим кровавое поле боя.
Хижина находилась в самом конце убогого переулка, столь же грязного и зловонного, как и весь город; у двери дежурили два охранника. Рамон вылез из «джипа» и направился к ним, осторожно пробираясь через скопившиеся перед домом отбросы; они узнали его и почтительно отдали ему честь.
— Я снимаю вас с поста. Вы свободны, — заявил Рамон.
Он подождал, пока они дойдут до противоположного конца переулка, затем открыл дверь и, нагнувшись, чтобы не задеть головой за низкую притолоку, перешагнул через порог.
Внутри царил полумрак, и он снял свои солнечные очки. Стены были побелены, но на них не было ничего, кроме серебряного коптского креста, висевшего над кроватью. Каменный пол был устлан тростниковыми циновками. В комнате стоял затхлый запах болезни и старости. На полу у подножия кровати сидела старуха. Увидев Рамона, она жалобно заскулила и натянула на голову капюшон своего ветхого плаща.
— Уходи. — Он махнул рукой в сторону двери; не открывая лица, она поползла к выходу, беспрерывно кланяясь, скуля и подвывая от ужаса.
Рамон ногой захлопнул за ней дверь и бросил взгляд на того, кто лежал на кровати.
— Негус Негуста, царь царей, — с холодной иронией произнес он; старик пошевелился и поднял на него глаза.
На нем был чистый белоснежный халат, но голова его была обнажена. И он был худ, худ до неправдоподобия. Рамон знал, что груз прожитых лет тяжким бременем лег на его плечи, что он страдает от простатита, что его пищеварение полностью расстроено, но болезни никак не сказались на ясности его разума. Ступни и кисти рук, беспомощно торчавшие из-под складок его белого халата, были маленькими и тонкими, как у ребенка. Сквозь желтую восковую кожу отчетливо виднелась каждая крохотная косточка. Отросшие волосы и борода настолько обесцветились от времени, что приобрели платиновый оттенок. На его лице, казалось, не осталось ни грамма плоти, так что нос стал по-орлиному тонким и заостренным. Рот впал, десны обнажились. Желтые зубы были чересчур большими по сравнению с мелкими изящными скулами и надбровными дугами. И на этом изможденном лице светились огромные глаза, черные как смоль, одухотворенные, как у библейского пророка.
Рамон ногой захлопнул за ней дверь и бросил взгляд на того, кто лежал на кровати.
— Негус Негуста, царь царей, — с холодной иронией произнес он; старик пошевелился и поднял на него глаза.
На нем был чистый белоснежный халат, но голова его была обнажена. И он был худ, худ до неправдоподобия. Рамон знал, что груз прожитых лет тяжким бременем лег на его плечи, что он страдает от простатита, что его пищеварение полностью расстроено, но болезни никак не сказались на ясности его разума. Ступни и кисти рук, беспомощно торчавшие из-под складок его белого халата, были маленькими и тонкими, как у ребенка. Сквозь желтую восковую кожу отчетливо виднелась каждая крохотная косточка. Отросшие волосы и борода настолько обесцветились от времени, что приобрели платиновый оттенок. На его лице, казалось, не осталось ни грамма плоти, так что нос стал по-орлиному тонким и заостренным. Рот впал, десны обнажились. Желтые зубы были чересчур большими по сравнению с мелкими изящными скулами и надбровными дугами. И на этом изможденном лице светились огромные глаза, черные как смоль, одухотворенные, как у библейского пророка.
— Я узнал тебя, — тихо сказал он.
— Мы прежде никогда не встречались, — возразил Рамон.
— И все же я хорошо знаю тебя. Я узнаю твой запах. Мне знакомы каждая черточка твоего лица, каждый звук твоего голоса.
— В таком случае кто я? — столь же негромко спросил Рамон.
— Ты идешь во главе легиона тебе подобных — и имя тебе Смерть.
— Ты умен и проницателен, старик, — сказал Рамон и сделал шаг к кровати.
— Я прощаю тебе то, что ты делаешь со мной, — произнес Хайле Селассие, Негус Негусти, император Эфиопии. — Но я не могу простить тебе того, что ты сделал с моим народом.
— Отправляйся к своему Богу, старик, — сказал Рамон и поднял подушку с постели. — Этот мир больше не для тебя.
Он прижал подушку к лицу старика и всем своим весом навалился на нее.
Агония Хайле Селассие напоминала конвульсии птицы, попавшей в силки. Худые пальцы бессильно хватали руки Рамона. Он извивался, халат задрался выше колен. Его ноги были тощими и черными, как высушенный табак, а большие коленные чашечки нелепо выпирали под тоненькими бедренными костями.
Постепенно будоражные движения слабели; затем из-под халата вытек маленький ручеек; это означало, что его сфинктер расслабился и кишечник с мочевым пузырем опорожнились. Прошло целых пять минут после того, как старик окончательно затих, прежде чем Рамон поднялся наконец с подушки. Его охватил почти религиозный экстаз. Ни один поступок за всю жизнь не приводил его в такое приподнятое состояние. Его переполняла глубочайшая удовлетворенность; она была и физической, и эмоциональной, и духовной, и в то же время сексуальной.
Он убил короля.
Выпрямился и взял в руки подушку. Взбил ее, приподнял голову старика и подложил подушку под нее. Опустил полы халата Хайле Селассие и сложил маленькие детские ручки на груди. Затем осторожно, двумя пальцами закрыл ему глаза.
Он долго стоял у кровати, рассматривая мертвое лицо императора. Ему хотелось навсегда запечатлеть в своей памяти этот образ. Он забыл о жаре и вони, от которых в наглухо закрытой комнате было нечем дышать. Чувствовал, что настал один из величайших моментов в его жизни. Это тщедушное тело олицетворяло собой все, что он поклялся уничтожить в этом несовершенном мире.
И он хотел, чтобы память сохранила это событие во всех подробностях до самых последних мгновений его жизни.
* * *
Теперь всякое сопротивление было окончательно подавлено. Голоса недовольных умолкли навсегда. Все сыновья Брута были мертвы, и революция могла чувствовать себя в безопасности.
У Района оставалось много других важных дел в разных концах Африканского континента. Он мог со спокойной совестью передать свой пост советника по вопросам государственной безопасности при народно-демократическом правительстве Эфиопии в руки преемника. Им стал генерал службы безопасности Германской Демократической Республики. В умении навязывать подлинную демократию несговорчивому населению он едва ли уступал Рамону Мачадо.
Рамон обнял на прощание Абебе и поднялся на борт одного из транспортных «Илов», которые теперь регулярно садились и взлетали в Аддис-Абебском аэропорту. Отныне этот город превратился в самые удобные ворота всего континента.
Они сели в Браззавиле для дозаправки, а затем взяли курс на юго-запад; и когда солнце уже опускалось в голубые воды Атлантики, самолет благополучно приземлился на новенькой взлетно-посадочной полосе на базе «Терцио» в устье реки Чикамба.
У трапа его встретил Рейли Табака. По дороге с аэродрома к новой штаб-квартире Рамона, расположившейся в пальмовой роще над белым коралловым пляжем, Рейли подробно проинформировал обо всех событиях, имевших место в его отсутствие.
Личная резиденция Рамона была обставлена в спартанском духе. Тростниковая крыша, большие незастекленные окна с поднимающимися жалюзи из бамбука; голые полы без всяких ковров, грубая, но удобная мебель, сделанная местным плотником из необструганных досок, напиленных тут же, в лесу. Однако электронное оборудование и средства связи, установленные в штаб-квартире, были самыми современными. Она имела прямую спутниковую связь с Москвой, Луандой, Гаваной и Лиссабоном.
Когда Рамон вошел в это непритязательное жилище, оно сильно напомнило ему его домик на Кубе, в Буэнавентуре. Он сразу почувствовал себя здесь как дома; пассаты точно так же шелестели верхушками пальм, и океан точно так же глухо шумел под его окном, накатываясь на ослепительно белый пляж.
Он невероятно устал. Эта страшная изматывающая усталость накапливалась в нем неделями и месяцами. Как только Рейли Табака ушел, он сбросил военную форму и, оставив ее валяться на земляном полу, забрался под противомоскитную сетку. Несильные порывы теплого пассата, доносившиеся в открытое окно, слегка колыхали сетку и нежно прикасались к его обнаженному телу.
Он испытывал умиротворение, глубокий душевный покой. Он только что проделал трудную, но бесконечно важную работу, проявив редкое мастерство и добившись полного триумфа. Знал, что вскоре удостоится новых почестей и наград, но никакие награды не могли сравниться с этим чувством воистину творческого наслаждения, ласкавшим его усталую душу.
Ибо его творение превзошло шедевры Моцарта или Микеланджело. Он использовал как исходный материал целую страну и целый народ, горы, долины, озера, реки, поля, миллионы человеческих существ. Он перемешал их на палитре художника, а затем, в огне, дыму, крови и смерти, сотворил из них свой бессмертный шедевр. Да, его творение превзошло все, что когда-либо создавалось рукой творца. Он знал, что Бога не существует — по крайней мере, в том виде, в каком его представляют себе епископы и имамы, которых он только что унизил и подчинил своей воле. Он, Район, знает другого Бога, реального, земного. Это двуликое божество власти и политического мастерства — и он, Район, его пророк. И настоящая работа только начинается. Сначала одна страна, думал он, затем еще и еще, и наконец весь континент будет у его ног. Возбуждение еще несколько минут не давало ему уснуть, но, когда сон все же овладел им, мысли вдруг потекли совсем в ином направлении.
Трудно сказать, что было тому причиной — может быть, этот домик, ветер и шум океана вызвали у него эти ассоциации, кто знает, но он подумал о Николасе. В ту ночь ему снился его сын. Он вновь видел застенчивую напряженную улыбку, в ушах звучал его голос, он слышал его смех и чувствовал маленькую ручонку, свернувшуюся в его руке, как крохотный пугливый зверек.
Когда он проснулся, это наваждение стало еще сильнее и неотвязнее. Пока он сидел за своим рабочим столом, образ сына куда-то отступил, и он смог сосредоточиться на шифровках из Гаваны и Москвы, передаваемых через спутник связи. Но стоило ему встать из-за стола и бросить взгляд через открытое окно на раскинувшийся внизу пляж, как тут же померещилась маленькая стройная загорелая фигурка, плещущаяся в зеленых волнах прибоя, и послышался тоненький нежный голосок сына.
Возможно, это была всего лишь реакция на бойню, устроенную им на улицах Аддис-Абебы, или на воспоминания о сыновьях абуны с глазными яблоками, свешивающимися на щеки, и детскими гениталиями, торчащими у них изо рта, но в последующие дни желание увидеть сына превратилось у него в навязчивую идею.
Сейчас он не мог покинуть базу «Терцио»; ставки в игре, которая разворачивалась на гигантской шахматной доске, именуемой Африкой, были слишком высоки. Вместо этого он передал через спутник запрос в Гавану и в течение часа получал нужный ему ответ.
Как он и ожидал, после Эфиопии они уже ни в чем не могли ему отказать. Николас и Адра прибыли с Кубы первым же транспортным самолетом. Когда «Ил» приземлился на базе «Терцио», Рамон ждал их у самой взлетно-посадочной полосы.