– Спасибо, дорогой друг! – крикнул Охотников, посылая коня рысью и придерживая узду запасной кобылки. Следом молча, лишь махнув Свейскому на прощанье, поскакал Казанцев.
– Храни вас Бог! – срывающимся голосом проговорила Прасковья Гавриловна и заплакала.
Свейский обнял ее и повел в дом.
Сермяжный жадно ловил всякое слово и всякое движение.
Всадники скрылись в ночи, и вскоре стих топот копыт их лошадей. Ворота и все двери были заперты, злобные меделянские кобели спущены с цепи. Ретивые псы немедленно зачуяли чужака и с громким лаем бросились к тому месту, где таился Сермяжный, так что он почел за благо как можно скорей унести ноги и раствориться во тьме сырой и прохладной майской ночи.
* * *…Постепенно Марье Романовне стало казаться, будто в ее теле не осталось ни единой жилочки…
Такого она никогда не испытывала. И как ни противились ее ум, сердце и душа, плоть им не подчинялась. Разнеженная предательница плоть не хотела внимать голосу рассудка. Она жаждала наслаждения.
Все располагало к наслаждению, и только к нему, особенно едва слышная мелодия, которая назойливо звучала где-то неподалеку. Сначала она казалась Маше невнятно-заунывной, но постепенно в ней вырисовалось четкое повторение одних и тех же слов:
– Ялиль, ялиль, хабиби ялиль, хабиби ялиль, ялиль, ялиль…
Почему-то Маша думала, что это призыв любимой. Или любимого, потому что совершенно непонятно было, кто поет, мужчина или женщина, и именно в сей невнятности-непонятности заключался особенный, греховный, соблазнительный, опасный смысл этой чудной мелодии. Вот именно – прежде всего она была опасной! В любое другое время и в любом другом месте Марья Романовна слушала бы ее с восторгом и умилением. Но здесь даже мелодия была нацелена на то, чтобы сломить ее стойкость и сопротивление, Маша сие прекрасно понимала – и старалась не поддаваться этому всеми силами.
Она дышала еле-еле, чтобы не чуять соблазнительных ароматов, пьянящих, дурманящих, которые легкими дымками поднимались над драгоценными курильницами. Она закрывала глаза, чтобы не видеть срамных картин, которыми были здесь расписаны все стены, сверху донизу, так что, куда бы бедная Марья Романовна ни взглянула, всюду она натыкалась взором либо на мужество невероятных размеров и стойкости, либо на разверстую женственность, увлажненную желанием, словно роза, сбрызнутая росой, либо на соитие того и другого – бурное и неудержимое. И еще ладно, коли в соитии этом участвовали только один мужчина и одна женщина, а то ведь и содомского греха насмотрелась Марья Романовна, и женских непотребных игрищ, а уж картин, в которых сплеталось несколько мужских и женских тел, оказалось вовсе не счесть. Была даже одна… самая кошмарная, как подумалось Маше… на которой всего один мужчина умудрялся любодейничать сразу с шестью женщинами, лаская их сокровенные места руками, ногами, языком и, конечно, орудием своим. Судя по безумным выражениям женских лиц, по томно полуприкрытым глазам и вздыбленным соскам нагих грудей, блудницы получали невероятное наслаждение! Как ни жмурилась Марья Романовна, как ни пыталась представить себе что-то другое, виды любимого Любавинова, например, не получалось нипочем! И еще эти ощущения предательницы плоти…
Никогда она такого не испытывала. Никогда! Конечно, что-то было подмешано в то питье, которое чуть ли не силком влила в нее распроклятая Айше перед тем, как привести в эту ужасную комнату, толкнуть на диван, сорвать с нее одежду и начать разминать все Машино тело сильными, умелыми пальцами. Старуха непрестанно окунала их в какое-то ароматное масло – еще один сводящий с ума запах! – и постепенно Марье Романовне стало казаться, что вся ее плоть растекается, как это масло. Она не ощущала себя, чувствуя только неодолимое вожделение, которое сосредоточилось в ее женской глубине и подчиняло, властно подчиняло себе.
Она жаждала мужчину.
От желания излиться в стонах и мольбах: «Хочу тебя! Приди ко мне! Возьми меня!» – удерживало Марью Романовну только то, что обратить этот призыв было не к кому.
Кто он, тот мужчина, которого она так мучительно алчет? Что она вообще знает о мужчинах? Ведь у нее был только один – ее супруг. И она покорно принадлежала ему, покорно и без волнения, без этого огня в крови – в стыдливом осознании того, что исполняет свой долг. И Маше стало невероятно тоскливо оттого, что она волнуется и мучается желанием не возлюбленного, который покорил бы ее сердце и искусил плоть, а вообще мужчины… какого-нибудь… Как будто она уличная сучка, у которой началась течка, и она нетерпеливо ждет приблудного кобеля – все равно какого, она примет жадно всякого, кто ее ни покроет. И Марья Романовна примет своего похитителя и губителя, этого незнакомца с мертвенным лицом и холодным взглядом?!
«О нет, спаси меня, Боже!»
И внезапно, перекрывая тягучее томление, на Марью Романовну нахлынуло отвращение к своему разнеженному состоянию. Она собралась с духом и мыслями и обратилась к Пречистой Деве с молитвой, укрепить не только душу ее, но и плоть – прежде всего плоть!
Марья Романовна вся была погружена в молитву, когда кто-то потянул ее за плечо и заставил перевернуться на спину.
Она послушалась, предвкушая мгновение, как сурово поглядит в глаза Айше, которая, конечно, убеждена, что лишила ее всякой воли, – поглядит и велит старухе убираться прочь. Но…
Это была не Айше.
Рядом с Машей стоял он, незнакомец, нынешний господин ее судьбы, явившийся пожать плоды трудов Айше!
Марья Романовна в ужасе рванулась в сторону, сжалась в комок, не сомневаясь, что подвергнется насилию, – и увидела несказанное изумление на холодном лице. Она чуть не засмеялась: снова человеческое чувство! Опять раздосадовала его Маша! Так ему и надо, ишь, изготовился!
Незнакомец был в одном лишь шелковом синем архалуке, наброшенном на голое тело. Марья Романовна видела нагую гладкую грудь в распахнутом вороте. Чресла господина, слава богу, были задрапированы складками струящейся ткани.
Он отпрянул от злобного взгляда Марьи Романовны, словно обжегся, и обернулся к Айше, которая оказалась удивлена не меньше:
– Я же велел тебе приготовить ее!
Айше от потрясения не сразу справилась с голосом, потом забормотала, что она-де все сделала, и те, и эти средства применила… Марья Романовна таких названий прежде не знала да и знать не желала, вот еще, зачем они ей, сии зелья бесовские!
– О господин, – простонала наконец Айше, признав свое поражение, – наверное, она просто холодная женщина, которая не способна воспринять зова тела, не способна осознать своего счастья. Не сомневаюсь, что лоно ее холодно и сухо, ты не испытал бы с ней никакого удовольствия. На ее месте любая другая уже ползала бы у твоих ног, униженно моля о ласке!
Его лицо исказилось откровенной гримасой недовольства и разочарования, и Марья Романовна вдруг догадалась, что именно этого господин и жаждал. Если бы он просто хотел ею обладать, он набросился бы на нее, зная, что она не противилась бы, желая спасти Наташу. Но ему нужны были ее мольбы, ее унижение, а не просто покорность!
Почему? Она не могла этого понять.
Он словно бы мстил Маше за что-то. Но за что, если они прежде ни разу не виделись?!
– Единственное, чего я ей еще не давала, – донесся до нее вдруг взволнованный голос Айше, – это настойки мангвальды. Но я просто не решилась. Ведь это такое средство, приняв которое женщина может сойти с ума и заболеть хворью вечно неутоленного желания. Она будет назойливо преследовать вас, умоляя овладеть ею где угодно и когда угодно, ибо утратит понятие о приличиях. Она возненавидит прочих обитательниц гарема, будет беситься от ревности. Она станет метаться, как одержимая, когда вас нет, и выть, словно волчица, призывающая своего волка. Она не сможет жить без вас!
– Ты говоришь, она будет находиться в состоянии непрерывного желания? – перебил господин. – Но я слышал, что это непосильно для женщины и она в конце концов отдается первому попавшемуся мужчине, а если никого нет поблизости, удовлетворяет себя сама.
– Да, – согласилась Айше, – такое может случиться, если дать женщине красной мангвальды. А я бы заварила ей черную. Тогда никто не утолит голода и жажды ее тела, кроме вас, даже полк солдат. Она и помыслить ни о ком не сможет и скорее убьет себя от тоски, чем отдастся другому!
Глаза незнакомца довольно блеснули:
– Вот как? Но это великолепно. Значит, ты приготовишь настой черной мангвальды и дашь ей?
– Господин, – растерянно пробормотала Айше, – на это потребуется два дня…
Незнакомец взглянул на онемевшую от ужаса Марью Романовну и злорадно усмехнулся. И она окончательно поняла, что ни о какой любви к ней и речи здесь нет, он даже не испытывает особенного вожделения, и все, что ему потребно, – это унизить, страшно унизить ее, а если даже она погибнет, сие ему будет безразлично.
Что, что, что она сделала ему?! Какое зло причинила?! Ведь их пути никогда не пересекались!
А может быть, наконец предположила Марья Романовна, дело вовсе не в ней? Вдруг, унижая ее, он мстит кому-то другому?
Но кому?!
Покойному Ванечке? Зловредному дядюшке? Александру Петровичу Казанцеву?!
Маша не ведала ответа. Единственное, о чем она сейчас молилась, это чтобы ее хоть ненадолго оставили одну, дав возможность собраться с силами.
И небеса, наверное, еще не совсем от нее отвернулись, потому что в дверях неожиданно появился Керим и склонился низко, насколько позволял ему объемистый живот:
– Господин, нижайше прошу прощения. Вы наказывали немедля звать вас, если появится тот человек… тот русский, Климов. Он здесь!
Незнакомец насторожился, глаза его сузились. Он кивнул, знаком приказал Кериму уйти и повернулся к Айше:
– Я ухожу. Вели хорошенько охранять ее, Айше, пока будешь готовить свою настойку. Пусть это время пленница проведет здесь, среди сиих картин. Пусть вдоволь насмотрится на них. Знания эти пригодятся ей после того, как я откликнусь на ее неистовые, униженные мольбы. Может быть, откликнусь… А может быть, и нет!
Он с издевкой посмотрел на Марью Романовну, которая прилагала последние усилия, чтобы не закричать от ужаса и не зарыдать от страха, – и наконец-то вышел. Следом выскользнула Айше, бросив на Машу недобрый взгляд.
* * *К полудню в доме Мюрата уже все было готово к приему гостей. Оставалось только хорошенько протопить печи, для чего требовалось огромное количество песо[19] дров. Мюрат не жалел денег, чтобы поразить воображение этих русских дикарей, бок о бок с которыми ему приходилось жить. Все ради великой цели… Ненависть его к человеку, из-за которого он принужден был влачить существование в этой стране, которую он тоже ненавидел всеми фибрами души, другого, наверное, довела бы до изнеможения, однако Мюрат к своему чувству привык и даже сжился с ним. К тому же он знал, что в один прекрасный день отомстит… Ему казалось, что этот день наступит вот-вот, однако вчера глубокой ночью появился Климов – и Мюрат понял, что все пошло кувырком.
Климов был из тех русских, которые ненавидят своих соотечественников. В каждой стране находились такие, Мюрат на сей счет не обольщался. Конечно же, имелись они и во Франции, и в Османской империи. Из них опытные ловцы душ вербовали шпионов для своих держав. Когда Климов служил по ведомости Коллегии иностранных дел, он принес Мюрату немало пользы. Однако был схвачен с поличным, бежал – и вот теперь жил по подложным бумагам, которые ему выправил тот же Мюрат, умеющий быть признательным, это раз, а два – знавший, как использовать, казалось бы, никчемушного агента.
Как чиновник Климов уже не мог себя проявить, однако в роли ремонтера Сермяжного просто сам себя превзошел. Такой бездны артистизма даже Мюрат, сам притворщик и лицедей, чувствовавший бы себя как дома даже на сцене «Комеди Франсез», не предполагал. Именно благодаря Климову удалось подобраться к врагу так близко, как сие мечталось Мюрату. И только из-за него же этот враг внезапно выскользнул из рук Мюрата, которые уже готовы были стиснуться на ненавистном горле…
Мюрат знал людей, а уж недруга своего, его железную непреклонность он успел изучить за тот месяц, что смельчак русский провел в его плену, на дне ямы, где узник сидел, гнил и ждал неминуемой смерти. И вот теперь выяснилось, что он не сидел и не гнил, а смотрел, слушал – и мотал на ус. Как, каким образом этот человек смог освоить тайну узлов и пут, в которые Мюрат посвящал только самых доверенных своих слуг?! Один старый моряк, некогда служивший у Сюркуфа Грозы морей[20], научил его когда-то вязать морские узлы. К этому добавились некие восточные хитрости, и в результате Мюрат был убежден, что ни один посторонний человек, не считая четверых, которым он сам доверил сию тайну (Климов был в их числе, потому что не раз доказал свою безусловную преданность Мюрату и вдобавок постоянно подвергался опасности), не способен справиться с узлами: ни связать их, ни развязать. Единственным, у кого враг мог перенять тайну, был Абдулла, который стерег яму. Конечно, пленника сторожили и другие охранники, но только Абдулла знал секрет узлов…
Мюрат немедля допросил молодого евнуха, и тот признался, что иногда от скуки забавлялся, бросая моток веревки на пленника. Сложенная особенным образом веревка мигом опутывала жертву неразрывною сетью, и, только зная тайну узлов, можно было освободить человека одним рывком. Итак, Абдулла спутывал и распутывал проклятого врага, даже не думая о том, что этот русский в заточении стал не безвольным и безмозглым куском мяса, а превратился в комок острых мыслей и тонких чувств, что в нем обострилась врожденная сообразительность, отточился ум, инстинкты стали чувствительными, как у зверя, память – цепкой и в то же время глубокой, что ненависть к Мюрату и его слугам дала ему силы не только выжить, но и обратить против них их же оружие, а главное…
При мысли о том, что сделал пленник, у Мюрата начинало сводить челюсти от ненависти. И вот теперь выяснилось, что он овладел еще и тайной узлов!
Так вот как ему удалось развязать свои путы в яме! Так вот как он добрался до…
Мюрат злобно мотнул головой, не желая даже думать об этом. Сама мысль о том, что сделал проклятый русский, причиняла муку.
И все из-за глупости этого Абдуллы!
Абдулла был верен Мюрату много лет. Он вырос в этой верности, в сознании того, что он всего лишь пес своего господина. И вот теперь оказалось, что он предал его – пусть не ведая, не желая того, но предал!
…Единственное, что восхищало Мюрата в русских, это их язык. Ни турецкий, ни татарский, ни грузинский, ни французский, ни испанский, ни английский, ни немецкий, которыми в совершенстве владел Мюрат, не ведали таких бездн многозначности одного и того же слова. Абдулла был до самозабвения предан своему обожаемому господину. И этот обожаемый господин оказался предан самозабвенно преданным ему Абдуллой…
Конечно, Мюрат позвал молодого евнуха и заставил Климова повторить рассказ в его присутствии. Абдулла побелел… и сказал, что забавлялся таким образом с пленным от нечего делать: бросал на него веревки, издеваясь, когда тот бессильно бился в них, веселясь, когда тот научился их распутывать. Ведь Абдулла даже представить не мог, что русскому удастся спастись! Он был обречен!
Однако русский спасся. И применил «науку» Абдуллы во вред обожаемому господину!
Верный евнух этого не перенес. Он не убил себя: правоверный – а он был именно правоверным мусульманином, таким и остался, несмотря на то что служил человеку, который не верил ни в бога, ни в черта, – не мог взять на душу такой грех. Он подал нож Мюрату – и уже через мгновение отправился в свое магометанское чистилище по мосту Аль-Серрат, мосту, который тоньше волоса и проложен над бездной…
Надо подумать о новом телохранителе, сказал себе Мюрат. Вернее, о двух новых. Как бы ни был предан Надир хозяину, он его тоже рано или поздно предаст (опять это слово!). Ведь Абдулла его брат… И вскоре, когда Надир придет в себя, перед ним непременно встанет выбор между приемным отцом, каким был для них Мюрат, и родным братом. И он вспомнит, что именно по приказанию этого приемного отца он оказался лишен в жизни столь многого… что именно по приказанию Мюрата он был оскоплен и стал евнухом.
В дверь стукнули. В своей половине дома Мюрат завел строго европейские порядки. Никаких этих многочисленных занавесей, за которыми в любое мгновение может притаиться враг или просто любопытный, который порою опаснее врага. Только шторы на окнах. Только двери, которые при желании можно запереть изнутри.
Он открыл дверь. Это был Керим.
– Господин, Зубейда просила узнать, какой наряд выбрать ей для нынешнего вечера, восточный или европейский.
– Никаких намеков на Восток! – резко проговорил Мюрат. – Я же предупреждал ее, что она будет принимать вместе со мной гостей в качестве моей приятельницы, французской графини де Серен. Какой может быть Восток?! Эта женщина поглупела с тех пор, как…
Он осекся и бросил пристальный взгляд на Керима. Желтое, обрюзгшее, толстощекое лицо оставалось непроницаемым, но в глубине маленьких темных глаз словно бы усмешка промелькнула. Или почудилось?
Вряд ли Керим необыкновенно приметлив, а Жаклин, при всей своей хитрости, глуповата и простодушна, как всякая буржуазка, кем она и является, несмотря на попытки придать себе лоск французской аристократки и восточной гаремницы враз. Наверняка и Керим успел заметить, какие взгляды бросает эта рыжая шлюха на Надира. Что и говорить, у нее безошибочное чутье на мужчин!
Ведь Надир остался мужчиной, хоть и был оскоплен…
Мюрат просто не знал некоторых тонкостей, когда приказал подвергнуть двух осиротевших братьев, спасенных им от русских, обряду кастрации, чтобы сделать из них и евнухов, и янычар – подобно тому как поступали в армии Наполеона. Не читал Мюрат тогда Ювенала! Прочел позднее: «Некоторым женщинам нравятся ласковые, безбородые евнухи, нравятся их нежные поцелуи и то, что нет надобности предохраняться. Но высшего наслаждения достигают они с теми, кого привели к врачу на самой заре юности, когда темные волосы уже пробились, а яички (о долгожданный час!) достигли весом пары фунтов. Тогда хирург или цирюльник срезает их. Ставший евнухом по приказу хозяйки, такой парень заметен издалека в бане, ибо соперничает с Приапом[21] в оснастке». Абдулла был еще совсем мальчиком, а Надир – на год старше. Ювенал словно бы о нем написал. Вышло так, что, повзрослев, стал Надир не мерином, а жеребцом, постоянно готовым к случке. Женщины из гарема Мюрата не знали об этом, для них он был таким же, что и сандал[22] Керим. И только Жаклин случайно проведала о незаурядных способностях молодого евнуха – и с тех пор, ненасытная, просто заболела жаждой овладеть Надиром. Мюрат наблюдал за этим с любопытством. Ведь пока что Жаклин изменяла ему с Надиром только мысленно, а в мыслях своих человек не властен. Мюрата это весьма забавляло и даже возбуждало – он любил разнообразие и пряную остроту чувственных отношений. Не раз мелькала в голове даже идея попробовать предаться сладостным утехам с Жаклин в присутствии и при участии Надира… Единственное, что Мюрата останавливало, это то, что Надир окажется более ловким любовником. Обнаружить перед кастратом свою мужскую слабость было невозможно.