– Война? – вскинул глаза Тимоти. – Какая война? – Он прижал ладонь ко рту и густо покраснел. – Извините.
– Не за что, мальчик, – заговорил отец всей тьмы. – Слушай, и я расскажу, как нахлынул этот прилив неверия. Иудео-христианский мир лежит в руинах. Неопалимая купина больше не загорится. Христос больше не придет, из страха, что Фома Неверующий его не признает. Тень Аллаха тает под полуденным солнцем. Христиане и мусульмане брошены в мир, раздираемый бессчетными войнами, которые сольются в итоге в одну огромную. Моисей не спустится с горы, ибо на нее не поднимется. Христос не умрет, потому что и не рождался. И все это, имейте в виду, крайне важно для нас, потому что мы суть обратная сторона монетки, подброшенной в воздух – орел или решка? Что победит – святость или нечестивость? Но видите ли вы, что главная проблема не в том, что победит, а в том, победит что-нибудь – или ничто? Не в том, что Иисус одинок и Назарет лежит в запустении, а в том, что большая часть населения уверовала в Ничто. Что не осталось места ни для прекрасного, ни для кошмарного. И мы тоже находимся в опасности, запертые в могиле вместе с так и не распятым плотником. Погребенные под обломками Черного Куба…[23] Мир поднялся на нас войной. И они не называют нас Супостатом, ибо это наполнило бы нас плотью и кровью. Чтобы ударить в лицо, надо видеть это лицо, чтобы сорвать маску, надо видеть маску. Они воюют против нас тем, что притворяются – нет, уверяют друг друга, что нас нет. Это даже не война, а призрак войны. Уверовав в то, во что веруют эти неверующие, мы рассыплем свои кости во прах и развеем их по ветру.
Над столом прокатилась скорбная волна вздохов и испуганного бормотания: «Нет… Нет… Нет…»
– Не «нет», а «да», – сказал отец, поплотнее запахивая свой древний саван. – Когда-то война была совсем простой: на одной стороне христиане и мусульмане, на другой – мы. Пока они верили в свои учения и не верили в нас, мы обладали вполне ощутимой плотью. Мы знали, за что нам сражаться, чтобы выжить. Но теперь – в мире, наполненном воителями, которые не нападают, а равнодушно отворачиваются или просто проходят сквозь нас, которые даже не оспаривают наше существование как крайне сомнительное, – мы оказались безоружными. Еще одна приливная волна презрительного неверия, еще один губительный град небытия, и наступающий апокалипсис одним небрежным дуновением затушит наши свечи. Над миром пронесется нечто вроде пыльной бури, и нашей Семьи не станет. Она будет снесена одной простейшей фразой: «Вы не существуете, вы не существовали, вас никогда не было».
– Ах… А-а-а… Нет… – прошелестело над столом. – Нет, нет.
– Не так быстро, – попросил без устали строчивший Тимоти.
– Так в чем же состоит план военных действий?
– Простите?
– Ну, – сказала темная, невидимая приемная мать Тимоти Видимого, Тимоти, ярко освещенного, ясно различаемого, – ты развернул перед нами кошмарное очертание Армагеддона. Ты почти уничтожил нас словами. Теперь верни нам надежду. Мы знаем, с кем и с чем мы сражаемся. Но как нам победить? План контратаки, пожалуйста.
– Вот так уже лучше, – пробормотал Тимоти, без труда поспевавший за неспешными словами матери.
– Проблема в том, – вступил призрачный пассажир, – что люди должны поверить в нас до некоторой степени. Поверив в нас слишком уж истово, они тут же начнут затачивать колья и ковать молотки, вырезать распятия и шлифовать зеркала. Убедив их, мы пропали, не убедив – пропали. Как нам сражаться, не подавая вида, что сражаемся? Как проявить себя, не проявляясь излишне отчетливо? Как сказать людям, что мы не умерли, хотя и похоронены по всем правилам?
Темный отец тяжело задумался.
– Рассредоточиться.
Все присутствующие повернулись и взглянули на рот, внесший это предложение. На рот Тимоти. Тимоти вскинул глаза и с ужасом понял, что, сам того не заметив, встрял в разговор.
– Повтори, пожалуйста, – приказал отец.
Тимоти плотно зажмурился и повторил:
– Рассредоточиться.
– Поподробнее, сынок.
– Ну вот, – сказал Тимоти, – посмотрите на нас, мы тут все в одной комнате. Мы тут все в одном Доме. Мы все в одном городе.
– И так что? Ты говори, говори, – подбодрил его спеленутый отец.
Тимоти негромко пискнул. Встревоженная мышь юркнула к нему за пазуху. Паук, висевший у него на шее, мелко завибрировал. Ануба глухо заворчала. Но раз отец сказал «говори» – приходилось говорить.
– Ну вот, – сказал Тимоти, – у нас же тут в Доме строго ограниченное место для всех этих листьев, что прилетают на крыльях ветра, для всех зверей, которые проскальзывают лесными тропами, для всех прилетающих летучих мышей, для всех дождей, падающих с неба. У нас осталось совсем немного чердачных каморок, причем одна из них уже занята призрачным пассажиром и его медсестрой. Осталось совсем немного погребов для древнего вина, совсем немного чуланов, где можно хранить полупрозрачные, почти неосязаемые эктоплазмы, совсем немного стенной поверхности для новых мышей, совсем немного углов для паутины. А потому нам нужно бы распределить души пошире. Как-нибудь вывести их из Дома и разместить в безопасных убежищах по всему штату, если не по всей стране.
– Ну и как нам это сделать?
– Так у нас же, – начал Тимоти и смущенно смолк.
Ну кто он такой, чтобы объяснять тем, кто неизмеримо его старше, как им жить – или, вернее, как им продолжать свое недоумершее существование?
– Так у нас же, – продолжил он, набравшись смелости, – у нас же есть кому заняться этим расселением. Она может поискать в ближних и дальних окрестностях пустые тела и пустые души, и когда найдутся большие, не до конца заполненные емкости и крошечные, полупустые флакончики, она сможет приспособить их под тех из нас, кто захочет переехать.
– И кто бы это мог быть такой? – спросил кто-то, заранее зная ответ.
– Та, кто поможет нам перераспределить души, находится сейчас на чердаке. Она спит и видит сны, она и здесь, и не здесь, и я уверен, что, если мы попросим ее о помощи, она согласится. А тем временем давайте будем думать о ней и познакомимся поближе с тем, как она живет, и с тем, как она странствует.
– Так кто же это все-таки? – спросил все тот же голос.
– Кто? – удивился Тимоти. – Да конечно же Сеси.
– Да, – подтвердил голос, чистый и звонкий, как прыгающий по камешкам ручей.
– Я буду, – сказала Сеси, – как сеятель, бросающий пушинки семян на ветер, чтобы позже, в другом месте они распустились цветами. Сделаем так, что я буду брать бесприютные души по одной и буду носить каждую душу над землей до тех пор, пока не найду удобное место, чтобы ее пристроить. В нескольких милях за городом уже который год пустует ферма, заброшенная после пыльной бури. Давайте найдем добровольцев из числа собравшихся к нам родственников. Кто захочет перебраться в это укромное место и взять эту пустующую ферму, чтобы жить и растить детей спокойно, вне опасного соседства с городами? Кто?
– А почему бы и не я? – спросил с дальнего конца голос, сопровождаемый хлопаньем огромных крыльев. – Почему бы и не я? – сказал дядюшка Эйнар. – Я умею летать и смогу добраться туда сам, если только ты мне поможешь, будешь поддерживать мою душу и разум.
– А что, дядюшка Эйнар, ведь и точно, – сказала Сеси. – Ты, крылатый, подходишь для этого дела лучше всех. Ты готов?
– Да, – сказал дядюшка Эйнар.
– Так чего же мы тогда ждем?
Глава 15 Дядюшка Эйнар
– Это займет не больше минуты, – сказала жена дядюшки Эйнара.
– Я отказываюсь, – сказал дядюшка Эйнар. – И это заняло не больше секунды.
– Я все утро стирала, – сказала жена, – а теперь ты не хочешь мне помочь. Видишь, уже дождь собирается.
– Ну и пусть дождь, – крикнул дядюшка Эйнар. – Только и не хватало, чтобы из-за твоих постирушек меня ударило молнией.
– Но у тебя же это так быстро,– сказала она. – Взлетел и сразу назад.
– И все равно я отказываюсь, – сказал он, нервно подрагивая огромными, как навес бродячего цирка, крыльями.
Она молча подала мужу конец тонкой веревки, обильно увешанной свежевыстиранным бельем.
– Вот до чего я дошел, – пробормотал он, неприязненно вертя веревку в пальцах. – Сушилка для постирушек, ну кто бы мог раньше в такое поверить?
День за днем, неделю за неделей летала Сеси над полями и лесами в поисках подходящего обиталища, отбраковывая одно место за другим, пока не остановила свой выбор на заброшенной ферме с обезлюдевшим, но вполне сохранившимся домом. И тогда она направила туда Эйнара по длинному кружному пути, чтобы поискал заодно себе жену. Теперь у него была жена, было убежище от ни во что не верящего мира, и все же, и все же…
– Не распускай нюни, – сказала жена, – а то снова промочишь белье. Ты лучше закинь его наверх, и все в момент будет готово.
– «Закинь наверх», – оскорбленно передразнил Эйнар. – И пусть хлынет дождь, пусть ударит гроза, это никого не интересует!
– Да будь погода хорошая, ясная, я бы тебя и не просила. А так ведь будут простыни висеть по всему дому…
Этот довод оказался решающим. Уж что дядюшка Эйнар ненавидел, так это когда в доме, куда ни повернись, хлещет по лицу мокрое белье, так что приходится пролезать к себе в комнату чуть не на четвереньках.
– Но только до края выгона, – сказал он, вставая.
– Только! – радостно согласилась жена.
Фрр… и вот его крылья уже рассекают и отшвыривают назад предзакатную прохладу. Дядюшка Эйнар стремительно мчался над лугом, волоча за собой длинную, весело трепещущую цепь, быстро обсушивая влажное белье во встречном потоке воздуха.
– Принимай!
Уже через минуту он с лёту разложил пунктир свежего, как только что скошенная пшеница, белья по длинной полосе брошенных на траву одеял.
– Спасибо!
– Ррр, – прорычал он, а затем спланировал в самый дальний угол двора, под старую яблоню с невыносимо кислыми яблоками, сложил крылья, сел на землю и погрузился в тяжкие раздумья.
Изумительные, нежно-шелковистые крылья дядюшки Эйнара, свисавшие с его плеч, подобно аквамариновым парусам, негромко жужжали и шелестели при каждом его движении.
Относился он к ним как к докучливой обузе? Отнюдь. В молодости Эйнар летал чуть ли не каждую ночь. Ночь – лучшее время для крылатого человека. День полон скрытых угроз, так было всегда и всегда будет, а вот ночью – ночью он вольно парил над дальними землями и еще более дальними морями без малейшей для себя опасности.
Но теперь он не мог летать ночью.
По пути сюда, на эту проклятую, злосчастную ферму, он выпил лишку густого темно-красного вина.
– Ничего со мной не случится, – вяло вговаривал он себе, творя свой путь между серебряной россыпью звезд и грезящими о не скором еще рассвете полями.
А затем – оглушительный треск, в клочья изорвавший ночную тишину. И ослепительная, яростно-голубая вспышка. Опора высоковольтной вышки, затаившаяся в ночи, как злобный, злокозненный зверь.
Дядюшка Эйнар попал как утка в ловчую сеть; холодный жар огней святого Эльма все глубже впивался ему в лицо. Мощно взмахнув крыльями, он сбил с себя огонь и упал. Он шлепнулся на влажную, залитую лунным светом траву со звуком, словно кто-то сбросил из поднебесья огромную телефонную книгу.
Когда Эйнар вышел из нелегкого забытья и заставил себя встать, у него зуб на зуб не попадал от росы, насквозь пропитавшей нежные крылья. Было совсем темно, но на востоке уже появилась узкая розовая полоска. Скоро, совсем скоро она расползется на полнеба, так что о продолжении столь неудачно прерванного полета нельзя было и думать. Оставалось одно – забиться поглубже в лес и переждать там до ночи.
Вот там-то и нашла Эйнара его будущая жена.
Теплым погожим деньком юная Брунилла Вексли вышла в лес, чтобы отыскать и подоить заплутавшую корову. С луженым ведерком в руке она скользила между деревьев и кустов, громко призывая гулену вернуться, пока ее вымя не лопнуло. Тот очевидный факт, что как только корове припрет, чтобы ее подоили, она живенько прибежит домой, ничуть Бруниллу не тревожил; правду говоря, недоенная корова была не более чем прекрасным поводом для по-лесу-гуляния, чертополохо-обдувания и одуванчикожевания, каковым интересным занятиям девушка и предавалась, пока не увидела под кустом нечто еще более интересное.
– О, – сказала Брунилла Вексли. – Человек. С палаткой.
Тут дядюшка Эйнар пробудился ото сна и раскинул свою «палатку» широким зеленым веером.
– О, – сказала коровоискательница Брунилла. – Человек с крыльями. Ну да, наконец-то. Сеси давно мне говорила, что пришлет вас! Вы ведь Эйнар, да?!
Несказанно довольная, что прямо вот так, в ближнем лесочке повстречала такую диковинку, как крылатый человек, она начала без умолку трещать; уже через час они с Эйнаром были старинными друзьями, а через два часа его крылья стали чем-то вполне естественным, само собой разумеющимся.
– Видок у тебя как после хорошей драки, – сказала Брунилла. – На правое крыло так и вообще страшно смотреть, так что придется мне им немного заняться. В таком-то состоянии ты никуда на нем не улетишь. Сеси говорила тебе, что я живу здесь одна? Я и мои дети, и больше никого. Я что-то вроде астролога, со странностями всякими, почти что ведьма. И страшная, как смертный грех.
На что Эйнар горячо возразил, что никакая она не страшная, а против странностей и ведовства он ровным счетом ничего не имеет, и тут же поинтересовался, а как вот она, она не боится его, с крыльями?
– Да чего тут бояться, мне бы самой такие хотелось. Можно? – Она осторожно и завистливо погладила огромные перепончатые полотнища. Эйнар чуть не взвыл от боли, но мужественно сдержался.
Так что не оставалось ничего иного, кроме как идти к ней домой, чтобы она помазала кровоподтек неким своим зельем, и по дороге она снова пришла в ужас от страшного, во всю нижнюю половину лица, ожога.
– Счастье еще, что глаза не выжгло, – сказала Брунилла. – И как это тебя угораздило?
– Я бросил вызов небесам! – сказал Эйнар, и тут оказалось, что они уже дошли до фермы, почти и не заметив, как прошагали целую милю – так увлекла их беседа и исподтишка-друг-друга-разглядывание.
Время шло, и вот настал день, когда дядюшка Эйнар поблагодарил Бруниллу за заботу и сказал, что полетит дальше. В конце концов, Сеси же планировала, что он познакомится с целым рядом возможных невест и только потом примет окончательное решение.
Уже почти стемнело, а до следующей намеченной фермы было много миль воздушного пути, так что приходилось поторапливаться.
– Еще раз спасибо, когда-нибудь свидимся.
С этими словами Эйнар распахнул крылья, взлетел… и прямиком врезался в ближайший клен.
– Ой! – вскрикнула Брунилла и со всех ног помчалась к распростертому на земле телу.
Это все и решило. Очнувшись через час, дядюшка Эйнар уже знал, что не сможет больше летать ночью. Бесследно исчезла его острейшая, как у летучей мыши, способность ориентироваться в темноте, эта крылатая телепатия, позволявшая ему издалека ощущать любые препятствия – деревья, скалы, провода и башни. Исчез, затерялся в пространстве и далекий голос Сеси. Синее электрическое пламя не только опалило его лицо, но и сузило его восприятие мира, возможно – навсегда.
– А как же тогда я полечу в Европу? – страдальчески простонал Эйнар. – Вдруг я захочу туда вернуться, и что же тогда?
– О… – Брунилла Вексли потупилась и задумчиво поковыряла носком туфли землю. – Да кому она нужна, эта Европа?
Вскоре они поженились. Ритуал показался Брунилле малость странноватым, но все кончилось хорошо. Дядюшка Эйнар смотрел на свою новенькую, с иголочки, жену и думал, что, хотя он, конечно же, никогда уже не сможет улететь в Европу, потому что ночью – никак, а днем увидят и подстрелят, теперь это не имеет особого значения, потому что рядом с ним Брунилла.
А вот для того, чтобы взлетать прямо вверх и так же прямо приземляться, особого зрения не требовалось. А потому было вполне естественно, что в первую брачную ночь Эйнар подхватил Бруниллу на руки и взмыл с ней под облака.
Ночью фермер, живший милях в пяти от Бруниллы, заметил в небе какие-то странные сполохи.
– Зарница, – сказал он и пошел спать.
Эйнар и Брунилла опустились на землю только к рассвету, вместе с росой.
Их брак оказался удачным. Брунилла очень гордилась Эйнаром. И ей было очень приятно думать, что вот сколько в мире женщин, а крылатый муж есть только у нее.
– Ну кто еще может таким похвастаться? – спрашивала она у зеркала и сама же себе отвечала: – А никто!
Эйнар же, со своей стороны, нашел в ней все, о чем только можно мечтать, – и красоту, и доброту, и понимание. Он приспособил свою диету к ее представлению о том, что едят, и прилагал все старания, чтобы ничего не сшибать своими крыльями, во всяком случае не сшибать ничего хрупкого. Он научился спать ночью, как все люди, она же, со своей стороны, приспособила стулья и прочую мебель под его крылья и говорила приятные вещи.
– Мы все как куколки шелкопряда, – говорила она, – вот и я тоже. Но однажды я прорву кокон и взмахну крыльями, такими же красивыми, как твои.
– Тебе нет нужды рвать свой кокон, – говорил он. – Ты давно его порвала.
– Да, – согласилась она, – и я точно знаю, где и когда это случилось. Это случилось в лесу, когда я искала корову, а нашла зеленую палатку.
И они смеялись, и в такие моменты в ее простоватом лице прорезывалась красота, как меч, выхваченный из ножен.