– Что?! – воскликнул ошеломленный Казанцев.
– Что?! – повторил еще более ошеломленный Охотников. – Польщен, конечно, безмерно, однако я с сей прекрасной дамой ни словом, ни полсловом доселе не обмолвился, а тут уж сразу жениться зовут?!
– Однако именно такое, по утверждению Порфирия, дано было Порошиным указание, – развел руками Свейский. – Как говорится, за что купил, за то и продаю.
– Какая дьявольская интрига! – произнес возмущенный Казанцев. – Какая подлость и низость! Теперь все мне понятно. Он, этот омерзительный Порошин, захотел прибрать к рукам Любавиново и все состояние, которое досталось Марье Романовне в наследство. И искал для этого всевозможные способы. А тут на его пути, словно демон-искуситель, возник Сермяжный, который, в свою очередь, думал, как побольнее уязвить тебя, Охотников. И Нил Нилыч решил наудачу бросить камень и убить им двух зайцев. Для начала солгать Сермяжному и получить за то деньги, ну а заодно избавиться от законной хозяйки Любавинова. И, судя по всему, это ему вполне удалось! Сермяжный поверил – и содействовал похищению Марьи Романовны. А несчастная Наташа Сосновская, видимо, просто оказалась под рукой, стала свидетельницей похищения, вот ее и прихватили, чтобы не болтала лишнего. Дай бог, если она еще жива…
– Будем уповать на это, – пробормотал чрезвычайно расстроенный Свейский. – А также на то, что и Марья Романовна жива и невредима.
– Убежден в этом, – сказал задумчиво Охотников. – Вы забыли, господа, что Сермяжный состоит на службе у старинного врага моего – Мюрата. Уж конечно, не по собственной воле замыслил ремонтер против меня интригу. Мюрат решил поразить меня как можно чувствительней, а то и даже смертельно. А как еще ударить мужчину, вдобавок русского офицера, ежели не через даму его сердца, его любимую? Итак, он уверен, что я влюблен в Марью Романовну. Не сомневаюсь, что, если бы я принял за чистую монету вранье Сермяжного и появился у Мюрата, меня ожидал бы плен, невиданные унижения… возможно, смерть, но перед этим, конечно, – некое предложение, на кое я принужден был бы согласиться не ради того, чтобы жизнь свою сохранить, но для спасения возлюбленной женщины.
– Слушайте, слушайте… – забормотал взволнованный Свейский, – но, коли вы в Марью Романовну вовсе не влюблены и даже нимало ею не очарованы, значит, спасать ее не пойдете и Мюрат станет ждать напрасно, тем паче что вы разгадали истинную сущность Сермяжного. И когда Мюрат поймет, что тоже ждет попусту, он… гнев его обратится не только против нерадивого слуги своего, коего мы знаем под именем ремонтера Сермяжного, но и против несчастной Марьи Романовны…
– И против моей бедной Наташи, – вздохнул Казанцев, внезапно и мучительно пожалев эту девочку, которую он не смог, не успел полюбить, но которая, наверное, любила его…
– А теперь, господа, когда вы изволили высказаться относительно моей трусливой и слабодушной персоны, – промолвил Охотников с насмешливым выражением, – разрешите объясниться по поводу моих прошлых и будущих действий.
Казанцев и Свейский переглянулись не без смущения, только сейчас сообразив, что иносказательно обвинили Охотникова в трусости. Задиристый же нрав его был всем известен, они и сами уже убедились в этой задиристости. Вот сейчас Охотников вспыхнет таким порохом… Как он поступит с обидчиками? Не следует ли ждать вызовов на дуэли?!
– Я намерен поступить следующим образом, – хладнокровно сказал Охотников, переводя взгляд с одного на другого. – Первым делом сообщаю вам, что немедленно покидаю Москву! Но прежде мне надобно выполнить слово, данное маменьке, и поставить во фрунт этого негодника Митрошку…
* * *Все изменилось, как по волшебству. Жаклин сорвала с лица вуалетку и вылетела из комнаты. За ней последовала Айше, волоча за собой Марью Романовну. Маша попыталась упереться, но сила Айше оказалась такова, что старуха чуть не вывернула руку пленнице. Жалобно вскрикнув от боли, та принуждена была повиноваться.
Они очутились в новом покое, еще более просторном и роскошном, чем тот, где проснулась Марья Романовна. Дубовый паркет впечатлил ее своим изысканным рисунком – чудилось, ступаешь по верхушкам сказочных растений, корни которых уходят в неизмеримую глубину. Однако потолок оказался куда поразительней, и Маша с трудом могла оторвать от него глаз, ибо он был расписан фресками удивительной красоты. Как и в предыдущей комнате, потолок напоминал соты, и каждый свод выглядел по-своему. Один изображал бирюзовые небеса, покрытые легкими облаками. На другом цвели невероятные розы, оплетающие причудливую садовую решетку. На третьем было нарисовано кружевное белое покрывало, на четвертом переливалась розовая перламутровая раковина. На пятом – шкатулка с рассыпанными драгоценностями. Право, целый день можно было провести, задравши голову и любуясь фантазией и мастерством художника!
Столь же великолепной оказалась и обстановка. Чудесные парчовые занавеси, ковры, парчовые подушки разбросаны тут и там, причудливые шкафы и спинки диванов инкрустированы драгоценным деревом, кораллом и бирюзой…
Впрочем, у Марьи Романовны не было слишком много времени для того, чтобы присматриваться к окружающей ее роскоши. Гораздо больше интересовали ее женщины, собравшиеся здесь. Только сейчас она вполне осознала, что и впрямь находится в гареме – настоящем, сказочном, восточном гареме из «Арабских ночей». Все женщины были разряжены, словно сказочные принцессы: так и сверкали дорогие ткани их одеяний, так и переливалось множество драгоценностей. И лица, не прикрытые вуалями, показались Маше прекрасными. Она даже растерялась, увидев такое количество изумительных красавиц. «Может быть, они все черкешенки?» – подумала она, вспомнив о Наташе и вглядываясь в эти черные сверкающие глаза, устремленные на нее со всех сторон. Какие глаза, ах… Однако выражение их было довольно однообразным. Во всех сменялись удивление, ревность, насмешка, откровенная злоба, презрение… И зависть, жгучая зависть!
Марья Романовна исподлобья озиралась, невольно стиснув руки на груди и как бы загородившись от этой общей враждебности. Почему-то вдруг показалось, что на нее смотрит одно многоглазое лицо. Отчего же эти женщины так похожи? Ах, да оттого, что они все черноглазые и одинаково накрашены! Ресницы подведены, и брови подрисованы так, что на переносице сходятся, а на всех щечках непременно мушка в уголке рта, иногда даже две, а губы так и лоснятся от кармина, их покрывающего.
И вдруг в этой сплошной сверкающей однообразности проблеснуло что-то светлое. Маша удивленно вгляделась в голубые глаза, уставившиеся на нее. Разве бывают у черкешенок голубые глаза?! И такая белая, нежная кожа? Все прочие красавицы были смуглянки. Да, боже мой… Марья Романовна постепенно осознала, что эти глаза ей знакомы. И они вдруг затянулись пеленой слез…
Да ведь это глаза Наташи!
Марья Романовна вскрикнула.
Наташа! Ну конечно, Наташа – одетая так же пестро и вычурно, как и прочие, как и она сама. Немудрено не узнать кузину и подругу. Ах, бедная девочка, как блестят слезы в ее глазах, как дрожат губы! Сколько горя, и муки, и стыда в ее лице! И то, что она не бросилась тотчас к Марье Романовне, говорит о многом. Видимо, пока Маша пребывала в милосердном беспамятстве, натерпелась Наташа тут, в этом их новом обиталище, приучилась к покорности и страху! Всплыла в памяти сцена избиения Лушеньки. А что, если и Наташе досталось от этих страшных людей, которые теперь властны над жизнью и смертью их?
Марья Романовна с ненавистью огляделась и увидела, что Керим сжимает в руках нагайку, а вид у него такой, словно он готов в любую минуту обрушить ее на обеих пленниц, буде они осмелятся кинуться друг к дружке. Да и Айше посматривает с ехидством и суровостью враз, а на лице Жаклин, стоящей рядом с Машей, беспокойство. Неужели француженка за нее тревожится? А впрочем, что Маше до ее тревог?!
– Встречайте господина! – выкрикнула в это мгновение Айше и повалилась на колени, уткнувшись лицом в пол. Женщины так и посыпались на узорчатый паркет, будто их под коленки всех разом серпом подсекли. И точно так же покорно рухнула Наташа. Марья Романовна не собиралась подражать этим унизительным глупостям, однако получила сильный тычок в спину и невольно согнулась. Покосилась бешено – и поймала сердитый взгляд Жаклин.
– Не дури, – прошипела та сквозь стиснутые зубы, – не то отведаешь плетей. Он не вступится – он любит, когда при нем наказывают женщин. Наклони голову. Вот так. Выпрямишься, когда позволят.
Все это Жаклин прошептала очень быстро, но Марья Романовна успела понять ее слова. Понять – и исполниться страха и ненависти.
Значит, их хваленый господин любит, когда при нем бьют женщин?! Ну истинный азиат, турок! Конечно, меж русскими мужчинами тоже такое водится, но саму Машу супруг никогда и пальцем не тронул и всячески осуждал простонародье, которое знай принималось месить жен кулаками за малейшую провинность. А этот… претендент на престол… варвар! Дикарь!
– Не дури, – прошипела та сквозь стиснутые зубы, – не то отведаешь плетей. Он не вступится – он любит, когда при нем наказывают женщин. Наклони голову. Вот так. Выпрямишься, когда позволят.
Все это Жаклин прошептала очень быстро, но Марья Романовна успела понять ее слова. Понять – и исполниться страха и ненависти.
Значит, их хваленый господин любит, когда при нем бьют женщин?! Ну истинный азиат, турок! Конечно, меж русскими мужчинами тоже такое водится, но саму Машу супруг никогда и пальцем не тронул и всячески осуждал простонародье, которое знай принималось месить жен кулаками за малейшую провинность. А этот… претендент на престол… варвар! Дикарь!
Раздались быстрые шаги. Итак, приближался варвар и дикарь, азиат и турок… Внезапно любопытство одолело злобу и страх. Марья Романовна даже сама не успела заметить, как начала осторожно разгибаться и поднимать глаза.
И вдруг взгляд ее наткнулся на мужские башмаки. О нет, это оказались не сафьяновые туфли с загнутыми носами… Варвар был обут в черные лаковые башмаки… бальные башмаки! В таких только вальсировать. Ах, как приятно вальсировать с хорошо обутым кавалером… настоящие бальные туфли отлично скользят, куда лучше, чем сапоги военных, которые к тому же часто рвут шпорами легкую, струящуюся дымку бального платья дамы…
Взгляд Марьи Романовны скользнул выше. Она увидела стройные ноги, обтянутые изящными брюками со штрипками. Выше колен, сзади, расходились фрачные фалды. Да этот султан носит фрак! Бальные туфли и фрак!
Может быть, они все-таки не в Турции?!
Не сдержав острого любопытства, Марья Романовна резко выпрямилась.
Мужчина, стоящий напротив, оказался ненамного выше ее ростом, а впрочем, она была довольно высокой, над ней даже подсмеивались, помнится: «Дылда, хоть и хорошенькая», «Красивая, что и говорить, да жаль, что верста коломенская. На всех женихов сверху будет поглядывать, а ведь мужчины этого не любят! Засидится в девках как пить дать! Каланча, да еще и бесприданница…» На счастье, Ванечка Любавинов был хоть не великан, но росту преизрядного, возвышался над «верстой коломенской» и «каланчой» аж на две головы. Более мужчин под стать ему Марья Романовна не видела. В лучшем случае они оказывались всего лишь одного роста с ней, кроме разве что Александра Петровича Казанцева и его рыжего приятеля, Охотникова. И вот теперь этот… падишах, чтоб ему пусто было!
Марья Романовна набралась храбрости и подняла глаза к его лицу.
Отчего-то она ждала увидать отвратительного старика, либо тощего, словно Кощей, либо омерзительно расползшегося (толстяков она вообще терпеть не могла), однако мужчине, который стоял перед ней, было немногим более тридцати лет. Он мог бы называться красивым, наверняка даже показался бы Маше привлекательным, если бы она увидела его где-нибудь на балу или в концерте, но только не здесь, где этот человек имел власть над ее судьбой. К тому же он был усат, бородат и длинноволос… и Марья Романовна от изумления просто остолбенела. Ведь власти категорически запрещали гражданским чиновникам и учащимся носить бороды, усы и длинные волосы. «Благонамеренные люди», даже нигде не служившие, брили усы и бороду и стригли волосы, невзирая на моду. Усы были привилегией одних офицеров, длинные волосы считались явным признаком вольнодумства, а носить бороду дозволялось только у купцов, мещан и крестьян, одевавшихся по-русски и не боявшихся прослыть крамольниками и либералами. А этот, значит, тоже сего не боялся…
Смуглый и черноволосый, черты лица он имел правильные и вполне европейские, однако надменные и безжизненные, словно бы закаменевшие. Взгляд больших светло-карих глаз тоже казался безжизненным, и Марья Романовна подумала, что, наверное, этот «падишах» о себе невероятно высокого мнения, может, и вправду мнит себя монархом, коего вот-вот на престол возведут. А на мужчину, сжигаемого страстью, он совершенно не походил. Не то чтобы Марья Романовна таких мужчин много в жизни видела, а все же кое-чему научилась и в замужестве, и в свете, да и книжек о любви было немало ею прочитано.
– Пусть все встанут, – сказал незнакомец, не сводя равнодушных глаз с Марьи Романовны. – Я хочу видеть своих красавиц.
При этих словах он и не взглянул на женщин, которые вскочили с колен и сбились испуганной стайкой. Айше, с трудом поднявшаяся, прошипела что-то – и они послушно разбежались по комнате, расселись по кушеточкам, оттоманочкам и пуфикам, приняли, словно кокотки, прельстительные позы и стали пожирать глазами своего повелителя. Только Наташа смотрела на кузину, а не на их похитителя. То ли видела его уже раньше, то ли ей и поглядеть на него было противно… Не смотрела на господина также и Жаклин. Вернее, она то таращила на него горящие глаза, то так и прилипала взглядом к невозмутимому Надиру, который в это мгновение вошел в комнату, неся огромное – размером с преизрядный стол! – золотое блюдо. На нем во множестве были наставлены фарфоровые мисочки с разнообразными кушаньями, среди которых больше всего оказалось фруктов, свежих и засахаренных. И снова Марья Романовна поразилась их изобилию. Словно не холодный апрель за окном, а жаркое иноземное лето.
Да неужели же она и впрямь в Туретчине?!
– Пусть мне станцуют, – проговорил незнакомец, не обращая ни малейшего внимания ни на женские ужимки, ни на принесенные яства.
Керим негромко сказал:
– Абдулла! – И дюжий напарник Надира, доселе неподвижно стоявший у стены, вышел.
Надир поставил блюдо на столик и замер у входа со сложенными на груди могучими ручищами. Марья Романовна хотела подсмотреть, успели ли он и Жаклин обменяться взглядами, но не посмела: вдруг сиим она выдаст влюбленных? Ей отчего-то жалко было эту глупенькую пташку, хотя, наверное, стоило бы лучше себя пожалеть, а заодно и Наташу.
«Пусть станцуют», – сказал неизвестный. Смотрел он при этом на Марью Романовну. Она хорошо вальсирует, но в одиночестве как же танцевать-то? Да и не будет она выставляться перед каким-то незнакомым и ужасным человеком, вот еще не хватало, что она, танцорка-актерка из балагана, что ли?!
И тут же Марье Романовне стало понятно, что в этом танце ей придется участвовать лишь в качестве зрительницы.
Абдулла появился, неся в обеих руках огромный барабан, больше похожий на бочку, суженную с одной стороны и широкую с другой. Он поставил инструмент на пол и присел рядом на корточки. Потом, словно спохватившись, расстегнул кафтан и снял его, обнажив такие широкие плечи и мощные руки, что тело его казалось надутым изнутри. Наверное, и Надир смотрелся бы таким же, скинь он кафтан.
Абдулла присел рядом со странным барабаном на корточки. Хлопнул по нему ладонью, потом другой – и принялся отбивать ритм так бойко, что по комнате словно бы ветер живой прошел. Ах, как заблестели женские глаза, какие улыбки вспорхнули на уста, как заблестели зубки, как захлопали в такт накрашенные хной ладошки, как нетерпеливо зашевелились пальчики, унизанные перстнями, как бойко принялись притоптывать ножки, на щиколотки которых были вздеты браслеты, теперь поднявшие развеселый перезвон!
Из дверей появились две закутанные до глаз в белые покрывала женские фигуры. Мелко переступая по полу босыми ногами, они перебежали на середину комнаты и сбросили свои покрывала. И Марья Романовна с трудом удержалась от негодующего оханья: танцорки-то, актерки-то оказались почти голые! Бюсты их были обнажены так же, как и животы, лишь чресла прикрыты да ноги упрятаны в шальвары до щиколоток. Но это лишь так говорится – упрятаны. На самом деле прозрачная ткань более обнажала, чем скрывала, все складочки сокровенных мест вполне можно было разглядеть. Позорище, ну сущее позорище, откуда ни глянь, что сзади, что спереди! Танцовщицы потрясали грудями с подкрашенными сосками, и раскачивали бедрами, и вращали животами, и раскорячивали ноги, и задирали руки, так что можно было видеть их гладенькие, не то побритые, не то дочиста выщипанные подмышки. Впрочем, и передки актерок тоже оказались без признаков волос, что отлично позволяли рассмотреть прозрачные шальвары. Полунагие тела лоснились то ли от пота, то ли от неведомых притираний, и в воздухе мигом распространился назойливый мускусный аромат.
Абдулла ускорил ритм, и танцовщицы принялись двигаться с какой-то невероятной быстротой. Казалось, бедра их присоединены к талиям без помощи костей, держась на одних только мышцах и коже, а животы вообще сами по себе живут, своей веселой, игривой, вертлявой жизнью. Руки свивались и развивались, как змеи, и так же по-змеиному гибки были ноги…
Марья Романовна с каждым мгновением проникалась все большим восхищением. Искусство танцовщиц было неподражаемо! Хотелось одного – смотреть на них еще и еще. «Наверное, так танцуют гурии в этом их мусульманском раю, – подумала Маша. – Наверное, именно так танцевали красавицы в «Арабских ночах». И конечно, именно так танцевала Саломея, коли Ирод пленился ею и не смог отказать красавице ни в одной, даже самой страшной просьбе…»