Артаксеркс грозно взглянул на Гегая - похоже, этот евнух в последнее время стал плохо служить ему, забывать о предпочтениях владыки или делать вид, что забывает, что ещё хуже.
Но Гегай только часто-часто заморгал глазами, приложил руку к сердцу, попятился, и, все так же улыбаясь, скрылся за дверью. Он был очень хитрым этот Гегай, страж новых царских жен и заранее передал царю через Харбону, что сегодня ночью во дворец будет доставлен "лучший его цветок", с которым нужно обращаться особенно бережно, чтобы почувствовать его неповторимый аромат и не спешить с привычными порицаниями.
Царь нахмурился и ещё пристальнее взглянул на девицу. Она по-прежнему стояла на ковре, расшитом бабочками, на том же самом месте, где поставил её Гегай и без страха, с интересом глядела на царя, не опуская глаз. На вид она казалась спокойной и даже веселый, и лишь руки, которыми девица теребила края одежды, выдавали её волнение.
- Сними платье, - без всякого выражения, привычно приказал Артаксеркс. - Или тебя не научили, как положено, предстать перед царем?
С тех пор, как во дворце не стало царицы Астинь, Артаксеркс не терпел в своих спальных покоях танцев или песен, не выносил звуков арфы - все это было лишним, и только напрасно отнимало время, отведенное для сна.
Но сначала, чтобы хорошо спалось, нужно было загасить жажду, напиться. Придворные лекари считали, что не меньше одного раза в месяц на ложе к царю должна приходить молодая девица, чтобы поддерживать его тело в покое и равновесии, и Артаксеркс прислушивался к их советам, так как желал бы дожить до глубокой старости и править на троне не один десяток лет. Потом егожены хранились в доме Шаазгаза, как дорогие, но использованные сосуды, пригодные лишь для исчисления царского богатства и доказательства здоровой мужественности.
Девица проворно, одним рывком скинула с себя платье и сразу же распустила волосы, так что они скрыли все её тело, кроме белых, стройных ног. Все же она была довольно красива и лицом, и станом - достаточно привлекательна, чтобы предстать перед лицом царя.
Гегая можно было пока не наказывать. Почему-то от неё не пахло сладкими духами, но исходил ни с чем не сравнимый аромат юности и чистоты.
И украшений на девушке был только тонкий золотой поясок на поясе. Гегай знал, что Артаксеркс любил брать своих жен за пояс, чтобы как можно меньше прикасаться к чужим телам, и одним рывком опрокидывать их на свое ложе. Никто из них потом не помнил ни ласк царя, ни его дыхания через поцелуи, и лишь в женском доме Шаазгаза они обучались потом рассказывать друг другу сказки про самую прекрасную, полную любви и страсти, ночь в своей жизни ночь, проведенную в объятиях владыки, сами сочиняли слова, которые хотели бы услышать.
Артаксеркс и сегодня вел себя так же, как всегда - своей длинной правой рукой он слегка приподнял девицу за пояс - она оказалась непривычно легкой! - положил на царское ложе и, распахнув полы халата, расшитого золотом, возлег на неё сверху, как коршун.
Девица еле слышно пискнула, должно быть от испуга или от боли, но все остальное прошло быстро и хорошо.
Царь уже сделал нетерпеливое движение, чтобы подняться, но тут девица пошевелилась и сказала отчетливо: "Погоди, не уходи. Не уходи от меня так скоро, полежи вот так, просто. Ты ведь ещё не познал меня..."
От неожиданности Артаксеркс замер и даже смутился.
Это "не уходи" прозвучало как приказ. Приказ царю? Или все же как просьба, жалоба? То, что девица вообще подала голос на царском ложе и тем более осмелилась чего-то просить, было настолько непривычно, что царь поневоле замешкался.
Сначала Артаксеркс услышал, как стучит её сердце.
"Тук-тук-тудук-тук-тук" - как стук копыт по пыльной дороге.
Когда-то он, нынешний владыка мира, впервые в жизни сел на коня. У него тоже все было когда-то впервые.
Артаксеркс не помнил, что именно произошло тогда во дворце, и почему полководец Мардоний посадил его в свое седло, где сидеть было неудобно и страшно, потому что он крепко прижал его с двух сторон локтями.
Зачем и куда они так долго мчались по пустыне? Может, от кого-то спасались? Или, наоборот, пытались догнать царя, чтобы для чего-то вручить ему младшего сына? Теперь уже все равно невозможно ничего вспомнить.
Тук-тук-тукдук-тук-тук... Во весь опор неслись они по пустыне, и вокруг не было никаких других запахов, кроме запаха пота от тела Мардония, и Артаксеркс от сильной тряски даже ничего не мог как следует разглядеть только шрам на руке всадника все время ерзал и шевелился, как живой, а между перстней на его пальцах смешно торчали рыжие волосы из конской гривы.
Но вдруг Мардоний так резко остановил коня, что во рту у царевича чуть было не оторвался и не вылетел наружу язык, а на глаза сами собой навернулись слезы.
"Назад! Все назад! За мной!" - закричал Мардоний страшным голосом. Он кричал в самое ухо Артаксеркса, словно вообще забыв о его существововании, и стало ясно, что и впрямь случилось что-то ужасное и непредвиденное. Похоже, Мардоний увидел перед собой несметное вражеское войско, с которым не сможет справиться его небольшой отряд, и потому нужно было как можно скорее спасаться бегством.
Артаксеркс вытянул шею, чтобы успеть все же разглядеть вражеское оружие, доспехи и головные уборы, но ничего не увидел, кроме вертикального коричневого столба. Этот столб слегка прогибался и быстро передвигался по земле, выплясывая какой-то загадочный танец.
Царевич засмеялся, но все вокруг испуганно кричали: "Смотрите, это смерч! Смерч, ветер шакалов, скорее уходим!", повернул назад, и бросились прочь с этого места, не разбирая дороги.
Тук-тук-тукдук-тук-тук... Маленький царевич скоро настолько привык к крикам и тряске, что смог на какое-то время заснуть в седле, как настоящий всадник, и Мардоний потом даже похвалил его перед отцом за выдержку и стойкость.
Они долго носились по пустыне, и звезды над головой были такими большими и близкими, каких Артаксеркс никогда не видел прежде, даже когда смотрел на небо с самой высокой башни в Персеполе вместе с царскими звездочетами.
Артаксеркс очнулся. Девица, что лежала под ним, теперь молчала и словно бы тоже к чему-то чутко прислушивалась.
"А вдруг она тоже сейчас слышала стук копыт, и увидела ночь, которая, казалось, навеки, затерялась в памяти, а сегодня опять стала явью?" - вдруг пришла в голову царю странная мысль. Хотя она-то тут при чем?
Теперь Артаксеркс впомнил вот ещё что: колодец! Ну конечно, тогда они мчались без остановок и привалов так долго, потому что сбились с дороги и мечтали встретить хотя бы один колодец с водой. Всем в отряде смертельно хотелось пить, но по дороге попадались только пустые, засыпанные красным песком. колодцы, из которых даже не пахло прежней сыростью.
Всякий раз Мардоний нарочно спускал царевича мальчика на землю, чтобы тот размял ноги, проверяя колодцы, но везде было сухо, и даже у Артаксеркса, которому понемногу давали пить, горло уже саднило от жажды и обиды на весь белый свет.
Царь вздохнул, открыл глаза, и увидел совсем близко большой, широко раскрытый глаз девицы. Глаза у неё были не сплошь черными, как у многих персиянок, а карие, с позолотой, и казалось, что в глубине её зрачка светился маленький огонек.
Звезда. Ну, конечно, сначала была звезда.
С каждым новым пустым колодцем жажда становилась нестерпимой, а без воды нечего было и думать о ночлеге, поэтому отряд теперь и сам мчался по пустыне с быстротой смерча.
Тот полуразвалившийся колодец стоял на обочине дороги, издалека было видно, что он давно заброшен, и даже жалко было терять на него время. Но Мардохей спустил царевича на землю, а сам с воинами остался ждать, когда ребенок сбегает туда и обратно и немного разомнет ноги.
Артаксекркс подбежал к колодцу и в первый момент от неожиданности замер - на дне горел огонь! Чей-то огненный глаз смотрел на него из глубины, а из черной пасти чудовища доносилось влажное, немного гнилостное дыхание.
Артаксеркс опрянул от страха, и только потом догадался: звезда!
В черной глубине колодца плавала звезда, а, значит, там наверняка была вода.
"Звезда! Эсфирь!" - громко закричал Артаксеркс. Он хотел сообщить, что нашел воду, но вместо этого зачем-то закричал про звезду.
Но воины его поняли, мгновенно оказались рядом, а когда Мардоний опустил голову в колодец и издал громкий, радостный вопль, звезда как будто бы закачалась, и тогда Артаксеркс тоже закричал, потому что испугался, что звезда может утонуть.
Но никто больше не обращал на него внимания: все пили воду, поили лошадей, плескались, а царевич один смотрел на небо, где раскачивались и кружились тысячи звезд, не понимая, что на самом деле у него просто до сих пор от скачки кружится голова. Артаксеркс думал, что раз звезды над головой качались так сильно, то вовсе не мудрено, что одна из них не удержалась и упала в колодец. И тем более не случайно звезду нашел именно он, младший сын персидского царя, а не его старшие братья - это означает, что именно он, а не они когда-нибудь будут повелевать всей землей и звездным небом.
Но никто больше не обращал на него внимания: все пили воду, поили лошадей, плескались, а царевич один смотрел на небо, где раскачивались и кружились тысячи звезд, не понимая, что на самом деле у него просто до сих пор от скачки кружится голова. Артаксеркс думал, что раз звезды над головой качались так сильно, то вовсе не мудрено, что одна из них не удержалась и упала в колодец. И тем более не случайно звезду нашел именно он, младший сын персидского царя, а не его старшие братья - это означает, что именно он, а не они когда-нибудь будут повелевать всей землей и звездным небом.
В тот миг Артаксеркс словно бы ясно увидел, прозрел будущую свою судьбу и странно, что потом он мог забыть про это.
- Как звать тебя? - спросил Артаксеркс девицу, потому что теперь знал, что непременно захочет её снова призвать к себе по имени. И сам удивился, каким ласковым и тихим, оказывается, может быть его голос.
- Эсфирь мое имя, - ответила девица, и Артаксеркс задрожал от волнения, а потом двумя руками крепко прижал её к себе, испугавшись навсегда потерять.
А рано утром Артаксеркс объявил через своих главных евнухов, что ровно через семь месяцев и семь дней, как подобает по закону небесных светил, Эсфирь станет персидской царицей, и в честь этого события во дворце будет устроен такой свадебный пир, которого никогда прежде не знали царские подданные.
Звезда ей имя. Звезда Эсфирь. Царица Эсфирь. Женщина, встреча с которой...
ГЛАВА ШЕСТАЯ. ГОЛОВА ГАФАХА
...подобна внезапному пробуждению.
Мардохей потряс головой. Он снова задумался и забрался в мыслях чересчур высоко.
Сегодня, стоя под своим деревом, Мардохей с замиранием сердца вдруг принялся размышлять о той божественной лестнице, верх которой уходил в небеса и терялся где-то не недосягаемой высоте и которую дано увидеть глазами лишь избранным, лучшим из лучших. А вдруг когда-нибудь и он - во время сновидения или наяву - сможет увидеть её перед собой?
Но нет, даже благословенный Иаков лишь однажды видел эту лестницу - по ней восходили и спускались Ангелы Божии в крылатом опрении с лучезарными ликами, а на самом верху восседал Тот, Кто пообещал Иакову сделать его потомство маким же многочисленным, как песок земной, чтобы оно распространилось и к морю, и к востоку, и к северу, и к полудню.
Мардохей улыбнулся в бороду: вон ведь как точно разом про все сказано - и про пространство, и про время, про полуденный зной, который он тоже каждый день испытывал на дворцовой службе, и про него самого, и его сыновей - Вениамина и Хашшува. Только Господь мог так сказать про всех сразу и про каждого в отдельности. Разве не он, Мардохей Иудеянин, одна из песчинок колена Вениаминова укатилась на восток от святой земли, в Сузы, к близкому морю? И к морю, и к полудню...
Думая о невидимой лестнице, Мардохей даже испытал сильное головокружение, как будто бы его дух пытался взобраться до сияющей вершины, но затем притомился, запыхался, и вновь спрятался в тело, неприметно стоящее в тени раскидистого дуба. Что и говорить - Мардохей Иудеянин был не пророком и праведником, кого выбирала, и вздымала над всеми рука Господа, а лишь одним из многих, простым стражником, и ему целой жизни могло не хватить, чтобы перейти даже с одной на другую незримую ступеньку.
И все равно это было великое счастье - просто жить, ощущать себя возлюбленной песчинкой Того, кто сотворил весь этот мир с землей, небом, ветрами, пустынями и светом где-то в самой затаенной глубине каждого из людей.
Мардохей вытер незаметно увлажнившиеся глаза, и вдруг заметил, как дверь черного входа в царский дом распахнулась, и оттуда вышли двое слуг, которые держали под руки Амана Вугеянина, царского везиря. Даже отсюда было видно, что Аман настолько пьян, что уже не в состоянии самостоятельно передвигать ноги, и его приходилось под руки стаскивать вниз по ступенькам.
Как и все другие служители во дворце, Мардохей знал, что царский везирь все чаще имел обыкновение уже реди дня уже напиваться до полного бесчувствия. Пользуясь, необъснимой благосклонностью Артоксеркса, Великого, теперь не сдерживал себя даже в те дни, когда во дворец приезжали иноземные послы или великие князья.
Даже самые последние дворцовые слуги многократно слышали, как гордился и бахвалился Аман тем, что незаметно сделался главным и чуть ли не единственным советником молодого царя, и на самом деле было именно так: по указанию Амана казнили и миловали, он вел себя, как второй царь. Артаксеркс настолько высоко вознес своего любимого сотрапезника, что приказал всем служащим во дворце кланяться и падать ниц при приближении Амана Вугеянина, словно бы тот и вправду был вторым царем, лишь бы лишний раз его потешить.
Тем удивительнее было сейчас смотреть, как второго владыку мира выносили из дворца слуги, подхватив под руки, как тряпичную куклу, а сам Аман, высунув язык, лишь мычал и беспомощно вращал головой, не в силах уследить за крутящейся перед его глазами лестницей и собственными ногами, задевающими верхушки деревьев.
Везирь сделал несколько нетвердых шагов по лестнице, и вдруг резко отстранился от слуг, скорчился, схватился рукой за горло и из его утробы наружу хлынуло что-то красное, густое и на редкость отвратительное на вид то ли вино, то ли кровь, то ли остатки пищи.
Глядя на него, Мардохей с трудом подавил приступ дурноты. Царский везирь и без того вызывал немалое отвращение, особенно, когда Мардохей слушал рассказы очевидцев, как сыновья Амана, десять самых старших из его сыновей, объединившись в группу, наподобие маленького войска, издевались в Сузах над иудеями, нарочно заставляя есть куски непрожаренной свинины с кровью, и потом жестоко избивали тех, кто отказывался брать в рот нечестивую пищу, а также всячески глумились над другими народами, не родственными персам и мидийцам.
"Если кто из дома Израилева и из пришельцев, которые живут между вами, будут есть какую-нибудь кровь, то обращу лице мое на душу того, кто будет есть кровь, и истреблю её из народа её. Потому что душа тела в крови, и Я назначил её вам для жертвенника, чтобы очищать души ваши, ибо кровь сия души очищает..." - вот что заповедовал своему народу Господь, и каким-то образом сыновья Амана прознали про эти и многие другие запреты иудеев, и теперь нарочно выносили их на всеобщее поругание.
Мардохей вспомнил про это, и в нем вскипела от возмущения вся кровь, так что пришлось даже ухватиться рукой за ствол дерева, чтобы удержаться прямо на ногах. Слишком было сейчас похоже, что на ступеньки из черного камня Аман Вугеянин исторгал не обыкновенную блевотину, а свою нечистую, поганую душу вместе с чьей-то выпитой кровью, и ничего отвратительнее такого зрелища Мардохей в жизни своей не видел.
Мардохей вдруг даже вспомнил, что среди его далеких предков числится Кис из колена Вениаминова, отец первого израильского царя и от этих мыслей горделиво выпрямился, расправил плечи, хотя чаще он, наоборот, слегка сутулился, чтобы не казаться слишком приметным.
А когда слуги поволокли мимо него Амана Вугеянина, перепачканного в собственных нечистотах, и пришло время упасть перед ним ниц лицом, как перед второым царем, Мардохей не стал опуститься на колени и продолжал стоять также прямо, держась рукой за дерево. Кровь прихлынула к его щекам и, наверное, в тот момент Мардохей как никогда сделался и впрямь похожим на румяного и гордого красавца Саула, первого израильского царя. Он нарочно отвернулся и начал глядеть в сторону, где в ветвях пела какая-то неприметная человеческому взору птаха, слушать пение которой было куда приятнее, чем пьяную ругань и бормотание царского везиря, а также пыхтение его слуг.
По счастью, Аман был в таком состоянии, что ничего не заметил, а прислужники, может быть, и увидели отвернувшегося стражника, но сейчас им было явно не до поклонов и почестей.
Когда слуги приволокли Амана в его роскошный дом, по множеству комнат, колонн, настенных росписей и каменных изваяний, мало чем отличающийся от царского дворца, и царский везирь уже почти что пришел в себя, обрел дар речи и призвал старшую жену свою, Зерешь. После вина он привык рассказывать ей и друзьям дома дневные новости, хвалиться своим умом и находчивостью, без которых он никогда бы не сделался любимым советником царя, а также самым большим в Сузах гаремом, многочисленными сыновьями, здоровьем и богатствами.
"Да-да, все так и есть, правильно ты говоришь", - соглашалась с ним Зерешь, которая давно научилась почти что его не слушать, и время от времени говорить лишь одни и те же слова, приятные для слуха Амана. Прошло время, когда Аман слушал её советы, а теперь все равно никому не давал и рта раскрыть, а уши у него теперь были, словно запечатанные пчелиным воском.
Зерешь видела, что в черных волосах её мужа давно уже появились пряди седых волос, а его редкие зубы, похожие на кривые ножи, уже не так быстро разгрызали куски мяса. Да и столько жен в гареме Аман держал больше для хвастовства, потому что его громкий храп не прерывался от первой стражи до самого утра.