Ворвавшись в полуденно-тихий Дом, где бодрствовали только Тимоти и мать, а все остальные спали, страшась солнечного света, Йоан Ужасный грубо отпихнул их с дороги и бросился на чердак с воплями столь яростными, что песчаное ложе Странницы взвилось африканским самумом.
– Проклятье! – орал он. – Где она? Здесь? Или я опоздал?
– Уходи, – сказала взбежавшая на чердак мать. – Ты что, ослеп? Она ушла и может не вернуться ни сегодня, ни завтра.
Йоан Ужасный, он же Неправедный, злобно пнул песок у изголовья спящей девушки, а затем схватил ее за запястье и попытался нащупать пульс.
– Проклятье! – проревел он снова. – Прикажи ей вернуться! Она мне нужна!
– Ты что, не слышал, что я тебе сказала? – шагнула вперед мать. – Не трогай ее. Ее нужно оставить в покое.
Трансильванский изверг раздраженно оглянулся. Его длинная рябая физиономия густо налилась кровью и не выражала ровно ничего, кроме тупой жестокости.
– Куда она улетела? Я должен ее найти.
– Она может быть в босоногом мальчишке, который носится сейчас по лугу, – сказала мать. – Или в раке, засевшем под корягой в ближайшем ручье. Или она смотрит на мир глазами старика, играющего в шахматы в скверике перед парком. А может, – по ее губам скользнула издевательская улыбка, – она сейчас здесь, смотрит на тебя и лопается от смеха. Да, ты очень бы ее посмешил.
– Как? – Йоан тяжело повернулся. – Если б я знал…
– Да нет ее здесь, конечно же нет, – остудила его мать. – А если б и была, ни ты, ни я не могли бы это узнать. А зачем она тебе понадобилась?
Кошмарный дядюшка помолчал, вслушиваясь в далекий колокольный звон, а затем злобно мотнул головой.
– Что-то такое… внутри… – Не договорив, он наклонился к мирно спящей девушке. – Сеси! Вернись! Ты же можешь, если захочешь!
В чердачное окошко вливались потоки солнца. Под сонными руками Сеси текли вековые пески. Вдали опять зазвонил колокол, и Йоан наклонил голову, тревожно вслушиваясь в этот сонный полуденный звук.
– Я надеялся на нее. Весь прошлый месяц меня обуревали жуткие мысли. Я почти уже собрался сесть на поезд и поехать за помощью в город. Но Сеси может убрать эти страхи. Она может смести всю грязь и паутину, обновить меня, ты понимаешь это? Она должна мне помочь.
– После всего того, что ты устроил для Семьи? – прищурилась мать.
– Я ничего не устраивал!
– Когда у нас не нашлось для тебя комнаты, потому что Дом был полон под завязку, ты проклинал нас…
– Вы всегда меня ненавидели!
– Возможно, мы тебя боялись, но твоя жуткая история давала все к тому основания.
– Это еще не причина указывать мне на дверь!
– Очень даже причина! И все равно, если б у нас нашлось место…
– Ложь, ложь и еще раз ложь!
– Сеси не станет тебе помогать. Семье бы это не понравилось.
– Будь проклята эта Семья!
– Ты уже нас проклял. За последний месяц кое-кто из членов семьи исчез. Ты треплешь языком в городе. Еще немного – и за нас возьмутся.
– А что, могут и взяться! Я напиваюсь и начинаю болтать. Если вы мне не поможете, я буду пить еще больше. Проклятые колокола! Сеси может сделать, чтобы они не долдонили!
– Эти колокола, – сказала мать. – Когда они начали звонить? Как давно ты их слышишь?
– Давно? – Он замолчал и прикрыл глаза, вспоминая. – С того времени, как вы захлопнули дверь у меня перед носом. С того времени, как я пошел и…
– Напился, и разболтался, и сделал так, что над нами задули враждебные ветры.
– Я ничего такого не делал!
– У тебя на лице все написано. Ты говоришь одно и тут же угрожаешь другим.
– Так вот, послушай тогда меня, – ощерился Йоан Ужасный. – И ты, сонная, – повернулся он к Сеси, – ты тоже послушай. Если к закату ты не вернешься, не перетрясешь мой мозг, не очистишь мою голову…
– Так у тебя есть на такой случай полный список всех нас, и ты своим пьяным языком сделаешь его всеобщим достоянием?
– Это ты сказала. Я этого не говорил.
Йоан замер и плотно зажмурился. Дальний звон, святый, святый, святый звон звучал все громче, и громче, и громче…
– Ты слышала, что я сказал? – взревел он, стараясь перекричать проклятые колокола.
А затем попятился и выбежал из чердачной каморки.
Тяжелые башмаки прогрохотали по лестнице, по прихожей, затем хлопнула дверь, и в Дом вернулась тишина. И только тогда высокая бледная женщина взглянула на мирно спящую Странницу.
– Сеси, – позвала она вполголоса. – Вернись домой.
Ответом ей была тишина. Мать подождала несколько минут, но Сеси так и не проснулась.
Йоан Ужасный, Неправедный пересек скошенный луг и начал блуждать по улицам городка, разыскивая Сеси, подозревая ее в каждом ребенке, страстно облизывающем мороженое, в каждой блохастой собачонке, деловито трусящей в страстно предвкушаемое никуда.
Йоан остановился и вытер лицо носовым платком. «Я боюсь, – сказал он себе. – Боюсь».
На высоко натянутом проводе сидела телеграфная строчка – точка-тире – птиц. Может, и она там? Смотрит на него круглым птичьим глазом, чирикает, охорашивает перышки – и до упаду хохочет?
Далеко и сонно, словно воскресным утром, в безысходном ущелье его головы зазвонили колокола. На него навалилась кромешная мгла, в которой плавали бледные лица.
– Сеси! – крикнул он всему и ничему. – Сеси, ты можешь мне помочь, я знаю! Встряхни меня! Встряхни!
Из черноты выплыла фигура с трубкой, в головном уборе из перьев. Рекламный индеец. Табачный магазин. Он ожесточенно помотал головой.
А что, если так и не удастся ее найти? Что, если ветры унесли ее в Элгин[24], где она любит проводить время? В приют для умалишенных, и она теперь упоенно играет с цветными стеклышками их вдребезги разбитых мыслей? Далеко-далеко в жарком неподвижном воздухе вздохнул и эхом повторился огромный железный свисток, зачух-чух-чух-чухал пар; длинный зеленый поезд гусеницей извивался по тростником заросшей долине, через холодные реки и через кукурузные поля, вползал в тесные норы туннелей и под триумфальные арки столетних каштанов. Йоан Ужасный испуганно вздрогнул. А что, если Сеси засела в голове машиниста, как в саже перемазанной кабине? Она же любит кататься на этих жутких машинах. Дергать веревку свистка, оглашая железным стоном ночные, без памяти спящие поля или дремотный полдень.
Свернув на тихую зеленую улочку, он краем глаза заметил в ветвях боярышника старуху, голую и сморщенную, как печеное яблоко. И кедровый кол, вбитый в ее грудь.
Что-то яростно закричало и ударило его по голове. Вскинув глаза, он увидел дрозда, улетавшего с пучком его волос в клюве.
– Проклятье!
Дрозд бросил вырванные волосы и сделал круг, примериваясь для нового захода.
Йоан услышал нарастающий свист.
И наугад выбросил руку.
– Попалась!
Дрозд отчаянно верещал и бился у него в пальцах.
– Сеси! – крикнул он наглой черной птице. – Сеси, я убью тебя, если ты не поможешь!
Дрозд заверещал еще отчаянней.
Он сжал пальцы, сжал сильно, изо всех сил.
А затем бросил раздавленную птицу на землю и ушел, не оглядываясь.
Он шел по берегу ручья и громко хохотал, представляя себе, как забегает Семья в поисках спасения.
Со дна ручья на него пялились круглые, выпученные глаза. Жарким июльским полднем Сеси любит забраться в серую, скорлупой прикрытую мякоть рачьей головы, смотреть на мир черными горошинками, закрепленными на нежных, вертких стебельках, всем своим клешневатым телом ощущать холодное, извилистое струение мира…
Она же может быть совсем рядом, где угодно, в чем угодно – в белке, в барсуке… о господи! Думай, думай.
А случается, что Сеси пережидает палящий полуденный зной, не отходя от дома, прохладной, студенистой амебой, свободно парящей в темных философических глубинах замшелого колодца.
Йоан Ужасный зацепился ногой за корягу и плашмя, как чудовищная жаба, упал в ручей.
Колокола зазвонили громче, настырнее. Одно за другим мимо него проплывали плесенно-бледные, вяло извивающиеся тела с поразительно знакомыми лицами. С ненавистными лицами членов Семьи…
Он сел и заплакал. Проплакав сколько-то времени, он встал, вылез из воды, по-собачьи встряхнулся и целеустремленно зашагал. В такой ситуации ему оставалось только одно.
Йоан Ужасный, Неправедный ввалился в контору шерифа, качаясь и спотыкаясь, как пьяный, его голос представлял собой нечто вроде булькающего, рыгающего шепота.
Шериф скинул ноги со стола и начал с интересом наблюдать, как дикий, словно из клетки сбежавший, тип пытается хоть как-то взять себя в руки, собирается с силами, чтобы сказать что-нибудь членораздельное.
– Я хочу донести на одну семью, – прохрипел наконец странный мужик. – Семью злостную и греховную, коя обитает, коя таится, зримая, но незримая здесь, тут, рядом…
Колокола зазвонили громче, настырнее. Одно за другим мимо него проплывали плесенно-бледные, вяло извивающиеся тела с поразительно знакомыми лицами. С ненавистными лицами членов Семьи…
Он сел и заплакал. Проплакав сколько-то времени, он встал, вылез из воды, по-собачьи встряхнулся и целеустремленно зашагал. В такой ситуации ему оставалось только одно.
Йоан Ужасный, Неправедный ввалился в контору шерифа, качаясь и спотыкаясь, как пьяный, его голос представлял собой нечто вроде булькающего, рыгающего шепота.
Шериф скинул ноги со стола и начал с интересом наблюдать, как дикий, словно из клетки сбежавший, тип пытается хоть как-то взять себя в руки, собирается с силами, чтобы сказать что-нибудь членораздельное.
– Я хочу донести на одну семью, – прохрипел наконец странный мужик. – Семью злостную и греховную, коя обитает, коя таится, зримая, но незримая здесь, тут, рядом…
– Семья? – заинтересовался шериф. – Греховная, говорите? Ну-ну. – Он взял со стола карандаш. – И где ж они такие живут?
– Они живут… – Йоан Ужасный покачнулся. Что-то с силой ударило его в грудь, перед глазами заплясали цветные, ослепительно яркие огни.
– Так вы можете сказать мне, кто это такие? – поторопил его шериф.
– Их фамилия… – Новый сокрушительный удар, теперь – в солнечное сплетение. Церковные колокола взорвались!
– Ваш голос! – крикнул, задыхаясь, Йоан. – Боже, ваш голос!
– Мой голос?
– Он звучит как… – Йоан выбросил вперед ладонь, словно защищаясь от неведомой пагубы, исходящей изо рта шерифа. – Он похож…
– Да скажите вы хоть что-нибудь, не тяните резину.
– Это ее голос. Она в вас, в ваших глазах, на вашем языке.
– Подумать только, – нежно улыбнулся шериф. – Так вы собираетесь сообщить мне фамилию, адрес…
– Бесполезно. Ведь она здесь. И ваш язык – это ее язык… Господи.
– А вы попытайтесь, – сказал губами шерифа мягкий, мелодичный голос, исходивший изо рта шерифа.
– Семья есть! – крикнул полубезумный, пьяно раскачивающийся человек. – Дом есть! – Он отшатнулся, получив новый удар в сердце. Церковные колокола гремели не переставая.
Он выкрикнул фамилию, выкрикнул название места.
А затем, разрываемый этим грохотом, бросился из шерифской конторы прочь.
Через некоторое время лицо шерифа расслабилось. Его голос изменился, утратил звучность и выразительность. Кроме того, у стража правопорядка возникли некоторые трудности с памятью.
– Так что же все-таки, – спросил он себя, – тут говорилось? Вот же черт. Как там эта фамилия? Записать надо, пока совсем из головы не выскочило. И дом, какой дом? Где он, как тут кто-то сказал?
Он долго смотрел на карандаш и наконец облегченно вздохнул.
– Да, – сказал он. И повторил: – Да.
Карандаш задвигался по бумаге.
Люк распахнулся, и на чердак тяжело влез нечеловек, ужасный и неправедный. И встал над спящей Сеси.
– Колокола! – крикнул он, прижимая руки к ушам. – Это твои колокола! Как я раньше не понял! Пытаешь меня, наказываешь! Прекрати! Мы сожжем тебя! Я приведу людей! Господи, голова, голова!
Последним отчаянным движением он вмял кулаки себе в уши и рухнул замертво.
Хозяйка Дома подошла к мертвому телу, взглянула, а затаившийся в тени Тимоти почувствовал, как дрожат, прячутся его неразлучные друзья.
– О мама, – прошептала вышедшая из забытья Сеси. – Я пыталась его остановить. Не смогла. Он назвал нашу фамилию, сказал, где мы живем. Запомнил все это шериф? Или забыл?
Мать не ответила. Не знала, что ответить.
Тимоти, сжавшийся в своем углу, слушал.
С губ Сеси слетали сперва далекие, затем все более близкие и отчетливые звуки колокольного звона. Жутко, жутко святый звон.
Глава 21 Возвращение во прах
Тимоти беспокойно пошевелился.
Страшный сон пришел и не отступал.
В его голове крыша занялась огнем. Огромные крылья метались по всему Дому, колотили в оконные стекла, разносили их вдребезги.
Тимоти проснулся и сел, захлебываясь от слез. И сразу же с губ его слетели, каменной крошкой посыпались бессвязные слова:
– Неф. Ведьма праха. Многажды, Тысячежды Пра-Прабабушка… Неф…
Она его звала. Ни один звук не нарушал тишину, и все же она его звала. Она знала про огонь, и про отчаянный плеск крыльев, и про разлетающиеся стекла.
Но он не сразу откликнулся на ее зов, а еще долго сидел не двигаясь.
– Неф… Прах… Тысячу-Раз-Пра-Прабабушка…
Рожденная во смерть за двадцать веков до тернового венца, Гефсиманского сада и пустой, разверстой могилы. Неф, родительница Нефертити, миновавшая в сумеречной ладье опустевшую Гору Проповеди, чуть царапнувшая днищем о Плимутский Камень и приставшая к берегу в Литтл-Фор-те, Северный Иллинойс, пережившая предрассветные атаки генерала Гранта и вечерние отходы генерала Ли. Когда темная Семья отмечала чей-либо день похорон, Неф сажали на самое почетное место, но со временем ее стали перетаскивать из комнаты в комнату, из чулана в чулан, с этажа на этаж, а в конце концов эта миниатюрная, легкая, как кусок бальзового дерева, семейная реликвия была препровожена на чердак, завалена всяким хламом и постепенно забыта Семьей, глубоко озабоченной собственным выживанием и печально-забывчивой в отношении чужих останков.
Одинокая среди чердачной тишины и вечной пляски золотых пылинок в солнечных лучах, пробивающихся сквозь заросшее грязью окно, вдыхавшая для пропитания мрак и выдыхавшая мудрый покой. Эта гостья из темных пучин времени год за годом терпеливо ждала кого-нибудь, кто стряхнет с нее все эти любовные письма, детские игрушки, свечные огарки и ломаные подсвечники, затрепанные юбки и корсеты – и кипы пожелтевших газет с заголовками, кричащими о войнах, совсем было выигранных, но потом проигранных в многовидных, мгновенно уходящих в небрежение Прошлых.
Кого-нибудь, кто бы рыл, копался, искал.
Тимоти.
Он не навещал ее невесть уже сколько месяцев. Месяцев. О Неф, как же это я!
Неф всплыла из долгого небытия потому, что он пришел на чердак и копался, перебирал и отбрасывал в сторону, пока не появилось ее лицо с зашитыми глазами, обрамленное осенними листьями книг и крошечными, как бирюльки, мышиными косточками.
– Бабушка! – крикнул он. – Прости меня!
– Не… так… громко… – прошептал ее голос. – Ты… меня… раздробишь.
И действительно, с ее спеленутых плеч отваливались бритвенно-тонкие пластинки сухого песка, по испещренному иероглифами нагруднику заструились трещины.
– Смотри…
По ее груди с изображениями богов жизни и смерти скользнула спиралька пыли.
Глаза Тимоти изумленно расширились.
– Это… – Он тронул лицо крошечного ребенка, возникшее на поле ее священной груди. – Это я?
– Конечно.
– Почему ты меня позвала?
– Потому… что… это… конец. – Медленные слова ронялись с ее губ, как крупинки золота.
В груди у Тимоти вскочил и стремглав помчался вспугнутый кролик.
– Конец – чего?
Один из закрытых глаз непостижимо древней женщины приоткрылся на тончайшую щелочку хрустального блеска. Тимоти вскинул глаза к чердачным стропилам, на которые немо указывал этот блеск.
– Это? – поразился он. – Наше жилище?
– Да-а-а.
Неф закрыла глаз, но тут же приоткрыла другой. Ее дрожащие пальцы блуждали по изображенным на груди пиктограммам, как лапки паука.
– Это…
Тимоти присмотрелся к выбранному рисунку.
– Дядюшка Эйнар?
– Тот, у которого крылья?
– Я летал с ним.
– Молодец. А это?
– Сеси!
– Она тоже летает?
– Без крыльев. Она посылает свой ум…
– Как духи?
– Которые используют уши людей и смотрят их глазами.
– А это? – указал паучий палец.
Под ним не было никакого символа.
– А, – рассмеялся Тимоти. – Мой кузен Рэн. Невидимый. Ему летать ни к чему. Такой пройдет куда угодно – и никто не заметит.
– Счастливчик. А это, и это, и это?
И Тимоти назвал поочередно всех дядюшек и тетушек, племянников и племянниц, живших в Доме всегда или какую-то сотню лет, при всех грозах и войнах. За все про все тут было тридцать комнат, заросших пылью и паутиной и вздохами эктоплазм, которые появлялись в зеркалах и пропадали бесследно, когда мертвенно-бледные бабочки и траурные стрекозы прошивали застоявшийся воздух и настежь распахивали ставни, чтобы впустить внутрь тьму наружную.
Услышав очередное имя, древнейшая из древних чуть кивала и перемещала пальцы, пока они не дошли до последнего иероглифа.
– Вот это, до чего я коснулась, средоточие тьмы?
– Да, это наш Дом.
Так оно и было. Под ее пальцами лежал Дом, выложенный бирюзой и украшенный янтарем вперемежку с золотом, каким, наверное, и был, когда Линкольн направлялся в Геттисберг.