Михаил Моисеевич поглядел наверх, где, не переставая, рвались свои и чужие снаряды, и удивленно сделал вывод:
- А у вас здесь обстановочка!
Катуков отдавал последние распоряжения Дремову:
- Возглавишь группу в составе Липатенко, Бойко и Горелова. Будешь бить по деблокирующей группировке. Оттяни на себя все, что можно: облегчи положение Бабаджаняна. Имей в виду: по сведениям воздушной разведки в этом районе сосредоточиваются новые танковые части.
Дремов и Литвяк отправились готовить группу, чтобы к утру начать контрудар.
Уже перед рассветом к нам прибыл Журавлев, рядом с которым устало брел офицер. Китель офицера был порван, рука на перевязи. Я не сразу узнал в нем A.M. Рудовского, заместителя командира танко-самоходного полка по политчасти. Губы его почернели, по телу время от времени пробегала дрожь от контузии.
Журавлев доложил кратко:
- Перевезли на "У-2" медиков, политработников, грузы. Мест не хватало. Выход нашли: на заднее место самолета сажали двух человек. На колени друг другу. Основную массу людей перевезли в контейнерах. Подвешивали к бомбодержателям.
- Врачи не боялись?
- Некоторые бледнели. Отправил политработников в окруженные части с задачей вести работу среди раненых и местного населения. Возглавляет Павловцев.
- Как Павловцев?! Зачем его послали? - накинулся я на него.
Надо сознаться что я, как мог, старался уберечь Павловцева. Но война есть война, человека с его характером трудно было удерживать: он так и стремился в опаснейшие места. На Курской дуге выпросил назначить его замполитом минометного полка, а сейчас полетел в окружение.
- Настоял на своем,- оправдывался Журавлев.- "Ничего, - говорит, - молодые гибнут, а я свое прожил. Не отпустите - буду жаловаться Николаю Кирилловичу..." Пришлось послать. Вот этот тоже туда просится, - кивнул он на Рудовского. - Только что вывезли, и опять туда же. Я ему сказал, что нельзя, а он одно твердит: "Везите меня к генералу Попелю, я доложить обязан". Наконец-то перед нами был человек, от кого можно подробно узнать о том, что творилось в окруженных частях, которые в свою очередь сами окружали немцев в Сандомире.
- Приказ выполняем, - докладывал Александр Михайлович Рудовский. - Вышли к югу за Опатув, понесли большие потери, противник контратаковал семь раз. Положение было тяжелое, боеприпасы кончались. Мельников предложил все снаряды передать в одну роту, все горючее туда слить. А что с остальными самоходками делать? Я пошел в овраг к раненым. Агитировать надо было немного: кто на чем, а доковыляли до машин. Горючее немецкое использовали. Мельников будто вернулся к жизни: расцеловал меня и дал - из последнего! - по снаряду на самоходку. Поставили мы роту на усиление боевых порядков пехоты: им веселее и немцам страшновато. Вдруг с фланга - крик, визг, пыль до неба, глаза слепит, солнце на шашках играет. Конная лава мчит. Приблизились они - как при Чингиз-хане: власовцы, изменники, лошадки у них маленькие, выносливые. Шашкой, что ли, башни самоходкам хотели срубить? Мы развернулись, подпустили их совсем близко, некоторые до нас доскакали, шашками сверху достать пробовали. Тут мы их в упор чесанули из пулеметов. Они думали, что самоходки стоят подбитые, решили нас на испуг взять.
Рудовский внезапно прервал рассказ.
- Теперь личный вопрос. Чувствую себя здоровым. Я и уезжать не хотел оттуда, но Мельников настоял: просил доставить снаряды. Разрешите вернуться в полк!
Столько энергии и силы было в словах Рудовского, что я согласился отпустить его...
Журавлев продолжал доклад:
- Ко мне из госпиталя звонили насчет Подгорбунского. Он якобы по вашему вызову уехал и до сих пор не явился обратно.
- Какой вызов? Я не вызывал его. Может, Литвяк?
- Литвяк лично не вызывал, но рассказал, что корпусные разведчики не могли выполнить задание - пробиться к окруженным - и привезли из госпиталя Подгорбунского. В госпитале врачу объяснили, что его срочно вызывает генерал Попель. А в корпусе предъявили справку о его выздоровлении. Дремов потребовал от Подгорбунского любой ценой прорваться к Бабаджаняну и объединить в котле раздробленные мелкие части. Уже после моего звонка Литвяк заметил, что справка была не подписана, а печать на ней смазана - букв не разобрать. Я спросил, где же сейчас Подгорбунский, и Литвяк ответил, что есть сведения, будто успешно прорвался, сделал то, чего никто не смог сделать.
Небо бледнело. Чуть-чуть пробились из-за горизонта лучи солнца. Высоко взошла утренняя звезда - яркая Венера. Мы с Журавлевым ехали в 64-ю гвардейскую танковую бригаду подполковника И.Н. Бойко. Прошли ровно сутки с той минуты, как Горелов крикнул мне: "Разведка боем!"
- Какое сегодня число, Алексей Георгиевич?
- Восемнадцатое августа.
Впереди около танков собрался народ. Над ребристыми шлемами танкистов возвышались фигуры Бойко и Боярского. Еще не успели мы выйти из машины, как Боярский быстро пошел навстречу.
- Комбриг доводил задачу. Через тридцать минут бой.
- Сейчас что делаете?
- Проводим читку письма от Денисовой - матери офицера, который захватил первого "тигра". Помните?
...Я помнил этот прошлогодний случай. Немцы заметили на поле боя наш подбитый танк. Пригнали "тигра" - хотели утащить "тридцатьчетверку" к себе. Набросили трос, мотор взревел, и тут одновременно заработал мотор советского танка. Машины поднатужились и начали "играть в перетягивание". Фашисты настолько растерялись от неожиданности, что не сделали даже попытки выстрелить: повыскакивали из люка и были убиты пулеметной очередью. К вечеру поле боя с обоими танками досталось нам. У меня сохранилась фотография, на которой бойцы весело, словно арбузы, вынимают из "тигра" боеприпасы...
- Недавно Денисов вступил в поединок с восемью танками. Два подбил и погиб...- Боярский горестно махнул рукой. - Мы тогда письмо его матери послали, а теперь читаем ответ от нее. Решили собрать всю бригаду.
Мы подошли ближе.
Бойко читал задумавшимся, притихшим бойцам. Многие отвернулись, и только влажный след на щеке выдавал у иного из танкистов скрытое мужское горе. "Полевая почта 92908.
Капитанам Федоренко и Волошенюку.
Здравствуйте, сыны мои дорогие!
Нет слов описать мое горе. Но стараюсь мужественно переносить его, успокаивая себя тем, что мой дорогой сыночек недешево отдал свою молодую жизнь.
В письмах, которые писала моему сыну, я говорила: "Родной мой мальчик, лучше погибни во имя Родины, но не будь трусом". Он свято выполнил мой материнский наказ. Так будьте же и вы, дети мои, смелыми и храбрыми, мужественно, с достоинством и честью защищайте свою любимую Родину.
Благословляю вас, дети мои, на новые подвиги. Передайте мой привет и материнское благословение всем товарищам танкистам, друзьям моего любимого Бори.
Идите вперед, сыны мои!
Смерть немецким захватчикам!
Ваша мать Денисова".
Начальник политотдела бригады Алексей Семенович Боярский поднялся рядом с комбригом:
- Солдаты! Люди много теряли на войне: мужей, братьев, друзей. Но самую великую, святую жертву приносили ей матери: они послали на смерть сыновей своих, кровь свою, отраду и радость. Нет цены, нет меры этой жертве! Матери до могилы будут помнить своих детей, и время не властно залечить их горе. Но матери готовы перенести любые удары, лишь бы дети шли вперед! Одна из них сегодня открыла нам самые заветные чувства; ее голос - это голос каждой советской матери: идите вперед! Клянемся тебе, мать, что выполним твой наказ! Недаром мы нашу Родину называем твоим именем - Мать! Вперед! За Родину! За матерей!
Люди расходились, потрясенные.
Мой взгляд остановился на бронетранспортерах с прицепленными к ним длинными пушками.
- Что это за зенитки?
- Немецкие.
- Откуда?
- Да тут Федоренко сегодня ночью после письма от Денисовой налет на Опатув сделал: взял роту старшего лейтенанта Шкиля и отправился к фрицам в гости. Такую там панику поднял! У немцев-то около полусотни танков было - пяток подожгли. Оттуда танкисты и прихватили зениточки. Жалко было уничтожать боеприпасов при них полные бронетранспортеры.
- Молодцы! - не удержался я от похвалы и подошел к Бойко. - Задача ясна?
- Бьем совместно с Гореловым по танковой группировке. Пленные показали, что этот кулак противника должен был наступать против Бабаджаняна в восемь часов. Мы опередим, - Бойко посмотрел на часы. - Сейчас они как раз завтракают.
- Дадим им и закуску, и прикурочку, - угрожающе сказал Боярский.
Бой начался.
Выгадав утренний час, танки Бойко смяли с флангов не успевших сосредоточиться гитлеровцев. Наблюдая за полем боя, комбриг то и дело предупреждал: "Федоренко, не зарывайся!" или "Следи за флангами!"
Простое лицо "хитрого Митрия", его широкий нос, небольшие сощуренные глаза - все выражало удовлетворение началом боя.
- Бойко, а это чьи? - Я указал на выскользнувшие с фланга танки. На их башнях ярко обозначились номера.
- Бойко, а это чьи? - Я указал на выскользнувшие с фланга танки. На их башнях ярко обозначились номера.
- Не мои, какой-нибудь сосед. Да что ж они делают! Бьют по бортам танков Федоренко! Глаза, что ли, повылазили?
Атака затормозилась, наши танки начали разворачиваться в сторону неожиданного противника, еще не решаясь стрелять.
- Пушка у них семидесятишестимиллиметровка, - сказал Бойко, наблюдая в бинокль за действиями этого странного подразделения, - башня образца сорок первого года. Да это же наши танки, захваченные в сорок первом!..
"Хитрый Митрий" рассвирепел от того, что его перехитрили.
- Гитлер нашими обносками пользуется,- в старьевщики записался! - пошутил я.
Но Бойко не желал принять шутки.
- Я ему покажу, как добрую машину поганить! Шкиль, в атаку!
Рота старшего лейтенанта Шкиля была резервом Бойко. Сейчас танки гитлеровцев как раз подставили ей свои борта.
На поле развернулся ожесточенный танковый бой
Командир батальона B.C. Федоренко атаковал фланг основной группы противника, его, в свою очередь, контратаковали с фланга танки.
Немцев было намного больше, но сила двойного флангового удара Федоренко и Шкиля была так велика, что вражеские танки могли только отбиваться от "аших ударов.
- Не полезешь к Бабаджаняну, не полезешь, - приговаривал Бойко, - нечего к мотопехоте приставать! Понюхай подкалиберного снаряда и танкового кулака!
Землю терзали сотни разрывов, припечатывали десятки гусениц. Лязг железа и вой моторов глушил все вокруг. Передовая машина роты Шкиля загорелась, в бинокль было видно пламя. Но танк не повернул обратно. На полном ходу он ударил в бок головную фашистскую машину. Та вспыхнула, как спичка. Шкиль своим танком прикрыл горящих товарищей. С другой стороны их защищали остальные танки. Экипаж выскочил из "тридцатьчетверки", маленькие фигурки засуетились вокруг горящей машины.
На броне мелькали светлые пятна песка, и вскоре огонь погас.
Командарм застал меня у рации.
- Радуйся, Николай Кириллович, Шалин доложил: восемнадцатого августа части Пухова совместно с Гетманом взяли Сандомир. Так что один блин съели!
А "блин" был трудный.
С седьмого августа кружили мы вокруг этого проклятого Сандомира. Даже в самом городе три дня шли уличные бои. Будто столицу немцы защищали, - прямо осатанели, двадцать суток непрерывного боя днем и ночью!
Пленный Шауман из 16-й танковой дивизии говорил на допросе, что наш плацдарм за Вислой Гитлер назвал "пистолетом, направленным в затылок империи".
И фюрер приказал вырвать этот "пистолет" из наших рук, "пока он еще не произвел выстрела".
Надо сказать, что немцы дрались неплохо! Батальоны до семидесяти процентов состава теряли, по пятнадцати человек в ротах оставалось, но продолжали стоять насмерть.
В Сандомир мы поехали на бронетранспортере. Древний город остался в основном цел. Тактика танкового маневра и охвата спасла его: разрезанный на части гитлеровский гарнизон не сумел превратить этот узел шести дорог в традиционную "зону пустыни".
Машина пронеслась мимо огромного оврага, прикрывавшего город с юга.
- Как крепостной ров, - заметил Михаил Ефимович.
Сандомир действительно выглядел феодальной крепостью. Башни костелов, колокольни, острые черепичные крыши вытянувшихся к небу домов, серая громада старинного замка - от всего этого веяло рыцарским средневековьем.
Бронетранспортер медленно кружил по Сандомирским улицам: их изрезали траншеями, ходами сообщения, стрелковыми ячейками. Иногда дорогу пересекала каменная или железная баррикада. Наш водитель, едва сдерживая раздражение, маневрировал между колючей проволокой. Кругом стояли мертвые пушки и мертвые пулеметы, всюду валялись трупы врагов. Иногда по тротуару приходилось огибать горящий, дымящийся танк.
На широкой Висле чернел измятый и расщепленный железнодорожный мост. Недалеко рухнули в воду пролеты шоссейного моста.
Мы проезжали мимо костела, наверху еще виднелся ствол немецкого пулемета. За костелом зеленел маленький яблоневый садик. Тополя и дубы, липы и сосны городского парка почернели от огня, а здесь стояла тихая тень мягко шелестевшей листвы. "Улица Мицкевича" - висела аккуратная табличка.
Машина проехала еще несколько метров, и мы остановились у тела женщины. Несколько бойцов снимали с ветвей старой яблони, свесившихся над ее трупом, убитого младенца. Везде одно и то же: дикость, варварская жестокость звериный оскал фашизма.
На северной окраине Сандомира расположился военный городок. Здания здесь напоминали замки. Это впечатление усиливалось видом пожарных лестниц, приставленных к окнам: по ним штурмующие подразделения пробирались во вражеские убежища. На стенах висели многокрасочные плакаты: схематическая карта Германии, пронзенная красной стрелой. Черные остроконечные готические буквы взывали к мертвецам: "Немецкий солдат! Закрой сердце Германии своим сердцем!"
На выходе из города у колодца собралась группа наших бойцов. Ими распоряжался офицер. Это же Павловцев! Притормозили.
- Невольно, пане, невольно! - вдруг прорезал улицу ужасный крик. Старуха-полька махала в окне руками. Через секунду она выбежала из полусгоревшего дома на дорогу и что-то долго и сбивчиво начала рассказывать Павловцеву. Замолчав, женщина протянула небольшой кувшин с молоком.
- В чем дело? - спросили мы.
- Она говорит, что воду из колодца пить нельзя. Пять дней назад немцы утопили в нем людей. Хотел воды для раненых набрать, и вот...
Павловцев развел руки, правая щека его лица задергалась: четыре года войны так и не приучили нас к изощренной жестокости гестаповских палачей.
- Михаил Ефимович, заеду к Павлу Лавровичу в госпиталь, скоро буду у Гетмана, - простился я с командующим.
В машине Павловцев рассказывал:
- На заре соединились с основными силами корпуса. Коридорчик был узенький, но я часть раненых сумел сюда вывезти.
Мимо двигались наши войска. Выходившие из уцелевших домов, выбиравшиеся из-под развалин люди восторженно их приветствовали: "Hex жие Червоне Войско! гремело на улицах. - Hex жие Россия!" Кто-то пел польский гимн, на руках бело-красные повязки - цвета национального флага. Откуда только люди набрали столько цветов! Букеты летели со всех сторон, и танкисты едва успевали подхватывать их. Радость освобожденного народа была так велика, так искренне бушевала она над городом, что улыбки стали все чаще освещать мужественные, усталые лица танкистов.
В этот день нас согревало чудесное тепло любви братского народа. В госпитале, куда мы приехали, оно чувствовалось на каждом шагу.
Громким словом "госпиталь" обозначалось несколько подвалов, сараев и жилых комнат. Еще подходя к одной из "палат", я удивился глубокой тишине. Не было слышно угнетающих стонов, рвущих душу криков. Павловцев на ходу докладывал:
- Организовал польских девушек за ранеными ухаживать. Просили меня, чтобы их с нашими девчатами познакомили. Взял на себя такую смелость - Алексею Георгиевичу от вашего имени передал, чтоб из нашего госпиталя прислали несколько женщин - врачей, медсестер и дружинниц. Ну и удивлялись полячки, когда увидали женщин-врачей, да еще офицеров. Каждую свободную минуту о нашей жизни новых подружек расспрашивают. Ругать будете?
- Кроме похвалы, ничего не скажу.
По темным скрипучим деревянным ступенькам спустились в подвал. Польские девушки кормили раненых. Кроватей здесь не было, люди лежали прямо на полу, на соломенной подстилке, но в каждой мелочи чувствовалась теплая женская забота: под головами бойцов лежали домашние подушечки; некоторым достались простыни с вышитыми латинскими метками; другие были укрыты клетчатыми одеялами сандомирцев.
Мне запомнилась девушка, которая одной рукой кормила с ложечки солдата, а другой ласково, нежно гладила его по голове. С великим трудом она заставляла его разжимать зубы, чтобы проглотить капельку каши. Один раз он чуть не сорвался - тихо-тихо застонал. Нежные тонкие пальчики сестры крепко схватили черную от солярки и металла солдатскую руку. Боец затих, только крепко сдавленные губы и окаменевшее лицо выдавали, каких мук ему стоило это молчание. И я подумал тогда, что благодетельные покой и тишина, которые удавалось поддерживать в палате заботливым красавицам полькам, лучше многих медикаментов возвращают к жизни израненных бойцов.
Спустя два часа я присоединился к командарму на КП генерала Гетмана.
- Гусаковского не только слышу, но и вижу! - раздавался голос Андрея Лаврентьевича. - Сжали противника на пятачке... Транспортные "юнкерсы" приземлиться не могут, на парашютах сбрасывают грузы. Половина нам попадает. И боеприпасов, и дизельного топлива, и продовольствия получили столько, что на бригаду хватит.
Но Соболев не разделял оптимизма Андрея Лаврентьевича:
- Разведчики, заброшенные ночью к Бабаджаняну, обнаружили перед его фронтом крупные силы деблокирующей группы: две танковые дивизии, две пехотные дивизии, несколько полков тяжелой артиллерии и шестиствольных минометов.