- Но зачем тебе это? - удивился Гегай.
- Я хочу, чтобы каждая из них говорила со мной на своем природном языке, и тогда за тот год, пока я буду жить в твоем доме, выполняя все положенные для царских жен притирания и умащения, я, между делом, выучу семь разных наречий, и буду понимать семь языков других народов. Кто знает, как дальше сложится моя судьба? Но этот год точно пройдет для меня с пользой и мне хотя бы не будет скучно в твоем доме.
- Ни от кого прежде не слышал я таких речей! - воскликнул Гегай и от радости даже прихлопнул в ладоши. - Ведь самое трудное дело для меня занимать моих девиц то музыкой, то новыми нарядами, чтобы они не скучали, но это мне никогда не приходило в голову. Я сделаю для тебя, Эсфирь, то, что ты говоришь!
- И к тому же, если все мои служанки будут разговаривать на разных языках, они не смогут обсуждать меня между собой, что обычно делают все слуги, - добавила Эсфирь. - Я одна буду понимать каждую из них, и со мной им будет легче всего вести беседы.
- Ты самая мудрая из всех девиц, которые когда-либо жили в моем доме! - восхитился Гегай. - Будет тебе семь инозмных служанок, кроме иудейки - не нужно нам во дворце никого из этого народа. Вах, красавица, была бы моя воля, я бы уже сейчас сделал тебя царицей.
"Всему свое время", - могла бы сказать Эсфирь, но она промолчала, склонясь перед царским евнухом, который тоже был повелителем, но только лишь в своем, отдельном доме, а не во всем царстве.
Но в душе Эсфирь расстроилась, что среди её служанок не будет иудейки, с которой они могли бы подолгу разговаривать на родном языке, петь песни, и при этом никто бы не заподозрил её родство.
Перед тем, как отвести приемную дочь во дворец, Мардохей много раз повторил наказ, чтобы Эсфирь никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не сказывала здесь о своем народе, и она обещала ему, хотя слушать такие слова было и печально, и обидно. Даже Мардохей, который произносил их, сильно понижая голос, в эту минуту показался ей чересчур осторожным, робким и даже...
2.
...не самым красивым из мужей...
- О, наша Эсфирь, снова пришел тот, кто и дня не может прожить без твоей красоты, - воскликнула одна из служанок, египтянка, выглядывая в окно. Она так и не научиласьправильно выговоривать незнакомое, трудное имя, и всякий раз обходилась без него.
- Дай знак, что я сейчас выйду к нему, - обрадовалась Эсфирь.
Это означало, что к женскому дому Гегая справиться про её здоровье снова пришел Мардохей, и они смогут несколько минут посидеть в саду наедине, а точнее - под обзором множества любопытных глаз.
Мардохей приходил в женский дом евнуха Гегая каждый вечер всегда в одно и то же время, на закате, и девушки Эсфирь были убеждены, что бедный страж, который привел их госпожу во дворец, настолько полюбил её, что теперь не мог спокойно прожить без неё ни дня.
Даже царский евнух, Гегай, думал точно также и разрешал стражнику несколько минут в день любоваться Эсфирь, зная, что от нежных взглядов женская красота расцветает особенно пышным цветом. Мардохей никому не говорил во дворце, что Эсфирь - его приемная дочь, а ей тоже запретил говорить об этом, и потому встречи их получались загадочными и смешными.
Всякий раз Мардохей и Эсфирь садились на одну и ту же скамейку, которая хорошо просматривалась из всех окон женского дома, и беседовали несколько минут, причем, говорила обычно, в основном, Эсфирь, а Мардохей лишь кивал головой или односложно отвечал на вопросы. А потом поспешно вставал - и появлялся вновь лишь следующим вечером.
Мардохею важно было просто убедиться, не случилось ли за это время с Эсфирь чего-нибудь плохого в доме Гегая? Но при виде довольного, ещё более похорошевшего лица своей приемной дочери, он мгновенно успокаивался, и сразу же торопился домой.
Увы, Мардохей до сих пор чувствовал свою вину и терзался тем, что поддался на уговоры Эсфирь и привел её в царский дворец - его страшила неизвестность. Но главное - тяжесть греха, что он сам, своими руками отдал дочь на ложе необрезанного, пусть даже это был сам пресидский царь.
- Почему ты все время теперь молчишь, Мардохей? - с обидой в голосе спросила Эсфирь. - Раньше ты всегда рассказывал мне столько интересных историй, а теперь всегда молчишь.
Мардохей пожал плечами, - он не знал, что и ответить.
- Я завтра тоже приду, - сказал он только.
- Ты приходишь даже в сильный дождь, чтобы увидеть меня в окне, невесело улыбнулась Эсфирь. - И Гегаай, и мои служанки думают, что ты так меня любишь, что не можешь прожить и дня...
- Ничего, пускай, это ничего... Так ведь и есть. Смотри, ты и дальше никому не говори о нашем родстве и о нашем народе. Ты мне это обещала, Эсфирь.
- Да, я помню.
Эсфирь вздохнула и посмотрела на своего воспитателя. Совсем недавно он казался ей самым красивым мужчиной на свете, но теперь она видела и раннюю седину в его волосах, и складки на щеках, и привычку сутулиться, чтобы немного скрывать свой высокий рост.
Теперь Эсфирь все чаще думала о настоящем царе, потому что время встречи с Артаксерксом неотвратимо приближалось, и невозможно было не помнить об этой минуте.
- Мне пора, пойду я, - сказал Мардохей. - Завтра я снова приду узнать о твоем здоровье.
- Нет, погоди ещё немного, - заволновлась Эсфирь. - Давай поговорим, расскажи мне что нибудь, как прежде. Помнишь, ты мне как-то рассказывал о Юдифь, которая отрубила голову ниноземному завоевателю, иноверцу...
- Зачем ты вспоминаешь об этом, девочка моя? - спросил Мардохей с заметным испугом. - Признайся, ты... ты ничего такого не задумала?
- Неужели ты мог подумать, что я собираюсь отрубить Артаксерксу голову?
- Тише, тише, что ты, что ты такое говоришь?.. - прошептал Мардохей, оглядываясь по сторонам. - Здесь и кусты могут слышать и не разобрать, что ты говоришь сейчас для забавы. И к чему вообще такие слова? Артаксерк не брал в осаду наш город, не обрекал нас на гибель от жажды и голода наоборот, все мы сами живем его милостями в стране его предков. Уж не не потому ли ты решила... Нет, Гадасса... Да, Эсфирь, я должен знать все, что ты держишь на уме, чтобы не нажить потом беды.
- Мы наживем много счастья, когда я стану царицей, - беспечно засмеялась Эсфирь, глядя на его испуганное лицо. - Тебе осталось совсем немного подождать.
Но Мардохей посмотрел на неё тревожно:
- Нет-нет, мне ничего не надо - только бы все осталось, как сейчас!
- О, Мардохей, неужели ты думашь, что я способна кому-то отрубить голову и стать причиной смерти хотя бы одного человека?
- Нет, конечно. Но... никто ничего не знает. И все же ты должна дать мне сейчас клятву, Гадасса, что пришла во дворец с чистым сердцем, с любовью. Да, Эсфирь, только с любовью к царю.
- Клянусь, раз ты хочешь услышать это от меня, - сказала Эсфирь, но в её голосе звучала обида. - Ты - мой воспитатель, и ты воспитал меня так, что меня здесь все считают сиротой из знатного персидского рода. Почему, почему все так не любят и боятся иудеев?
- Боятся не иудеев, - поправил её Мардохей. - А боятся Духа великого, что вселяет в своих избранников наш Бог, наделяя людей из нашего народа такой верой и бесстрашием, которая другим народам недоступна. Все непонятное - страшит. В жизни и без того слишком много непонятного.
- Я ведь только хотела спросить, правда ли, Мардохей, что я теперь стала такой же красивой, как рассказывают про Юдифь? - чуть не заплакала от обиды Эсфирь. - Я только потому вспомнила про нее... Ты рассказывал, что когда она намастилась драгоценным миром, причесала волосы, надела на голову повязку, надела на себя цепочки, запястья, кольца и серьги, то сделалась настолько прекрасной, что даже незнакомые мужчины называли её чудом по красоте. И я только хотела узнать, смогу ли я также понравится царю в первого взгляда, потому что теперь только и думаю, что об этом. Но меня нет никого, с кем я могла бы посоветоваться, кроме тебя. А ты...
Мардохей смущенно взглянул на Эсфирь и сказал:
- Клянусь, ты ещё красивее, чем Юдифь, потому что на твоем лице нет и тени мщения - оно лучше всех.
- Скажи, Мардохей, а по-по-почему ты когда-то выбрал в жены Мару? вдруг спросила Эсфирь, заикаясь, как в детские годы, и удивляясь, что давний, мучительный вопрос вдруг выплеснулся наружу с неожиданной легкостью.
- Я не выбирал. Так было предопределео, - помолчав, без всякого удивления на лице ответил Мардохей. - А все, что предопределено, получается лучше всего. Не знаю, как лучше тебе это объяснить... Если тебе и впрямь предопределено быть женой царю, то все будет хорошо.
- Я поняла. Значит, у меня все будет хорошо, - сказала Эсфирь, первой поднимаясь со скамьи, потому что к вечеру сделалось холодно и...
3.
...начал подниматься ветер.
Сначала Эсфирь подумала, что за окном тихо подвывает ветер. Но откуда было взяться ветру в такой ясный, жаркий день? Или снова волк? Одно время в царском зверинце волк каждую ночь повадился тоскливо выть, глядя на полную луну, но кто-то из главных дворцовых евнухов не выдержал, и приказал его убить за такие песни.
Но потом Эсфирь поняла, что это играл на своей свирели Гафах, и вышла к нему в сад.
- Что ты делаешь, Гафах, снова по-своему молишься? - спросила Эсфирь юного евнуха, служившего при цветниках у Гегая.
Отрок Гафах, как обычно, на короточках сидел под гранатовым деревом, повернувшись лицом к своему цветнику, над которым кружились пчелы и шмели. Когда Эсфирь подошла к нему, он уже просто држал свирель в руках и беззвучно шевелил губами.
- Нет, я не молюсь, Эсфирь, - сказал задумчивый отрок. - Сейчас я разговариваю не с богами, а со своей душой: задаю ей вопросы и жду ответов. Это не молитва, а совсем другое.
- Какие же у тебя вопросы, Гафах?
- Самые разные. Скажи, Эсфирь, как из черной земли появляются такие красные цветы? Я никак не могу этого постичь. Откуда цветы берут свою красную и зеленую кровь?
Гафах снова приложил к губам свирель, издал несколько звуков, но они почему-то получились чересчур тревожными и печальными. Похоже, что-то ещё терзало сейчас сердце мальчика, не только раздумья о цветах. За то время, что Эсфирь прожила в доме Гегая, она научилась понимать настроения Гафаха без слов. Они были как друзья, подружки, как брат и сестра, а точнее - они были родственными душами.
- Но о чем ты ещё думаешь, Гафах? - снова спросила Эсфирь. - Твоя музыка сегодня слишком уж печальна.
- Еще я думаю о тебе, Эсфирь, - признался Гафах. - О том, что через несколько дней ты предстанешь перед царем и станешь его женой.
- Почему же ты грустишь, Гафах? Или ты думаешь, что я не понравлюсь глазам царя?
Гафах промолчал. Эсфирь подумала, что вместо ответа на такой откровенный вопрос он снова начнет играть, но юный евнух вздохнул и тихо прошептал:
- Ты очень красивая девица, Эсфирь, твое лицо мне кажется самым пригожим на свете. Но здесь, в доме Гегая, я видел много других красивых девиц - у них тоже были удивленные глаза и черные длинные косы, как и тебя, Эсфирь. И все они однажды представали перед царем, а потом Шаазгаз запирал их навсегда в своем доме, похожим на звериную клетку, и никого из них я потом ни разу не видел. Мне трудно с тобой навсегда расставаться, Эсфирь, от одной этой мысли во мне сразу же вскипают слезы. Если бы я был мужчиной, я бы украл тебя и где-нибудь спрятал, чем отдавать Шаазгазу.
- Напрасно ты так говоришь, Гафах, - покачала головой Эсфирь.
Лицо её излучало безмятежное спокойствие и словно светилось тихой, юной прелестью.
- Ты должен, наоборот, радоваться за меня и за себя тоже, ведь когда я стану царицей, я и тебя возьму во царский дворец, ты будешь служить мне, играть на свирели и сочинять свои песни, без которых я уже не мыслю жизни. А, может быть, вскоре сделаешься прославленным на весь мир придворным поэтом.
Гафах селал вид, что улыбнулся, но только ещё сильнее нахохлился.
Хотя по возрасту Гафах был гораздо младше Эсфирь, сейчас он чувствовал себя настоящим стариком, знающим не только начало и середину жизни, но также её горький конец. Слова Эсфирь нисколько его не утешили: настоящая правда все равно была в том, что больше они никогда не увидятся.
Никогда завтра. Никогда через неделю. Никогда через год. Никогда в жизни.
Да, Эсфирь была не такой как все - никто больше не умел так слушать его песни и смеяться. Но как увидеть сокровище ночью, при переменчивом лунном свете? Сможет ли разглядеть его царь?
Гафах покосился на Эсфирь и задал вопрос, который все утро крутился в его мыслях, путаясь в зуках свирели.
- А ты совсем не боишься царя Артаксеркса? - спросил Гафах и его зеленые глаза, похожие на две виноградины, округлились ужаса, как будто бы ему самому предстояло вскоре предстать перед владыкой.
- Нет, совсем не боюсь, - улыбнулась Эсфирь. - Мне всегда его жалко.
- Не понимаю...
- Он - как столб, который должен удерживать на себе половину мира, а самому ему не на что опереться. Вот если бы он верил в нашего Бога, единого и всемогущего, ему было бы легче. А так я не могу понять, как он каждый день удерживается на ногах?
- А вот я боюсь его, Эсфирь, - вздохнул Гафах. - Очень боюсь. От него все зависит - и победа на войне, и хороший урожай, и жизнь любого человека в царстве, каждый мой вдох и выдох. Я весь трепещу, когда думаю о нашем повелителе и ничего не могу с собой поделать.
- Глупости, Гафах - все, о чем ты говоришь, зависит только от Бога. Скажи, неужели ты по-прежнему веришь в какого-то своего человека-скорпиона?
- Конечно, верю. Раз на свете живет столько зловредных людей, у них непременно должен быть свой покровитель.
- Вот, и я о том. Как только ты, Гафах, перестанешь верить в разных пауков и драконов, ты сразу же перестанешь всего бояться.
- Напрасно ты говоришь, Эсфирь, что я верю в одних только пауков, серьезно покачал головой Гафах. - Нас, персов, охраняет главный бог - Агура Мазда, а все остальные боги, и люди тоже, и звери, и цветы - его дети, которых сотворил великий Агура Мазда.
- Значит, ты тоже веришь в единого бога? - удивилась Эсфирь - Но Мардо...один человек всегда говорил, что вы поклоняетесь разным богам, похожим на зверей. Я и в дворцовом саду себя иногда чувствую, словно...в окаменевшем зверинце.
- Нет, - ответил Гафах. - Агура Мазда не похож на зверя. Он вообще ни на кого не похож. Его ни с кем и ни с чем нельзя сравнить, но все - от него, от него одного.
И Гафах запел свою любимую песню, которую он не считал нужным сопровождать никакими музыкальными звуками, чтобы можно было голосом лучше проникнуть в каждое слово:
"Кто утвердил воды и растения?
Кто в облака запряг ветер?
Я вопрошаю Тебя, Агура, - ответь мне:
Какой художник создал свет и тени?
Какой художник создал сон и бодрствование?
Кто сделал утро, полдень и вечер,
Чтобы указать разумному его дело?"
- Но ты словно бы поешь про нашего Творца, про Ягве, - восхитилась Эсфирь.
Гафах задумался. Он мог подолгу сидеть на корточках, тихо раскачивась то назад, то вперед на носках сандалий.
- Но, может быть, Творец отзывается на разные имена? - наконец, сказал он. - Ведь люди тоже говорят на разных языках - и поэтому часто не понимают друг друга, ссорятся, убивают. Зачем Он сотворил столько разных племен и наречий, и захотел, чтобы Его называли на разные лады? Для меня непостижимо все это, Эсфирь, и потому - страшно. И за тебя я тоже очень боюсь. Я слышал, что царь - жестокий, и ты должна быть с ним осторожна...
Гафах нарочно до шепота понизил голос, чтобы ни одна живая душа не смогла услышать его последние слова.
- Все правильно, так и должно быть, - ответила Эсфирь спокойно. - Он же - царь, и не может быть таким, как все другие люди. Но хватит об этом. Спой мне лучше песню о том, что никому не добраться до небесных круч, у тебя она хорошо получается.
- Лучше я спою другую песню, - смущенно улыбнулся Гафах. - Сегодня утром я придумал ещё одну песню, Эсфирь, только для тебя, чтобы тебе было не так страшно. Но только ты никому не должна говорить, что слышала её от меня, иначе мне отрубят голову. Наклонись, я спою её тебе на ухо.
"Сидит на земле изумрудный зеленый жук,
он облачен в блестящий панцирь,
на маленькой головке его рога, как у быка,
и мохнатая рыжая грудь - это грудь настоящего воина.
Когда он лежит на спине,
и двигает в воздухе цепкими лапками.
я любуюсь на блеск его одеяния,
на красивый треугольник на спине - отметину божества.
Он похож на царя.
Я боюсь теперь лишний раз ступить на землю,
и ненароком раздавить его ногой."
Гафах взглянул на Эсфирь, и увидел, что на глазах у неё были слезы.
- Тебе не понравилась моя песня? - огорчился евнух. - Как, нужто...
4.
...совсем не понравилась?
Девица, которую привел в царские покои улыбающийся во весь рот евнух Гегай, на первый взгляд Артаксерксу совсем не понравилась. Она была слишком юной и тонкой, с длинными, черными волосами, убранными на затылок и тонким станом. И ещё она показалась чересчур бледной - без яркой помады на губах, нарумяненных щек и почти что без украшений.
Артаксерксу нравились другие женщины, - он предпочитал наложниц с широкими бедрами, взбымающимися грудями и массивными, твердо стоящими на земле ногами. Женщин, покрытых с ног до головы тяжелыми дорогими украшениями, с подведенными глазами и маленькими рисунками на грудях на пупках. Жен, похожих на расписные кувшины в терпким вином. Только такие женщины были способны на короткое время вызывать у молодого царя желание, телесную жажду. Их можно быстро опрокидывать на ложе, жадно, в несколько приемов, выпивать до дна, и затем отправлять в женский дом.
После прохладной Астинь все прочие женские тела казались царю слишком горячими, он не мог терпеть их долго возле себя. Лишь в самые первые мгновения, когда женщины приятно дрожали от страха и возбуждения, они доставляли Артаксерксу некоторое удовольствие, но потом тела их раскалялись, браслеты и бусы начинали еле слышно позвякивать, напоминая знойный воздух в летние, засушливые дни, дыхание становилось горячим и тошнотворным. Но все же они на что-то годились, пусть хотя бы первые несколько минут...