«Вот те на, – насмешливо подумала Марья Романовна, – не зря бывший супруг пенял Жаклин: любит-де она глазки строить молодым красавцам! Сделавшись турецкой наложницей, она ничуть не переменилась. То, дрожа, расписывает невероятные достоинства своего господина, а то такого косяка на сторону дает, что аж искры из глаз… А ведь играет эта рыжая бабочка с огнем, ох, играет…» Марья Романовна мигом вспомнила, как читала у лорда Байрона о турецких нравах: чуть поймают гаремницу не то что на измене, но даже на помысле о ней – и тотчас, немедля, в мешок и на дно Босфора, а то и похлеще казнь измыслят – в свежесодранную бычью шкуру зашивают виноватую вместе с кошкой. Шкура постепенно засыхает, уменьшаясь в размерах и сковывая в своих смертельных объятиях этот визжащий, шипящий, царапающийся клубок…
Даже мороз по коже прошел… Марье Романовне стало на миг ужасно жаль рыжую красотку, но тут же она напомнила себе, что Жаклин – враг ей, эта француженка пленницу ничуть не жалела бы. Однако мысли текли своей волею дальше, и Маша призадумалась: а не потому ли Жаклин так бравировала полным отсутствием у себя ревности к новой пассии своего господина, что по уши влюблена в Надира? Очень похоже на правду, очень… только вот что проку с той любви?
Как ни мало знала Марья Романовна о гаремах, все же слово «евнух» было ей известно. Конечно, прежде всего из Пушкина, который называл в «Бахчисарайском фонтане» евнуха «угрюмый сторож ханских жен»:
Вот таким, наверное, именно евнухом был Керим с его щекастым, обрюзгшим, безбородым и безусым неприятным лицом. Марья Романовна помнила, как Айше пренебрежительно бросила ему: «Ты ведь не мужчина!» Да, бродить по гарему в час ночной и наблюдать за спящими красавицами мог только не мужчина. Мерин холощеный! Однако Надир похож скорей на исправного, неутомимого жеребца, чем на мерина. И все же он не мог быть нормальным мужчиной, иначе не служил бы в гареме. «Наверное, – подумала Марья Романовна, – его лишь недавно лишили мужественности, оттого он и не успел превратиться в обрюзгшее подобие Керима». Значит, пылкие взгляды Жаклин напрасны…
«А впрочем, что мне до нее? – неприязненно нахмурилась Марья Романовна. – Хочет по острию ходить и жизнью рисковать – да и пускай!»
– Почему-то не вижу я на твоем лице восторга, – насмешливо проговорила между тем Айше, которая не замечала опасных забав Жаклин, так как глаз не сводила с Маши. – Конечно, ведь твой наряд не завершен. Тебя нужно накрасить.
– Что?! – почти в ужасе воскликнула Марья Романовна. – Но ведь только непотребные девки…
– Оставь свои русские глупости! – ледяным тоном перебила ее Айше. – Женщина на Востоке похожа на благоухающий цветок, ибо ее тело умащено благовониями и спрыснуто душистой водой. А еще восточная прелестница напоминает прекрасную картину, принадлежащую кисти великого художника. Ты тоже будешь такой. Если выбор господина падет нынче на тебя, мы умастим твое тело ароматным маслом, смешанным с блестками. Также удалим волосы с твоего тела – везде: и под мышками, и между ног, и на ногах, если они там есть. Будь моя воля, я бы велела выкрасить твои косы в черный цвет: по-моему, эти ваши белесые и рыжие космы, – тут последовал выразительный взгляд в сторону Жаклин, которая только возмущенно фыркнула в ответ, – весьма уродливы. Но господин не разрешил мне этого делать. А пока я велю подать хны. Мы покрасим тебе ногти на руках, на ногах, а также ладони и ступни. Если придется готовить тебя на ложе господина, мы покрасим тебе лобок и живот над ним – ровно на четыре пальца, не выше. Кроме того, подведем твои невыразительные брови так, чтобы они сходились на переносице, – вот как у меня! – Айше бросила самодовольный взгляд в зеркало. – Ну и губы подрисуем кармином, ведь при виде умело подкрашенных губ у мужчины непременно возникнет желание припасть к ним…
Марья Романовна слушала эту речь примерно с тем же чувством, с каким грешник, вступающий в обитель Вельзевула, выслушивает перечень уготованных ему вечных мучений. Она только хотела выкрикнуть возмущенно: «Нет, никогда, ни за что!» – но вспомнила, что залогом ее покорности является встреча с Наташей, – и прикусила язычок. Однако такая угрюмая тоска отразилась на ее лице, что Айше злорадно расхохоталась и уже повернулась к двери, вероятно, собираясь позвать прислужницу, чтобы приказать ей принести краску, как вдруг парчовая завеса одной из дверей откинулась и в комнату вкатилась расплывшаяся фигура Керима, облаченного, как и прежде, в попугайно-яркие одеяния.
– Господин прибыл! – провозгласил он торжественно.
* * *– Боже мой, он сбежал! И вы позволили ему уйти! – воскликнули в один голос Свейский и Казанцев, а Прасковья Гавриловна сопроводила их возмущенный дуэт ошарашенным: «Охти мне, охтиньки!»
– Вы, свет-маменька, уж идите к себе да прилягте и усните, – с превеликой нежностью проговорил Охотников, целуя руку Прасковьи Гавриловны и с заботливой непреклонностью выпроваживая ее из комнаты, причем почтенная дама послушалась сына с безропотностью ребенка. – Я все улажу! Только, прежде чем лечь, велите Фролу приготовить ванну и ужин для нашего позднего гостя.
Прасковья Гавриловна, в которой тут же пробудилась радушная хозяйка и ожило несомненное доверие ко всем делам и поступкам сына, удалилась совершенно успокоенная.
Притворив за ней дверь, Охотников резко повернулся к друзьям, и Свейский даже отпрянул от его внезапного – ни здрасьте, как говорится, ни до свиданья (впрочем, никакое «до свиданья» в сем случае, при начале встречи, было вовсе неуместно!) – вопроса:
– Извольте объяснить, что вы имели в виду!
– Нет, это вы извольте объясниться! – в отчаянии вскричал Казанцев, уже позабывший о своих не делающих ему чести размышлениях и не сомневавшийся, что все дело с розыском похищенных дам вполне бы уладилось, кабы загадочный ремонтер остался в руках Охотникова. – Я видел, как ловко вы связали Сермяжного! Вы приготовили веревку заранее – значит, он чем-то вызвал ваше подозрение. И так вдруг выпустить из рук… и даже не сделать попытки схватить?!
– Ты меня, Александр Петрович, в чем упрекаешь, в глупости, что ли? – усмехнулся Охотников, и Казанцев осекся, потому что вовсе не в глупости, а в неловкости или слабости, а может, даже и в трусости намеревался обвинить друга…
– А мне показалось, что вы сделали это нарочно… – пробормотал Свейский и покраснел, словно устыдившись своего предположения.
– Разумеется, нарочно! – хладнокровно кивнул Охотников. – Я понял об этом господине все, что мне было нужно, а ваше внезапное восклицание, Петр Васильевич, довершило мои подозрения. Я растолкую свой поступок, но прежде всего вы объясните собственные слова относительно того, что Сермяжный замешан в похищении женщин.
– Не только Сермяжный, но и дядюшка Марьи Романовны, вернее, дядюшка ее покойного супруга, Нил Нилыч Порошин. Теперь он, как я уже говорил, полный хозяин в Любавинове и встретил меня прямо в вилы. Проявил крайнее негостеприимство: ни крыши над головой, ни обеда или хотя бы чаю не предложил, так что все это время дневал и ночевал я в своем экипаже, питаясь тем, чем снабдила меня в изобилии моя обожаемая и весьма предусмотрительная Анюта. Ни о каком мирном улаживании наших споров Нил Нилыч по-прежнему и слышать не желал, а когда я сослался на совсем иные воззрения истинной хозяйки Любавинова, Марьи Романовны, он только ухмыльнулся сардонически и сказал, что Марья Романовна далеко, а он близко, и с моей стороны неразумно возлагать надежды на человека, которого сейчас не просто нет на месте, но и вовсе неведомо, воротится ли он. Тут я насторожился, потому что, само собой, ни словом не обмолвливался Нилу Нилычу об исчезновении госпожи Любавиновой. А известие из N получить так скоро он не мог, если только сие не доставила ему предательница горничная… Вопросов никаких я господину Порошину предусмотрительно не задавал, дабы не насторожить его. Напротив, прикинулся покладистым простаком, начал вести разговоры вокруг да около нашей с супругою возможной уступки и, как бы между прочим, попросил позволения еще раз взглянуть на спорные участки земли. На мое счастье, Нил Нилыч был занят срочными счетами и выбрал мне в провожатые, как он полагал, человека самого никчемного и немощного – хромого калеку с изувеченным лицом и косноязычной, невнятной речью. Поступив так, Порошин совершил большую ошибку, потому что человек сей оказался солдатом, который вернулся в Любавиново после тяжелого ранения. Причем ранили его в том самом сражении, где погиб майор Любавинов, под началом коего этот солдат служил. Оттого он был принят Марьей Романовной с почетом и уважением. Сей малый – зовут его Данилою – хозяйке своей очень предан, и, лишь только я начал его с волнением о ней расспрашивать, он не замедлил поделиться со мной собственной тревогою. С его слов я узнал, что горничная Лукерья в Любавиново не возвращалась. Нил Нилыч, прежде ее домогавшийся и волком смотревший на хозяйку, которая оберегала невинность своих девушек от его похотливости, отыскал себе другую утеху. Вообще, как я понял, только строгость госпожи прежде удерживала Порошина в приличных рамках, а теперь он распоясался так, что и девки, и их женихи, и отцы-матери только что криком не кричат. Нравы в поместье воцарились прямо-таки феодальные. Один из отцов оскорбленного Нилом Нилычем семейства как-то бросил в сердцах: скорей бы воротилась барыня, люди ей всем миром в ноги кинутся и попросят не доверять более управление жестокосердному наместнику. В ответ на это смелого человека погнали на скотный двор с приказанием, чтоб пороли храбреца нещадно, а Нил Нилыч кричал ему вслед: мол, барыня уехала так далеко и надолго, что вернуться ей мудрено. В Любавинове множатся слухи: Марья-де Романовна отправилась вовсе не в N, а в Москву или даже в Санкт-Петербург, там она тяжко захворала и может умереть от неведомой болезни… Слухи эти, как думает Данила, распространяют клевреты Нила Нилыча. Самые из них наипервейшие, пользующиеся у управляющего особенным доверием, – его лакей Порфирий и буфетчик Николай. Лакей Порфирий, человек и сам уже немолодой, волочится за одной засидевшейся девушкой, к которой неравнодушен и Данила. У Настасьи – это имя девицы – был с ним, так сказать, роман еще до его рекрутчины, и Данила убежден, что она задержалась в девках оттого, что ждала его – ждала противу всякого разума. Сейчас-то, искалеченный, Данила жених не слишком завидный, он сие понимает, но, видно, Настасьиному сердцу не прикажешь. Пожалуй, между этими двумя все уже и сладилось бы, однако управляющий просто-таки принуждает девку к браку с Порфирием. На правах жениха лакей с девицею весьма откровенен и на днях обмолвился: дескать, Нил Нилыч ему деньги теперь прещедро дает, и всю жизнь давать будет, и на волю отпустить обещал и его самого, и жену его будущую. Кроме того, добавил Данила, тем же самым бахвалится втихомолку и буфетчик Николай, который еще и приговаривает: все это случится совсем скоро, когда Нил Нилыч заделается полнозаконным барином в Любавинове.
Само собой, меня эти слухи очень заинтриговали. Я попытался подступить к Порфирию и Николаю с разговорами, однако они молчали, словно воды набрали в рот, и косились на меня, чужака приезжего, неприязненно. Тогда я вспомнил свое картежное прошлое, от коего, слава те господи, – тут Свейский истово перекрестился, – был начисто отвращен моей милой Анютою, и решился пойти ва-банк. Терять мне нечего, дело свое при Ниле Нилыче я вижу проигранным, а потому ни серьезной ссоры, ни даже полной войны с ним не опасаюсь. Оттого с помощью кучера моего Ивана, человека, мне стойко преданного, и Данилы, который тоже вступил под мои знамена, чая, в случае возвращения барыни, жениться на Настасье, мы среди ночи похитили Порфирия, которого выманили из дому под пустым предлогом. Связав лакея, мы завезли его на Дохлое болото – а надобно вам сказать, господа, что оно претопкое и попавшим в его трясину надежд не оставляет, потому и прозвано столь безнадежно, – и накрепко притачали там к покляпой березе, предложив на выбор две смерти. Либо медленную и мучительную, от укусов болотных комаров, которые ночами свирепствуют нещадно, вдобавок сюда же могут местные медведи прибрести и поживиться беззащитным человеком, либо скорую, но не менее страшную, в болотной трясине. Чтобы избежать лютой кончины, он должен был поведать мне о кознях управляющего. Разумеется, на сие свирепство я идти не собирался, рассчитывая только порядочно запугать этого бедолагу, чтобы получить от него нужные сведения.
– Отчаянный вы человек, Свейский! – почти с ужасом пробормотал Казанцев, вглядываясь в его физиономию, которая прежде казалась ему такой невинною. – Да ведь если Порфирий донесет на вас Порошину, ваша репутация навеки будет загублена, вы прослывете разбойником и грабителем!
– Видимо, не зря мой покойный кузен Сережа Проказов, царство ему небесное, считал меня круглым дураком, ни на что путное не способным, – добродушно улыбнулся Петр Васильевич, – коли и все прочие за такого же меня принимают, кроме обожаемой моей Анюточки, которая поверила в меня с первой секунды нашей невероятной, незабываемой встречи[16]. Не тревожьтесь, мой дорогой Александр Петрович, я сделал вид, что уехал из Любавинова восвояси, даже день выждал в лесочке, дабы в моем отсутствии никто не усомнился. Кроме того, наши разбойничьи рожи при нападении на Порфирия были надежно прикрыты, а голоса изменены самым неузнаваемым и пугающим образом. И на лакея наш, по-старинному выражаясь, машкерад произвел требуемое впечатление! Чая лишь спасения от смерти, он поведал, что Нил Нилыч Порошин месяц тому назад, в прошлый свой визит в уездный город, который находится на середине пути между Москвой и N, познакомился за карточным столом с человеком, представившимся ремонтером Сермяжным.
– Вот как странно, – поднял брови Казанцев. – Да ведь и мы с вами, Охотников, в то же время с Сермяжным познакомились, и тоже в том же самом уездном городке, и тоже за карточным столом… Вы тогда еще блистательно обчистили мнимого ремонтера нашего, а он все же продолжал набиваться вам в приятели…
– Он хотел втереться ко мне в доверие, сие теперь совершенно понятно, – нетерпеливо отмахнулся Охотников. – Только никак не пойму, каким образом это с похищением двух дам увязывается. Но продолжай, Петр Васильевич, умоляю.
– Вот-вот! – вскричал Свейский. – Нил Нилыч Порошин тоже заметил, что Сермяжный набивался вам в приятели и сильно вами интересовался. Он выспрашивал у окружающих самые интимные подробности вашей жизни, однако таковых ему никто поведать не мог, ведь в том городе вас никто не знает, вы там были всего лишь проездом. Более же всего волновало ремонтера, не имеется ли у вас дамы сердца или амурной связи. За то, чтобы ему рассказали об этом, Сермяжный даже деньги предлагал, и немалые!
– Да что за глупости? – усмехнулся Казанцев, знавший репутацию друга. – Стоило ли тащиться в такую даль, чтобы отыскать компрометирующие вас обстоятельства, когда можно было поехать в Москву или Санкт-Петербург и постучаться в двери первого же попавшегося maison de joie…[17]
– А вот это ты напрасно, Александр Петрович, – лукаво покосился на него Охотников. – Конечно, я монашеское существование веду лишь в полку, а на побывках своего не упускаю, и в Москве, и в Санкт-Петербурге обо мне в деталях знают лишь девицы от мадам Лилу, Пьеретты, Мими et cetera, точно так же, как в N – труженицы веселого дома мадам Жужу. И меня знакомство с ними никак не может скомпрометировать: дело, так сказать, житейское… Сдается мне, что ремонтер наш – он, конечно, такой же ремонтер и такой же Сермяжный, как я – царь Соломон во всей славе его, но для удобства станем его называть по-прежнему – искал обо мне подробности особенного свойства. Кое-какие мысли на сей счет у меня сейчас зародились, но убей бог, по-прежнему не пойму, каким образом меня можно было связать с похищенными особами… Не проще ль подобраться ко мне чрез маменьку или сестрицу, ведь мне, дураку, и в голову никогда не приходило их поберечь?! – пробормотал Охотников, словно сам с собой советуясь, однако тут же спохватился: – Но продолжай, Петр Васильевич, сделай милость.
– Порфирий говорил, что после того, как Нил Нилыч наслушался расспросов Сермяжного, он крепко призадумался. И в дом свой, вернее, Марьи Романовны дом, у коей в этом городке имеется собственность, которой Порошин пользуется, как своей, удалился весьма озадаченным. Почти всю ночь не спал, шастал по опочивальне и, судя по обиженной реплике Порфирия, отдыхать ни лакею, ни буфетчику Николаю, которого взял с собой в качестве повара, не давал. Сам себе что-то бормотал под нос, а под утро велел подать бумаги и чернил и засел за некое послание, кое было уже засветло им завершено и отправлено с Порфирием в номера, где стоял Сермяжный. Вслед за тем Нил Нилыч призвал к себе лакея и буфетчика и наказал им, что, ежели спросит кто их о барыне Марье Романовне, имеется ли, мол, у нее сердечный тайный друг, отвечать, что да, имеется, и она надеется по окончании срока своего вдовства немедля выйти за него замуж, а когда поинтересуются именем его и званием, говорить, что это – кавалергард Василий Никитич Охотников.
– Что?! – воскликнул ошеломленный Казанцев.
– Что?! – повторил еще более ошеломленный Охотников. – Польщен, конечно, безмерно, однако я с сей прекрасной дамой ни словом, ни полсловом доселе не обмолвился, а тут уж сразу жениться зовут?!
– Однако именно такое, по утверждению Порфирия, дано было Порошиным указание, – развел руками Свейский. – Как говорится, за что купил, за то и продаю.
– Какая дьявольская интрига! – произнес возмущенный Казанцев. – Какая подлость и низость! Теперь все мне понятно. Он, этот омерзительный Порошин, захотел прибрать к рукам Любавиново и все состояние, которое досталось Марье Романовне в наследство. И искал для этого всевозможные способы. А тут на его пути, словно демон-искуситель, возник Сермяжный, который, в свою очередь, думал, как побольнее уязвить тебя, Охотников. И Нил Нилыч решил наудачу бросить камень и убить им двух зайцев. Для начала солгать Сермяжному и получить за то деньги, ну а заодно избавиться от законной хозяйки Любавинова. И, судя по всему, это ему вполне удалось! Сермяжный поверил – и содействовал похищению Марьи Романовны. А несчастная Наташа Сосновская, видимо, просто оказалась под рукой, стала свидетельницей похищения, вот ее и прихватили, чтобы не болтала лишнего. Дай бог, если она еще жива…
– Будем уповать на это, – пробормотал чрезвычайно расстроенный Свейский. – А также на то, что и Марья Романовна жива и невредима.
– Убежден в этом, – сказал задумчиво Охотников. – Вы забыли, господа, что Сермяжный состоит на службе у старинного врага моего – Мюрата. Уж конечно, не по собственной воле замыслил ремонтер против меня интригу. Мюрат решил поразить меня как можно чувствительней, а то и даже смертельно. А как еще ударить мужчину, вдобавок русского офицера, ежели не через даму его сердца, его любимую? Итак, он уверен, что я влюблен в Марью Романовну. Не сомневаюсь, что, если бы я принял за чистую монету вранье Сермяжного и появился у Мюрата, меня ожидал бы плен, невиданные унижения… возможно, смерть, но перед этим, конечно, – некое предложение, на кое я принужден был бы согласиться не ради того, чтобы жизнь свою сохранить, но для спасения возлюбленной женщины.
– Слушайте, слушайте… – забормотал взволнованный Свейский, – но, коли вы в Марью Романовну вовсе не влюблены и даже нимало ею не очарованы, значит, спасать ее не пойдете и Мюрат станет ждать напрасно, тем паче что вы разгадали истинную сущность Сермяжного. И когда Мюрат поймет, что тоже ждет попусту, он… гнев его обратится не только против нерадивого слуги своего, коего мы знаем под именем ремонтера Сермяжного, но и против несчастной Марьи Романовны…
– И против моей бедной Наташи, – вздохнул Казанцев, внезапно и мучительно пожалев эту девочку, которую он не смог, не успел полюбить, но которая, наверное, любила его…