– Requiеscat inpace?[19] – прошептал, не размыкая век, странник с Востока.
– Да, – кивнула она с улыбкой. – Да, requiеs-cat in pace. – И они уснули.
И наконец они подъехали к морю.
И появилась дымка, которая превратилась в туман, который превратился в дождь, безбрежно щедрую дозу небесного лекарства, что заставило исстрадавшегося странника раскрыть, разлепить свой рот и возбормотать благодарения призрачно-серому небу и грезящему приливами берегу, а тем временем поезд прокрался под длинный навес, где предстояло свершиться суматошной пересадке на паром.
Восточный призрак медлил сойти с опустевшего поезда.
– Подождите, – возопил он жалобно. – Этот паром! Там же негде укрыться! И таможня!
Но таможенники лишь вскользь взглянули на арктическую белизну, видневшуюся из-под темного капюшона и теплых наушников, и сделали почтенному господину знак проходить.
В сутолоку глупых голосов и бесцеремонных локтей; в толпу пассажиров, ничуть не утомившуюся и после того, как паром мелко задрожал и начал отваливать от причала. Мисс Холлидей видела, что ее хрупкая льдинка совсем уже готова растаять.
И как это часто бывает, спасение пришло с самой неожиданной стороны.
– Скорее! – воскликнула престарелая медсестра, чуть не на руках увлекая легкого, как пучок соломы, старика следом за визжащей, в голос хохочущей стайкой детей.
– Нет! – ужаснулся тот. – Шум!
– Это особый шум! – Она затолкнула своего подопечного в какую-то дверь.
– Ничего не понимаю, – пробормотал Восточный призрак. – Это же комната для игр.
Не снижая напора, она окунула его в самую гущу криков и визгов.
– Дети! Время рассказывать истории!
И уточнила, заметив, что предложение никого не заинтересовало:
– Рассказываем о привидениях.
А затем указала на своего жутковатого спутника, чьи бледные, как моль, пальцы судорожно цеплялись за обмотанное шарфом горло, и скомандовала:
– А ну-ка всем лечь!
Радостно визжа, дети повалились на пол вокруг Восточного странника, как индейцы вокруг вигвама, и уставились ему в бескровный, холодом дышащий рот.
– Вы ведь верите в привидения, да? – спросила мисс Холлидей.
– Да! – откликнулся писклявый хор. – Да! Да!
Восточный странник распрямился, словно в хребет ему вставили стальной стержень. В его глазах замерцали жесткие стальные искорки, мертвенно-бледные щеки порозовели. И чем напряженнее взирали на него дети, тем выше он становился, тем теплее становился цвет его лица.
– Я, – сказал он, обводя их взглядом, – я…– И продолжил после театральной паузы: – Я расскажу вам очень страшную историю. Про настоящее привидение.
– Да, да! – возликовали дети.
Он начал говорить, и, по мере того как лихорадочное колдовство его языка вызывало из небытия туманы, приманивало дожди и завлекало унылый осенний ветер, дети теснились все ближе – жаркий костер, у которого он блаженно грелся. Тем временем мисс Холлидей, стоявшая у открытой двери, увидела то, что грезилось ему за зачарованным, в его голосе пребывавшим морем, – известковые, нет – призрачные, нет – сулящие безопасность утесы Дувра, а за ними, в манящей близости, смутно нашептывающие башни и бормочущие казематы, испокон века населенные призраками, а еще – тихие, ждущие насельников чердаки. За этими размышлениями старая медсестра заметила, что ее рука сама собой крадется к заткнутому в нагрудный карман градуснику. Она пощупала свой пульс. Придержалась за косяк, когда в глазах поплыли темные пятна.
– А кто вы? – спросил один из мальчишек.
Восточный призрак завернулся поплотнее в паутинный саван, отточил до бритвенной остроты свое воображение и начал отвечать.
И лишь гудок, известивший о прибытии парома к желанному берегу, оборвал нескончаемую череду полночных историй, да и то не сразу. Нахлынувшие родители разбирали своих обо всем позабывших чад, а те ни за что не хотели покидать восточного господина с льдистыми глазами, чей мерный, завораживающий шепот вселял в них сладкую дрожь. Но в конце концов последние родители силком уволокли последнего ребенка, старик умолк, паром мягко ткнулся в причал и перестал дрожать, словно вплоть до этого момента он тоже самозабвенно слушал кошмарные истории, а теперь вдруг очнулся.
– Я сойду на землю сам, без всякой помощи, – сказал восточный странник своей покровительнице. – Вот посмотрите.
И он начал спускаться по сходням, и каждый шаг, приближавший его к Англии, был тверже предыдущего, а ступив наконец на пристань, он издал короткое радостное восклицание, и медсестра, наблюдавшая за ним сзади, перестала тревожно хмуриться и даже не испугалась, когда он бегом бросился к ожидавшему пассажиров поезду.
Глядя на своего подопечного, она разрывалась между восторгом и чем-то совсем иным, чем восторг, а он бежал, как вырвавшийся на свободу ребенок, и ее сердце бежало следом за ним, и вдруг она ощутила укол непонятной боли, и стало темно, словно в небе выключили свет, и она потеряла сознание.
В спешке призрачный пассажир даже не заметил, что медсестры нет ни рядом с ним, ни за его спиной.
Добежав до поезда, он ухватился за дверную ручку своего купе[20], счастливо вздохнул: «Ну вот!» – и вдруг почувствовал, что чего-то не хватает. И обернулся.
И не увидел мисс Холлидей.
Впрочем, старая сестра милосердия появилась буквально мгновение спустя, необычно бледная, но зато – с невероятно радостной улыбкой на лице. Она пошатнулась и чуть не упала, так что на этот раз он поддержал ее.
– Дорогая леди, – сказал восточный странник, – вы были крайне добры.
– Но я же никуда не ухожу. – Мисс Холлидей будто ждала, когда же наконец он увидит ее по-настоящему.
– Вы?..
– Я еду с вами.
– Но как же ваши планы?
– Изменились. Теперь мне больше некуда ехать.
Она повернула голову и взглянула назад, через плечо.
Там, у причала, быстро собиравшаяся толпа обступила что-то, лежавшее на земле. Сквозь неровный гул голосов прорывались истерические выкрики, несколько раз прозвучало слово «врача».
Призрачный пассажир взглянул на Минерву Холлидей, взглянул на возбужденно переговаривавшихся людей и крошечный предмет, лежавший у их ног, – треснувший медицинский термометр. И снова взглянул на Минерву Холлидей, огорченно крутившую в пальцах треснувший термометр.
– О моя дорогая, добрейшая леди, – сказал он наконец. – Идемте.
– Интересная публика? – улыбнулась сестра милосердия.
– Интересная! – кивнул восточный призрак.
И он помог ей войти в поезд, который вскоре загудел, дернулся и покатил по рельсам, с каждой секундой приближаясь к Лондону и Эдинбургу, к болотам и замкам, темным ночам и долгим годам.
– Я вот все думаю, кто она была такая? – спросил призрачный пассажир, глядя назад, на все прибывавшую толпу.
– О господи, – вздохнула старая медсестра. – Я и сама этого толком не понимаю.
И поезд скрылся за поворотом, оставив за собой лишь гудение рельсов, но через двадцать секунд исчезло и оно.
Глава 13 Нострум Парацельсиус Крюк
– Не говорите мне, кто я такой. Я не желаю этого знать.
Эти слова взломали тишину большого амбара, стоявшего за невообразимо огромным домом.
Их произнес Нострум Парацельсиус Крюк, прибывший четвертым и грозивший теперь остаться навсегда, что повергало в тоску и смятение всех, кто собрался здесь поздним вечером через несколько дней после Семейной Встречи.
У Нострума П. К., как называли его для краткости, была скрюченная спина, да и рот его тоже был скрюченный. Один его глаз казался то ли приоткрытым, то ли прижмуренным, в зависимости от того, с какой стороны на него посмотришь, другой горел чистым, веселым огнем, как подвеска хрустальной люстры, и был притом перманентно перекошен.
– Иными словами…
Нострум П. К. замолк, задумался и наконец завершил фразу:
– Не говорите мне, что я делаю. Я не желаю этого знать.
Члены Семьи, собравшиеся в обширном амбаре, отозвались удивленным перешептыванием.
Треть из их числа прилетела, либо припорхала, либо прибежала волчьими тропами с севера и юга, запада и востока, оставив позади шесть, если не больше, десятков кузенов, прадедов и разнообразных знакомых. И все потому, что…
– Почему я все это говорю? – не унимался Нострум П. К.
А и правда – почему? Пять с лишним дюжин одинаково не похожих друг на друга лиц склонились в напряженном ожидании.
– Европейские войны опустошили небо, в клочья изорвали облака, отравили каждое дуновение ветра. Даже гигантские, с запада на восток стремящиеся небесные течения насквозь пропитались серным смрадом. Рассказывают, что за время недавних войн на деревьях Китая не осталось птиц. Восточным мудрецам приходится жить среди пустых, онемевших деревьев. Теперь то же самое грозит и Европе. Не так давно наши сумеречные кузены перебрались через пролив в Англию, где им, возможно, удастся выжить. На какое-то время. Когда и там рухнут последние замки и люди окончательно отбросят то, что именуется у них суевериями, наши кузены начнут болеть, хиреть, а после и вовсе истают.
– Европейские войны опустошили небо, в клочья изорвали облака, отравили каждое дуновение ветра. Даже гигантские, с запада на восток стремящиеся небесные течения насквозь пропитались серным смрадом. Рассказывают, что за время недавних войн на деревьях Китая не осталось птиц. Восточным мудрецам приходится жить среди пустых, онемевших деревьев. Теперь то же самое грозит и Европе. Не так давно наши сумеречные кузены перебрались через пролив в Англию, где им, возможно, удастся выжить. На какое-то время. Когда и там рухнут последние замки и люди окончательно отбросят то, что именуется у них суевериями, наши кузены начнут болеть, хиреть, а после и вовсе истают.
При этом слове все судорожно вздохнули. По Семье прокатились негромкие, скорбные стоны.
– Большинство из вас, – продолжал старый, как время, старик, – может никуда не спешить. Вам здесь удобно. Здесь есть чуланы, чердаки, сараи и уйма персиковых деревьев, так что бесприютными вы не останетесь. И все же все это крайне печально. Потому-то я и сказал, что сказал.
– Не говорите мне, что я делаю, – процитировал Тимоти.
– Я не желаю этого знать, – шепотом продолжили пять дюжин родственников.
– Но теперь, – сказал Нострум П. К.,– мы должны знать. Вы должны знать. За долгие века мы не нашли никакого названия, не подобрали никакого ярлыка, чтобы обозначить себя, полную совокупность… нас. Итак – начнем.
Но прежде чем кто-либо успел приступить к делу, на парадные двери Дома обрушилась огромная тишина – тишина, какая могла бы наступить после оглушительных раскатов грома, который так и не ударил. Это было, словно огромный рот с ветром преполненными щеками дунул на дверь и посеял в ней дрожь, чтобы известить о приходе некоей сущности, наполовину зримой и присутствующей здесь и нет.
Прибыл призрачный пассажир с полным набором готовых уже советов.
Никто и никогда не смог объяснить, каким образом призрачный пассажир не только сумел выжить (если, конечно, к нему применимо это слово), но и пересек потом половину мира, чтобы оказаться под конец в Октябрьской Стране. Можно только догадываться, что сперва он скитался по обезлюдевшим монастырям, опустевшим церквям и заброшенным кладбищам Шотландии и Англии, а затем отплыл на призрачном корабле в Мистическую Гавань[21], что в Коннектикуте, и добрался неведомыми тропами через леса и поля до Северного Иллинойса.
В ночь, о которой мы говорим, небо было почти что ясное, если не считать одного маленького облачка, которое плыло себе да плыло, а затем вдруг пролилось дождем прямо на веранду огромного Дома. Забормотали, торопливо заикаясь, запоры, главная дверь распахнулась настежь – и на пороге стояла новая, прекрасная группа воссоединяющихся с Семьей иммигрантов: призрачный пассажир и Минерва Холлидей, прямо чудо, какие мертвые, особенно если учесть, сколь долго они пробыли в мертвых. Отец Тимоти вгляделся в это едва прозреваемое содрогание холодного воздуха, ощутил в нем разумную сущность, способную отвечать на вопросы еще до того, как они заданы, а потому спросил:
– Вы из нашего числа?
– Из вашего числа или в вашем числе? – переспросил призрачный пассажир. – И что такое «вы» или «мы»? Может ли оно быть поименовано? Имеет ли форму? А если да – чем эта форма заполнена? Состоим ли мы в родстве с осенним дождем? Поднимаемся ли мы холодным паром над заболоченными низинами? Или похожи на предрассветный туман? Рыщем мы, бегаем или скачем? Кто мы – тени на замшелой стене? Или пыль на мраморном, с отбитыми крыльями надгробном ангеле? Парим мы, или летаем, или пресмыкаемся октябрьскими эктоплазмами? А может быть, мы – звуки шагов, пробудившие нас, чтобы мы стукались черепами о гвоздями заколоченную крышку? Или легкое, как полет летучей мыши, сердцебиение, стиснутое в кулаке, или когтях, или зубах? Ткут ли наши кузены ткань своего бытия, как существо, приарканенное к шее этого ребенка?[22] – Он показал пальцем.
Арах безмолвно выпустил новый дюйм паутины.
– Или ютятся вместе с этим? – снова жест.
Мышь скрылась в рукаве Тимоти.
– Бесшумны ли мы в каждом движении – как это?
Ануба потерлась о ногу Тимоти.
– То же мы, что и отражения в зеркале, никем не увиденные, но все равно бывшие? Живем ли мы в стенах, как жучки, щелчками исчисляющие время? И не наше ли кошмарное дыхание утекает из комнат в камины? Когда облака створоживают луну, эти облака – тоже мы? А когда горгульи бормочут струями дождя, не мы ли таимся в этих безъязыких звуках? Точно ли, что мы спим с восхода до заката и беззвучным своим скольжением наполняем погожие ночи? Когда деревья сорят червонным золотом, не мы ли этот мидасов мусор, златопад, тревожащий тишину шуршанием и хрустом? Что, о что же мы суть такое? Кто такие суть вы, и я, и все, что вокруг, – нескончаемые вскрики умерших, но не мертвых? Не спрашивайте, по кому звонит погребальный колокол. Он звонит по тебе, и по мне, и по всем этим призрачным ужасам, что безымянно скитаются в после-смертном мире… Правду ли я говорю?
– О да, – воскликнул Отец. – Заходи!
– Да! – крикнул Нострум Парацельсиус Крюк.
– Заходи, – крикнул Тимоти.
– Заходи, – станцевали Ануба, и Мышь, и восьминогий Арах.
– Заходи, – прошептал Тимоти.
И призрачный пассажир упал в объятья своих кузенов и испросил разрешения остаться у них на долгий, в тысячи ночей, постой, и хор их ответов «да» взмыл к небу, подобно дождю, обратившему пути свои, и дверь закрылась, и призрачный пассажир со своей чудесной сиделкой были наконец-то дома.
Глава 14 Октябрьский народ
От призрачного пассажира веяло холодом столь запредельным, что всех обитателей Осеннего Дома прихватило простудой. Сладостное чихание перетряхнуло вороха обветшалых метафор, скопившиеся у них на чердаках, в результате чего они дружно решили устроить еще одно, еще большее сборище.
Теперь, когда Семейная Встреча осталась в прошлом, прояснились некоторые более чем неприятные истины. Вот только что вроде дерево опустело, отдало на волю осеннего ветра свои последние листья, как тут же гроздьями летучих мышей повисли на его ветвях леденящие душу проблемы. И они ведь не просто повисли, а угрожающе хлопали крыльями и щерили острые, как иголки, зубы.
Возможно, эта метафора и грешила чрезмерной драматичностью, но Осенний совет был настроен вполне серьезно. Семья должна наконец определиться, что же она есть такое: все ее члены, вплоть до самых странных и маловразумительных, должны быть учтены и систематизированы.
Вот, скажем, кто из невидимых в зеркале – старейший?
– Я, – шепнула с чердака Тысячежды Прабабушка. – Других таких нет.
– Никаких сомнений, – согласился Томас Длинный.
– Согласен, – поддержал его мышевидный карлик, едва возвышавшийся над дальним, затененным концом тяжелого махагонового стола.
Что-то стукнуло в столешницу снизу и гулко захохотало. Никто не нагнулся, не заглянул под стол, не полюбопытствовал, что же оно там такое.
– Сколько среди нас столостучателей, сколько бродителей, ковылятелей, прыгунов? Сколько тех, что не боятся солнца, сколькие наводят тень на луну?
– Пореже, – взмолился Тимоти, на котором лежала задача записывать все сказанное – как твердые факты, так и общие соображения.
– Какие ветви нашей Семьи напрямую связаны со смертью?
– Мы, – сказали другие чердачные голоса, порывы ветра, сотрясавшие крышу. – Мы Октябрьский народ, осеннее племя, и этим сказано все, тут ни убавить ни прибавить.
– Слишком туманно, – поморщился Томас Коротышка, ничем не похожий на своего тезку, Длинного.
– Обратимся, для примера, к сидящим здесь странникам, которые ходят и бегают, лазают и ползают по пространству, равно как и по времени, по воздуху, равно как и по земле. Думается, что мы – это Двадцать Одно Присутствие, оккультное единение, в коем сливаются потоки листьев, сорванных с дальних, в десяти тысячах миль находящихся деревьев, дабы они щедрым урожаем осыпались здесь.
– Ну к чему все это мельтешение, это копание в мелочах? – вопросил второй по старшинству из участников обсуждения, растивший когда-то лук и выпекавший хлеба для царских гробниц. – Мы все знаем друг про друга, кто и чем занимается. Я опаляю огнем ржаные буханки и сплетаю хвостами отборные луковицы, чей аромат увеселит тесно спеленутых властителей долины Нила. Я поставляю все необходимое для пиров в Зале Смерти, где восседают на золоте тринадцать фараонов, чье дыхание – пивная закваска, зеленый тростник и вечная жизнь. Что большее можно узнать обо мне – или о ком-нибудь другом?
– Этого хватит с лихвой, – кивнул Длинный. – Но нам нужны достоверные описания всех членов Семьи. Такие познания помогут нам выстоять, когда эта глупая война достигнет своего апогея.